Кайфэн. Записки о необычайном

В храме Чэнхуанмяо уже хорошо потрудился хозяин Ли во главе нескольких человек — по левую и правую стороны большого переднего зала они разложили около двух-трёх десятков тел, а тех тяжело больных, что прибыли вчера, перенесли в заднюю часть храма.

— Всех, кто скончался до вашего прибытия в город, уже сожгли, здесь умершие за последние два дня. — Помолчав, он добавил: — Нескольких отнесли было, чтобы предать огню, но услышав, что вы можете призвать их души, поспешно вернули.

Гунсунь Цэ кивнул, но на душе у него стало тяжелее — куда ни глянь, рядом с телами хлопотали родичи покойных. Услышав слова хозяина Ли, все подняли головы, с огромной надеждой глядя на учёного, а несколько вдов, приблизившись, опустились перед ним на колени и, прежде чем он успел открыть рот, принялись утирать слёзы. Гунсунь Цэ торопливо помог им подняться.

У Чжань Чжао тоже сердце сжалось от сострадания, поэтому он спросил у хозяина Ли, может ли чем-то помочь.

— Пока не стану вас утруждать, молодой господин, их домочадцы всё устроят надлежащим образом. Рассчитываю на вашу помощь, когда господин Гунсунь призовёт души.

Он предположил, что раз уж они пришли в город вдвоём, и Гунсунь Цэ способен призвать души умерших, то и Чжань Чжао в этом что-то смыслит.

Чжань Чжао слегка наклонил голову, что можно было расценивать как молчаливое согласие, и прошёлся по залу. Несколько раз он порывался помочь, но родственники покойных со слезами на глазах вежливо отказывались, не желая, чтобы кто-то посторонний прикладывал руку к хлопотам, связанным с похоронами дорогих им людей. Чжань Чжао не стал настаивать и с лёгкой улыбкой отступил.

Тут он понял, что нигде не видит Дуаньму Цуй, и спросил о ней Гунсунь Цэ.

— Вроде только что стояла рядом, только моргнул — и нет её.

Гвардеец подождал, но когда она так и не вернулась, начал волноваться и растерялся, что же делать, как вдруг услышал голос Дуаньму Цуй.

— Чжань Чжао.

Он обернулся — бессмертная стояла в дверях зала и махала ему рукой. Чжань Чжао быстро подошёл к ней и с удивлением увидел у неё в руках патру(1), наполовину наполненную водой, с маленькой писчей кистью.

— Всё равно ты здесь ничем не поможешь, идём, я напишу тебе талисманы, — потянула его наружу Дуаньму Цуй.

Чжань Чжао послушно последовал за ней и сел на ступенях храма. Девушка поставила патру с водой рядом, вытащила из-за пояса маленький нож из зелёной яшмы и уколола подушечку среднего пальца. Вскоре выступила капля крови, и Дуаньму Цуй принялась писать на поверхности воды пальцем. На глазах Чжань Чжао тонкая ниточка крови сгустилась, изначально ровная поверхность воды вдруг шумно забурлила, точно при кипении, а когда снова успокоилась, жидкость в патре стала тёмно-красной, как киноварь. Тихонько вздохнув, Дуаньму Цуй обмакнула кисточку в патру и, слегка приподняв голову, начала что-то писать у него на рукаве.

Наблюдая за ней, Чжань Чжао заметил, что пишет она как-то диковинно, и не удержался от вопроса.

— Дуаньму, что это за письмена?

— Конечно же, те, что создал Цан Цзе. По легенде он услышал ночной плач демонов и духов и изобрёл иероглифы. Талисманы с придуманными им письменами повергнут монстров и призрачных стражей в трепет. Просто их редко используют, я забыла, как писать некоторые из них.

Она говорила правду — Чжань Чжао видел, как она временами останавливалась на полпути, хмурила брови, в задумчивости кусала кончик кисти — значит, снова забыла, как пишется иероглиф. А ещё иногда — видимо, вспоминая заклятие — бормотала себе под нос, повторяла несколько раз и только потом продолжала писать. Чжань Чжао невольно подумал: «Дуаньму, с её-то характером, запомнить такие сложные заклинания и редко употребимые черты наверняка было непросто».

