Часть 8.
На следующее утро всё было... слишком тихо.
Т/и проснулась в постели одна. На подушке лежала его футболка, пахнущая им. Она потянулась, одела её, прошла в холл — но Тома нигде не было.
Внизу, у кухни, она услышала голоса.
— ...они знают. Уже слишком близко, — говорил Том. Его голос был резкий, напряжённый.
— И что ты собираешься делать? — это был Билл, спокойный, но серьёзный. — Запереть её здесь навсегда?
— Если понадобится — да.
— Том...
Т/и шагнула внутрь.
— Запереть кого?
Том обернулся. На мгновение на его лице промелькнуло что-то почти... испуганное.
— Ты не должна была это слышать.
— Но я услышала. Кто "они"?
Он медленно подошёл ближе. В глазах — буря.
— Люди, с которыми я пересёкся раньше. Те, кому я перешёл дорогу. Те, кто знают, что теперь у меня есть ты.
— И?..
— Они следят. Не за мной. За тобой.
Он опустил взгляд.
— Ты — моя слабость. А они нюх на такое имеют, как акулы на кровь.
Т/и похолодела.
— Значит... я пленница?
— Нет, — резко сказал он. — Ты... под моей защитой.
Он провёл рукой по волосам, отвёл взгляд.
— Ты не можешь выйти в город одна. Не можешь уйти. Не сейчас. Не до тех пор, пока я не зачистю всё.
— А если ты не успеешь?
Он подошёл ближе. Взял её за руку, но мягко, осторожно.
— Тогда я умру раньше, чем позволю им дотронуться до тебя.
Т/и смотрела в его глаза. Там не было театра. Только правда.
— Значит, я всё-таки в ловушке.
— Не в ловушке, — прошептал он. — А в сердце бури. Но ты — мой якорь. И если я потеряю тебя... всё рухнет.
Вечером Т/и сидела на веранде. Рядом с ней — Билл. Он молчал, но потом сказал:
— Он действительно готов разорвать этот мир ради тебя. Это звучит страшно, но... знай: он впервые боится не смерти, а потери.
Т/и закрыла глаза.
В её груди сжалось.
И всё, что она могла прошептать — самой себе:
"А я боюсь, что тоже начинаю любить его слишком сильно."
«И это была не любовь, это была зависимость»
— Мы уезжаем. Сегодня же.
Голос Тома прозвучал как приказ. Но в глазах — почти мольба.
Т/и посмотрела на него.
— Куда?
— Море. Юг. Там, где никто нас не знает.
Он сделал шаг к ней и добавил:
— Это не побег. Это — передышка. Прежде чем я вернусь и... закончу всё, что начал.
Билл молча кивнул. Он понимал, что между ними — уже нечто, что не остановить.
И он знал: Т/и нужна Тому не как украшение, не как слабость. А как единственное, что делает его человеком.
Полет был долгим, но молчаливым. Том почти не отрывал взгляда от иллюминатора, как будто боялся снова приземлиться там, где правят угрозы.
Когда они вышли из аэропорта, их встретил солёный воздух, тёплый ветер и ласковый свет закатного солнца.
Небольшой курортный город — белые здания, цветущие балконы, тихие улочки.
Никто не узнавал их. Ни шёпота, ни взглядов. Только анонимность.
Они поселились в уютной вилле с видом на море. Белые стены, лёгкие шторы, терраса с деревянной мебелью. За окнами — бесконечный горизонт.
На следующий день Т/и стояла на берегу, в его рубашке, босая, с ветром в волосах.
Том вышел следом. Без своих привычных цепей, тяжёлых курток, понурой походки. Он был... другим.
На солнце его тату выглядели как узоры, а не как предупреждение.
Он подошёл сзади, обнял за талию.
— Красиво здесь.
— Здесь спокойно, — прошептала она. — Словно мир делает паузу.
— Я не помню, когда в последний раз был где-то, где не нужно думать, кому за спиной нож.