Вскоре солнце поднялось высоко, согревая ласковыми лучами зимний день, и по всему телу разлилось тепло, наполнив сердце и душу радостью и спокойствием. Дуаньму Цуй слегка приподняла голову, и её прелестное лицо, окутанное мягким золотистым сиянием, с сосредоточенным и серьёзным выражением, казалось ещё прекраснее, чем прежде. Чжань Чжао засмотрелся, заворожённый.

Через некоторое время он вдруг услышал, как она окликнула его, и, придя в себя, наткнулся на её полный подозрения взгляд.

— Чжань Чжао, на что уставился? Я тебя несколько раз звала, но ты не откликался.

Он слегка изогнул губы в улыбке.

— Просто подумал, когда ты такая тихая и молчаливая, будто другим человеком становишься, более... приятным.

— Более приятным? — удивилась Дуаньму Цуй. — То есть, лучше, когда я молчу? И чем же?

Чжань Чжао смотрел на неё с явной улыбкой во взгляде, но ничего не говорил, дожидаясь, пока она сама сделает выводы.

И точно, Дуаньму Цуй немедленно всё додумала.

— Более приятный человек, когда молчу? Чжань Чжао, так ты недоволен, что обычно я шумная?

Он улыбнулся и не ответил, спокойно сидя и наблюдая за её реакцией.

Дуаньму Цуй никогда его не разочаровывала.

— Чжань Чжао, мне тоже кажется, что ты куда приятнее, когда молчишь, в десять тысяч раз лучше, чем обычно. Тогда давай оба будем молчать, не разговаривать друг с другом, чтобы уж наверняка приятнее стало.

Сказано — сделано, и, помимо того, что пару раз закатила глаза, больше Дуаньму Цуй не обращала на него внимания — в том, чтобы сдержать слово, на неё можно было положиться.

Но Чжань Чжао всё равно чувствовал себя радостно и непринуждённо — последние несколько дней он трудился в поте лица, рисковал жизнью в Подземном мире, где уж тут найти душевный покой? А теперь он может расслабленно сидеть здесь, купаясь в лучах зимнего солнца, рядом с ним красавица — как говорится, «красные рукава дополняют благоуханьем». И пусть красавица всего лишь пишет на его рукаве корявые талисманы да время от времени метает в него злые взгляды, чтобы испортить настроение — для Чжань Чжао такое времяпровождение уже было труднодостижимой роскошью.

А ещё ценнее, что барышня добровольно умолкла, предоставив ему возможность осмыслить перемены последних дней.

Вероятно, в силу своего характера, уцелев в очередной передряге, Чжань Чжао любил посидеть в отрешении, досконально обдумать пережитую опасность, разобраться в чувствах, отбросить лишнее, собрать нужное, передохнуть немного и прийти в себя, чтобы снова быть готовым отправиться в дорогу. Постороннему показалось бы, что в нём ничего не изменилось, большинству было и невдомёк, сколько всего оставило след в его сердце. За долгие годы это вошло в привычку, и, когда этого звена недоставало, ему было не по себе, он чувствовал себя странно, будто чего-то не хватало.

Поэтому сейчас он чувствовал особое спокойствие, необыкновенную безмятежность. Слегка приоткрыв глаза, наблюдал, как вдалеке над домами изредка поднимался дымок — видимо, в какой-то семье поленились встать пораньше, пропустив время завтрака, и сейчас торопливо разводили огонь, чтобы приготовить еду.

Жизнь — череда взлётов и падений, чтобы испытать подъём, требуется спад — так достигается равновесие. Мир полон радостей и печалей, и на место горя всегда должно прийти утешение. Так и сейчас: после того, как пережил большое несчастье, утешить могут только совершенный покой, гармония и умиротворение, подобные нынешним, а иначе никто не выдержит вечно сражаться против яростных волн, без конца встречать новые опасности, даже будь его тело выкованным из железа.

От этой мысли чувства в его сердце спутались в клубок, в горле встал ком, глаза защипало. Он всегда был таким — с улыбкой рисковал жизнью, с равнодушием смотрел на превратности судьбы, но его постоянно трогали до глубины души самые обыкновенные мелочи. Прикрыв глаза, он подавил неожиданный всплеск эмоций и едва слышно вздохнул.

— Дуаньму, так и правда очень хорошо.

— Ха! — Она с торжествующей улыбкой вскинула голову. — Чжань Чжао, ты проиграл. Мы условились не разговаривать друг с другом, а ты первым открыл рот, значит, проиграл.

— Да, я проиграл, — слегка кивнул он. — Если можно продлить этот момент, я готов проиграть ещё не раз.

Дуаньму Цуй на миг замерла и тут же рассмеялась.

— Ты что, сегодня в учёного человека превратился? Говоришь как-то странно и мудрёно.

Из другого конца переулка вдруг послышался безутешный плач. Обернувшись, они увидели семью с носилками. Шедшая рядом с ними вдова рыдала в голос, за ней, вцепившись в её подол и заливаясь слезами, тащились двое мальчишек, едва начавших завязывать волосы в два пучка. Процессия поспешно вошла в храм.

Вздохнув про себя, Чжань Чжао посмотрел на Дуаньму Цуй, но, к своему удивлению, увидел на её лице зависть.

— Вот так и нужно умирать — чтобы провожали с рыданиями, как у людей.

— Дуаньму, уход человека — огромное горе для его близких, — оторопел Чжань Чжао.

— Да знаю я. — Взгляд Дуаньму Цуй потух, она поболтала кисточку в патре. — Но если я умру, не найдётся даже одного человека, кто будет плакать по мне. Как подумаю об этом, сразу пусто на душе становится.

— Ты ведь бессмертная, — улыбнулся Чжань Чжао, — и проживёшь в добром здравии столь же долго, как небо и земля.

— Вовсе не обязательно. Разве совсем недавно Лицзи не проникла в Инчжоу и не убила бессмертную? А всего несколько часов назад я чудом избежала гибели в Подземном мире. Кто осмелится предполагать, сколько продлится благоденствие?

Он не находил слов, чтобы её утешить.

— Чжань Чжао, — прошептала она, — я хотела бы, чтобы после моей смерти, мне устроили пышные похороны, чтобы дети и внуки надели холщовую одежду в знак траура, чтобы по пути к месту погребения оплакивали меня и разбрасывали бумажные деньги, чтобы каждый год кто-нибудь жёг для меня ритуальные деньги и время от времени вспоминал — тогда мне будет не так одиноко. Но все, кто мог бы сделать это для меня, что друзья, что родные, уже мертвы. Порой, когда я думаю о них, даже лиц почти не помню — прошло слишком много времени, слишком много.

— Жизнь в Инчжоу тебе не нравится? — тихо спросил Чжань Чжао.

— Дело не в том, что не нравится, — покачала головой Дуаньму Цуй, — просто там слишком одиноко. У меня есть старший брат по имени Ян Цзянь, но он далеко в небесных чертогах, занят на должности бога правосудия и очень редко может навещать меня. Иногда мне кажется, в этом нет смысла — живу в одиночестве, умру тоже в одиночестве. Столь многие в мире мечтают достичь бессмертия, но что в нём хорошего? Останешься один-одинёшенек, и пусть сможешь ходить по воздуху, как по земле, перевернуть вверх дном реки и моря — что с того?

— Что значит, «живёшь в одиночестве, умрёшь тоже в одиночестве»? — улыбнулся он. — Разве я чужой тебе человек? А господин Гунсунь? А Чжан Лун, Чжао Ху, Ван Чжао, Ма Хань?

— Чжань Чжао, если я умру, ты устроишь мне достойные похороны? — глядя на него, серьёзно спросила Дуаньму Цуй.

Прежде всегда ему приходилось слышать лишь «позаботьтесь обо мне в этой жизни», и её слова прозвучали для него полной неожиданностью. Чжань Чжао понимал, что она не шутит, но сама мысль сказать «предам тебя земле со всеми почестями» казалась противоестественной и абсурдной. Не в силах заставить себя вымолвить эти слова, он надолго застыл в нерешительности, как вдруг встретил взгляд Дуаньму Цуй — в глазах её читалась такая надежда, что сердце его дрогнуло, и решение пришло тут же. Притянув к себе, он усадил её ближе и мягко произнёс:

— Конечно, не только устрою пышные проводы, но и каждый год буду жечь деньги на твоей могиле, буду ежечасно вспоминать тебя, чтобы тебе не было холодно и одиноко под землёй.