Он наклонился ближе.
— Здесь я могу просто... смотреть на тебя. Не бояться.
Она повернулась к нему.
— А ты всё равно боишься.
— Не за себя. За нас.
И он поцеловал её. Долго. Глубоко.
Их тела переплелись, как волны на песке. Всё было тихо, как будто весь мир вокруг затаил дыхание.
Они проводили дни, гуляя по улицам, завтракая в кафе, купаясь в прозрачной воде.
Вечерами сидели на террасе — Т/и читала, Том иногда рисовал в блокноте.
Он признавался, что когда-то мечтал быть архитектором. А потом — всё это стало неважно.
— А теперь? — спросила она.
Он посмотрел на неё.
— Теперь я снова что-то хочу. Даже если страшно.
Однажды ночью, когда за окнами бушевал грозовой ветер, они лежали в одной постели.
И он, шепча в темноте, сказал:
— Если всё закончится... если я не выберусь из своей жизни — запомни это место. Запомни нас — такими. Без крови. Без страха.
Она накрыла его губы своими.
— Мы — не временные. Даже если всё вокруг нас будет рушиться.
И в этой тишине, в этой паузе между бурями, Т/и поняла:
Она не просто любит его.
Она связана с ним. Как море связано с луной.
Тихо, без слов, но навсегда.
Всё начиналось, как обычно.
Солнце, лёгкий завтрак на террасе, смех — даже у Тома. Она редко видела его таким: расслабленным, почти мальчишкой. Это обманывало. Создавало иллюзию мира.
Но к вечеру небо потемнело. И не только снаружи.
Т/и захотела пройтись одна — просто по набережной, купить открытку в лавке, вдохнуть немного тишины без чужого взгляда на плечах.
— Я быстро. Здесь безопасно, — сказала она, надевая лёгкое платье.
Том сразу напрягся.
— Одна — нет. Ни на шаг.
— Том, мы не в Берлине. Здесь нас никто не знает.
Она повернулась к нему.
— Я не прошу свободы навсегда. Просто десять минут.
— Нет, — отрезал он.
В голосе — холод.
— Ты же сам сказал, что здесь можно дышать, — тихо заметила она.
Он вскочил.
— Я сказал, что пока можно. Я должен всё контролировать, понимаешь? Это — не каприз. Это — выживание!
— Это уже не выживание, Том. Это — мания.
Она шагнула к нему, глядя прямо в глаза.
— Ты не даёшь мне жить. А я живу. Пока могу.
Он подошёл слишком быстро, слишком близко.
— Значит, ты не хочешь, чтобы я был рядом?
Голос дрожал. Не от боли. От ярости.
— Я не хочу бояться тебя.
Эти слова ударили сильнее пули.
Его лицо исказилось. Рука вздрогнула — он резко замахнулся, на автомате, как реакция.
Но в последний момент остановился, его пальцы дрожали в воздухе, в сантиметре от её щеки.
В комнате стало жутко тихо.
Т/и не отпрянула. Только смотрела на него, выпрямившись.
— Бей.
Голос у неё сорвался.
— Если это единственный способ доказать, что ты ещё чудовище.
Том тяжело дышал. Отступил на шаг. На два.
Он смотрел на свою руку, как будто не узнавал её.
— Чёрт... чёрт... — прошептал он. — Я не хотел. Я...
Он опустился на колени прямо перед ней.
Руки — в волосы. Спина дышит тяжело.
— Я тебя сломаю. Я всё испорчу. Я уже всё испортил.
Т/и отвернулась. Глаза — мокрые. Но она не плакала.
Она стояла молча, пока в ней не зашевелилось что-то холодное.
— Знаешь, что страшнее пощёчины?
Она повернулась к нему.
— Страшнее — знать, что ты способен на неё.
И вышла за дверь. В никуда. Просто — подальше. От него. От этой боли.
А Том остался на полу. В раю, который он сам превратил в клетку.