Девушка некоторое время смотрела на него в растерянности, слегка шевельнула губами, но не смогла вымолвить ни слова. Наконец, она опустила глаза, снова обмакнула кисточку в патру и потянула к себе другой его рукав, чтобы написать талисманы, но от смятения не находила себе места и, начертав несколько строк, снова остановилась. Вцепившись в рукав Чжань Чжао, она долго комкала ткань, пока наконец не прошептала:

— Чжань Чжао, ты и правда хороший человек... самый лучший. Ох, с твоей добротой, как бы тебя не обидели.

— И кто же станет обижать меня? — рассмеялся он.

— Сама не знаю, — покачала головой Дуаньму Цуй, — но есть ведь старая поговорка: доброго человека — обижают. Если кто-то станет тебя притеснять, просто скажи мне, я его проучу как следует.

— Если тебя не будет, кому же я поведаю о своих обидах? — поддразнил её Чжань Чжао.

Едва произнеся эти слова, он пожалел о них — только из-за того, что Дуаньму Цуй заговорила о смерти, он не сразу перескочил на другую тему и теперь брякнул, не подумав. Пусть и понимал, что она не станет принимать близко к сердцу, но всё же ему стало не по себе — будто нарочно проклял её, и поэтому немного замялся.

Дуаньму Цуй же, напротив, посерьёзнела и в задумчивости нахмурилась.

— И то правда...

Чем дольше она размышляла, тем явственнее чувствовала, что не может привести разумный довод, и вместо того чтобы привести в порядок сумятицу в мыслях, решила, что от подкинувшего ей задачку человека сплошные проблемы.

— Чжань Чжао, ты такой надоедливый, — помрачнев, как туча, раздражённо буркнула она. — Не дёргайся, я пишу.

Вот так за короткий срок Чжань Чжао превратился из «самого лучшего» в «надоедливого».

Должно быть, это и есть то самое «то холодно, то жарко».

***

Ночь, двор, залитый лунным светом.

Быстро поужинав в тереме Собрания гостей, Гунсунь Цэ, Чжань Чжао и Дуаньму Цуй вернулись в храм Чэнхуанмяо. Хозяин Ли поначалу хотел посидеть с ними немного, но вскоре утомился, и учёный уговорил его идти домой отдыхать. К часу мыши родственники покойных тоже разошлись по домам, перед уходом снова поблагодарив Гунсунь Цэ, глядя на него глазами, полными надежды. Господину Гунсуню, который, не приложив никаких усилий, получил огромное признание, было перед ними ужасно стыдно.

К началу часа быка в огромном храме Чэнхуанмяо остались лишь трое человек.

После целого дня трудов и забот к этому времени любого сморила бы усталость — но эти трое, не испытывая ни малейшей сонливости, оставались в ясном сознании.

О Дуаньму Цуй и говорить нечего — тело бессмертной по возможностям превосходило человеческое, и пусть она могла испытывать усталость и сонливость, но обладала невероятной выносливостью и без проблем могла продержаться несколько ночей без сна.

Что до Чжань Чжао, его снедала тревога — хотя на словах они должны были сражаться плечом к плечу, но на деле разделили войска на три части, и каждый должен будет отправиться на своё «поле битвы», без возможности взаимодействовать с остальными. Он беспокоился и за Гунсунь Цэ, и за Дуаньму Цуй.

А сам Гунсунь Цэ был попросту... напуган до глубины души.

Недостаток храбрости — не порок, а, в некотором смысле, благо — он напоминает нам быть осторожнее и больше ценить жизнь. Будучи человеком учёным, Гунсунь Цэ на досуге растирал тушь, ухаживал за цветами, изучал искусство Ци Бо и Хуан-ди(2), много лет следовал словам «учитель не говорил о чудесах, силе, беспорядках и духах», и самым опасным, что он совершал за все свои годы, было, сохраняя спокойствие, отступить с господином Бао, когда на них напал наёмный убийца. И вдруг ему доверили серьёзное дело — в одиночку защищать клочок земли от бесчинствующих демонов. Ничего удивительного, что в душе у него бурлили страх и тревога — ненормально было бы как раз сонно думать о сытной еде и тёплой кровати. Вдобавок сидеть приходилось глубокой ночью, в дверях заброшенного храма Чэнхуанмяо, с полным трупов залом позади. Временами зимний студёный ветер неожиданно бил в спину, и, оглядываясь, учёный едва мог различить во мраке лежащие тела, а лампы с софоровым маслом, стоящих у них в головах и в ногах, излучали странное свечение... Кого не испугало бы такое зрелище?

Поначалу они ещё были захвачены беседой, вот только когда дело дошло до «историй о необычайном», Дуаньму Цуй ни с того ни с сего воодушевилась. Гунсунь Цэ проницательно почуял, что она собирается покрасоваться, поведав «жуткие истории», которые ей довелось пережить, и решительно пресёк эту тему.

Поэтому Дуаньму Цуй в ужасной обиде немедленно утратила интерес к беседе, лениво прислонилась спиной к дверной колоде, обхватила руками колени и принялась стучать по ним подбородком, будто курочка, клюющая зерно.

Когда Чжань Чжао заметил, она увлечённо кивала уже довольно долгое время, причём ритмично и размеренно, напомнив ему монастырскую деревянную рыбу, в которую стучат с определённым, весьма похожим ритмом.

Понаблюдав за ней, Чжань Чжао развеселился и неожиданно накрыл её колени рукой, так что Дуаньму Цуй, кивнув, задела тыльную сторону его ладони и, удивившись про себя, повернула к нему голову.

— Что ты делаешь?

Он убрал руку и заодно отвёл ей за ухо выпавшие из причёски пряди.

— А говоришь, что не устала, — улыбнулся он

Услышав их разговор, Гунсунь Цэ тоже вышел из оцепенения, вдруг вспомнил кое о чём и обратился к девушке.

— Барышня Дуаньму, а ты можешь и для себя написать те талисманы, что вечером написала для меня?

— Эти талисманы нужны, чтобы защитить простых смертных от призрачных стражей, мне от них никакого толку, — покачала головой Дуаньму Цуй.

— Если утратишь волшебную силу и снова станешь обычным человеком, разве они не защитят тебя?

— На сей раз я возьму в Подземный мир лучи рассвета, с чего бы мне снова превратиться в простую смертную? — скривилась она.

— Ты не можешь быть в этом уверена, — вздохнул Гунсунь Цэ. — Ты ведь не была в центральном проходе, кто знает, какие ловушки там устроил Вэньгу Вэйюй? Внутри может оказаться ещё более свирепая нечисть, которая как раз пожирает лучи рассвета.

Чжань Чжао думал, с её-то характером, Гунсунь Цэ непременно достанется, но, к его удивлению, она не только не стала огрызаться — в её взгляде отразилось изумление. Сердце его дрогнуло.

— Дуаньму, правда существует монстр, пожирающий лучи рассвета? — вырвалось у него.

Она поколебалась.

— Есть такой — маленький демон размером с кулачок младенца. Поскольку Небесный пёс пожирает солнца, а этот демон поглощает лучи рассвета и тоже похож на собаку, в небесном царстве его называют малым небесным псом.

Душа Гунсунь Цэ, нечаянно попавшего пальцем в небо, переполнилась невыразимым самодовольством.

— Вот видишь! Если, когда ты встретишь Вэньгу Вэйюя, он выпустит стаю малых небесных псов, лучи рассвета обратятся в бегство, и ты останешься без волшебной силы. Что, как не талисманы, тогда спасёт тебе жизнь?

— Но ведь малые небесные псы — нечисть из древних времён, откуда им взяться в Подземном мире? — принялась оправдываться Дуаньму Цуй.

— Может, их Вэньгу Вэйюй привёл.

— Зачем бы ему ни с того ни с сего тащить их в Подземный мир?

Если они так будут препираться, то и к рассвету не переспорят друг друга. Чжань Чжао вздохнул и придал голосу больше весомости.

— Дуаньму, господин Гунсунь настаивает ради твоего же блага.

— Опять писать! — простонала Дуаньму Цуй. — В третий раз мучиться с этими редкими, заковыристыми знаками!

Взгляд Чжань Чжао, выражая сочувствие, в то же время оставался явно непреклонным, не оставляющим ни шанса переубедить его.

Дуаньму Цуй жалобно посмотрела на него, но в итоге ей оставалось лишь примириться с судьбой.

На сей раз она писала талисманы иначе, нежели для них двоих — просто окунула палец в кровавую жидкость в патре и принялась водить им в воздухе, а кисточка, следуя её указаниям, бегала по её одежде. Когда Дуаньму Цуй писала с воодушевлением, то и кисточка подпрыгивала от радости; когда задумывалась, пытаясь вспомнить черты — в нетерпении замирала на месте. Что ещё смешнее, когда она писала в раздражении, со стоном пряча лицо в коленях, кисточка тоже сгибалась, будто побитая морозом, совершенно утратив обычную форму «прямой кисти».

Чжань Чжао не удивился увиденному, а вот Гунсунь Цэ пришёл в восхищение, размышляя, что одушевлённость всего сущего — вовсе не пустые слова. Оглянувшись на кирпичи и черепицы храма Чэнхуанмяо, он стал воспринимать их иначе, чем прежде.

Вот так, за разговорами и молчанием, в компании и порознь, время пролетело, солнечный свет полился, будто ручеёк, неудержимо и неуловимо — и в мгновение ока настало время рассвета.

Гунсунь Цэ увидел, как Дуаньму Цуй призвала рассвет, как заговорила его вернуться, как затем сгусток лучей повис высоко в небе — и сердце его без всякой причины охватило смятение.

Дуаньму Цуй тоже немного волновалась — пока было время отдохнуть, она ничего не говорила, как настал момент расставаться, из неё тут же рекой полились объяснения, но на самом деле она повторяла всё те же распоряжения, что уже давала прежде.

— Господин Гунсунь, как соберётся рассвет, появится и Подземный мир. Немного погодя там, где мы сейчас стоим, возникнет вход в него. Когда Чжань Чжао вернёт души, лампы семи звёзд в ногах и головах этих людей вспыхнут сами собой, и тогда призрачные стражи погонятся за душами и будут всеми силами пытаться погасить огонь. Я уже наложила на лампы заклятие, так что демоны не смогут приблизиться к ним и опрокинуть. Главное — не допустить, чтобы четверо призрачных стражей собрались вместе и задули лампу. Если «загробный ветер подует с четырёх сторон», лампа погаснет, и человек умрёт, это самое опасное, не забывайте ни в коем случае.

Вот так, оказывается, призрак задувает фонарь...

Сердце Гунсунь Цэ грохотало как барабан, опасаясь, как бы чего не упустить, он старательно запоминал, не переставая кивать.

Закончив с учёным, она хотела было сказать пару слов и Чжань Чжао, но перед глазами вдруг потемнело.

— Подземный мир появился, — тяжёлым голосом произнёс он.

Дуаньму Цуй тихонько откликнулась, поколебалась немного — хотела было дать указания Чжань Чжао, но не знала, с чего начать, и, оказавшись во тьме, лишь беззвучно вздохнула.

Немного погодя лучи рассвета, обгоняя друг друга, постепенно вернулись к ней. Один за другим они расчертили темноту тонкими и бледными нитями, становясь всё ярче, приземлились как попало на рукава Дуаньму Цуй и принялись беспорядочно подниматься и опускаться, источая неясное мерцание. В потоке тусклого свечения и смутных теней облик девушки становился то отчётливым, то неясным, в один миг она казалась приветливой, в другой — холодной и незнакомой. На Чжань Чжао вдруг нахлынуло чувство опустошённости и осознание, что мир огромен, а его душа скитается в его беспредельности, бесцельно тыкаясь во все стороны, года и месяцами не способная коснуться стен.

Когда все лучи рассвета собрались, Дуаньму Цуй, поразмыслив, указала пальцем на Чжань Чжао и Гунсунь Цэ — и через миг каждому на рукав приземлилась бабочка. От знакомого ощущения на душе у Чжань Чжао потеплело.

— Бабочки-вестницы! — вырвалось у него.

Не ответив, Дуаньму Цуй улыбнулась и постучала по своему рукаву, шёпотом велев:

— Пусть кто-нибудь из вас летит.

И тут же несколько лучиков рассвета лениво и томно поднялись с её рукава, соединившись с бабочками-вестницами. Вскоре лучи исчезли, а бабочки стали всем телом излучать искрящееся, хрустальное сияние, будто маленькие яркие фонарики.

Гунсунь Цэ в немом изумлении опустил взгляд на рукав и обнаружил на краю дырку, по форме совпадающую с очертаниями бабочки-вестницы. Предполагая, что и с рукавом Чжань Чжао то же самое, он невпопад задумался: интересно, когда бабочка-вестница перестанет летать, сможет ли она закрыть собой дырку? Если залатать какой-нибудь тканью, то получится заплатка в виде бабочки, и ведь не барышня и не невестка им нашьёт такое на рукава — Чжан Лун, Чжао Ху и остальные точно будут смеяться за их спинами...

Пока он предавался вздорным мыслям, кружащиеся вместе бабочки-вестницы разделились: одна опустилась на плечо Чжань Чжао, а другая вернулась в зал и замерла на краю лампы семи звёзд. Её крылышки трепетали, наполняя зал мерцающим светом, заставляя тени плясать по стенам — зрелище было невыразимо странное.

— Если я унесу все лучи рассвета, вы ничего не сможете разглядеть, — улыбнулась девушка. — Оставила вам пару бабочек-вестниц для света. — Помолчав, она добавила: — Ну... я пойду.

Этот момент настал.

Дуаньму Цуй рванулась с невероятной скоростью, в одно мгновение исчезнув в зияющей тьме прохода. Тихонько вздохнув, Чжань Чжао тоже не стал медлить — сложив руки в почтительном жесте, отдал честь Гунсунь Цэ и быстро шагнул в Подземный мир.

При виде огромного чёрного свода, возникшего перед храмом Чэнхуанмяо, господин Гунсунь задрожал и невольно попятился в зал.

На самом деле, когда Дуаньму Цуй призвала рассвет, все звуки затихли, только они втроём разговаривали, и он ничего не заметил. Теперь же, оставшись один, Гунсунь Цэ обнаружил, что всеохватное безмолвие внушает страх. Огляделся вокруг — кроме него самого да бабочки-вестницы не осталось ничего живого. Опасливо отступив в зал, он отыскал циновку и уселся на неё чинно и прямо — пусть здесь никого не было, но он опасался задеть что-нибудь руками и ногами и потому замер в неудобной позе. Он потерял счёт времени, только чувствовал, что его сердцебиение становится всё громче и громче — сначала грохотало в ушах, затем и во всём зале, и в неведомых уголках и закутках храма, будто тоже стал разноситься этот тревожный звук, отчего его сердце забилось ещё сильнее и чаще. Понимая, что если так будет продолжаться, к добру это не приведёт, он поспешил найти способ отвлечься.

И поэтому поздоровался с бабочкой-вестницей:

— Гунсунь Цэ к вашим услугам.

Та беззаботно сидела на краю лампы, временами лениво помахивая крылышками — в общем, совершенно не обращала на него внимания.

Однако волнение Гунсунь Цэ немного улеглось.

Осознав, что это неплохой способ успокоиться, и прекрасно понимая, насколько абсурдной будет эта беседа, Гунсунь Цэ решил продолжать в том же духе — к тому же, никто не увидит и не услышит, что он разговаривает сам с собой.

— Вы читали книги?

Бабочка молчала.

— Читали? — нарочито серьёзно переспросил Гунсунь Цэ. — Тогда что скажете о «Хуайнань-цзы» Лю Аня? Некоторые считают, что этот труд склоняется к школе Пути, а другим кажется, что его следует отнести к смешанной школе(3), а вы как думаете?

Бабочка продолжала хранить молчание.

— В главе «Искусство владычествовать» говорится «То, благодаря чему существует государство, – это милосердие и справедливость». Чтить милосердие и справедливость — основа существования государства. Когда мы обсуждали эту мысль с господином Бао, я счёл её абсолютно верной, наверняка и вы согласны.

Бабочка как будто пошевелилась.

Разумеется, «как будто пошевелилась» лишь на взгляд Гунсунь Цэ, потому что по форме и внешнему виду бабочки-вестницы, не приблизившись к ней и не рассматривая пристально, и не определишь, произошло ли какое-то изменение «после», по сравнению с «до» — тем более, зрение господина Гунсуня остротой не отличалось, и с тем же успехом ему могло показаться, что бабочка не пошевелилась.

На самом же деле, осмелюсь вас заверить, бабочка-вестница не только пошевелилась, а ещё и, потеряв терпение, отвернулась — попутно ругая барышню Дуаньму. Если бы вы дали господину Гунсуню не бабочку-вестницу, а, к примеру, вестницу-обезьяну, то он, обнаружив перед собой обезьянью задницу, сразу заметил бы отсутствие какого бы то ни было интереса к «Хуайнань-цзы» и пораньше прекратил эту многословную и нудную учёную беседу.

Затем Гунсунь Цэ в приподнятом настроении поговорил с бабочкой-вестницей об изучении разделов «Общие суждения» и «Великом роде» — разумеется, то было одностороннее обсуждение, и тогда она, по всей видимости, не в силах больше выносить это, взмахнула крылышками и устремилась к выходу из зала, величаво, будто «отшельник улетел на жёлтом журавле»(4).

Гунсунь Цэ тотчас оборвал себя на полуслове и поспешил предложить другую тему:

— Тогда давайте поговорим о гвардейце Чжане и барышне Дуаньму!

По прежним наблюдениям, говорить бабочки-вестницы вообще-то не умели — не будем углубляться, каким образом они доносили известия до Дуаньму Цуй — поэтому сложно было определить, понимают ли они слова других людей. Но в этот миг наконец стало возможно дать утвердительный ответ!

Потому что, услышав слова «о гвардейце Чжане и барышне Дуаньму», бабочка-вестница застыла в воздухе, а потом с необычайно сердечным и дружелюбным видом рванулась прямо к Гунсунь Цэ!

Учёный про себя вздохнул с облегчением — пусть благородному мужу и не подобает понапрасну обсуждать людей за их спинами, но! Наконец-то! Он нашёл общий язык с бабочкой-вестницей!

И Гунсунь Цэ принялся изливать все свои накопившиеся тревоги.

— Как по-вашему, не слишком ли... хорошо гвардеец Чжань относится к барышне Дуаньму? Я не говорю, что ему следует быть с ней холодным, но вы же знаете, всему должна быть мера... Вдобавок, барышня Дуаньму — не обычная девушка, если гвардеец Чжань в неё влюблён, могут возникнуть сложности. Не говоря уже о том, что у смертных и бессмертных разные дороги, у барышни Дуаньму ещё есть некий «старый друг», прошло столько лет, а она до сих пор его не забыла...

Бабочка слушала с огромным интересом.

— Иногда я думаю, не то чтобы никогда не случалось, чтобы смертный и небожительница полюбили друг друга. Моление о мастерстве(5) ведь пошло с истории Нюлана и Чжинюй? Но видеться лишь раз в году слишком несправедливо...

Пока он самозабвенно болтал, перед глазами вдруг что-то блеснуло. Сердце Гунсунь Цэ пропустило удар, похолодев, он поднялся на ноги и недоверчиво потёр глаза, глядя в ту сторону, где только что заметил вспышку света.

И точно, глаза его не обманули — у крайнего с правой стороны тела лампы с софоровым маслом, стоящие в голове и ногах, неожиданно вспыхнули тёмно-красным огнём. Языки пламени затрепетали, кроваво-красным отражаясь в зрачках Гунсунь Цэ.

Первая семизвёздная лампа зажглась — видимо, Чжань Чжао уже приступил к делу.

----------------------------------------------

(1) Патра — керамическая чашка для еды и милостыни у буддийского монаха.

(2) Искусство Ци Бо и Хуан-ди — искусство врачевания, названное так в честь двух основателей китайской медицины. Хуан-ди также называют Жёлтым императором (см. «Канон Жёлтого императора о внутреннем»).

(3) Школа Пути (и благодати) — даосизм, смешанная школа — школа эклектиков-энциклопедистов; обе входят в классификацию школ древнекитайской философии.

(4) Цуй Хао (дин. Тан) «Башня жёлтого журавля»

Давно отшельник улетел на жёлтом журавле,
Осталась башня Хуанхэ пустой стоять теперь.
Он, говорят, бессмертным стал и скрылся навсегда,
Плыть вечно будут в небесах, как прежде, облака.
В Ханьяне средь древесных крон сверкает гладь реки,
И Попугая островок — в покрове трав густых.
Как в этих сумерках домой дорогу отыскать?
Туман поднялся над водой, и на душе тоска.

(5) Моление о мастерстве женщины совершали в ночь на праздник Циси (праздник Седьмой ночи), когда сороки слетаются вместе и образуют мост через Серебряную реку (Млечный путь), чтобы могли встретиться разлучённые пастух Нюлан и небесная ткачиха Чжинюй.