Часть 4.
Утром Т/и проснулась разбитой. Голова гудела, щека всё ещё ныла.
Но когда она открыла дверь — её ждала странная картина.
На полу у порога стояла коробка. Внутри — ледяной компресс, тёплый чай в термосе, шоколад и маленькая записка.
"Я не умею по-другому. Но я пытаюсь. Прости. Том."
Она держала её в руках, и сердце почему-то сжалось.
Он — чудовище.
Но он не бездушный.
И это — самое страшное.
Прошёл день. Потом ещё один.
Том почти не приближался. Он уходил рано, возвращался поздно. Иногда — только к утру. В особняке было пусто, просторно и холодно. Охрана — молчаливая, как мебель.
Её не держали силой. Но и не отпускали.
Золотая клетка. Без ключа.
Т/и сидела у окна, обняв колени. Щека почти зажила, но душа — нет. Внутри всё ещё горело. Всё ещё дрожало от бессилия, унижения, боли.
Но была и другая боль.
Та, которую труднее было признать.
Та, что шептала: "Он ведь пытался извиниться. По-своему. Он не монстр. Просто... другой."
Иногда она слышала, как он разговаривал по телефону за стенкой. Глухим, жёстким голосом, полным напряжения. Иногда — кричал. Иногда — молчал так долго, что казалось, он ушёл.
Но потом слышался звук шагов, и она знала — он всё ещё здесь.
Однажды ночью она услышала, как дверь на балкон открылась. Любопытство пересилило страх.
Она вышла в коридор, прошла тихо, босиком.
Он стоял на балконе, в чёрной футболке, без куртки, в волосах — капли дождя. Курил. Глядел в пустоту.
Она не выдала себя, просто смотрела из-за угла.
Он был... обычным. Уставшим. Одиноким.
Не тем Томом, который загоняет её в угол. А тем, кто не знает, как не быть чудовищем.
В этот момент она поймала себя на ужасной мысли:
А если бы он был другим... я бы... могла его полюбить?
Сердце сжалось.
Нет. Это бред. Стокгольмский синдром. Страх. Всё, что угодно.
Но мысль не уходила.
На следующее утро он оставил на столике у двери свежий бутерброд и снова — ту же короткую записку.
"Ты не пленница. Просто скажи — и тебя отвезут. Но ты останешься в моей жизни. Так или иначе."
Она прочитала это трижды.
И не знала — это угроза... или предупреждение.
Или, может быть, что-то намного глубже.
Ночью Т/и проснулась от странного звука.
Машины. Несколько. Быстро. С визгом тормозов.
Она подошла к окну — и увидела, как к особняку подъехали три чёрные машины. Люди в масках, с оружием, выскакивали из салона. Внутри включилась тревога. Красные лампы замигали по периметру.
Нападение.
Дверь её комнаты резко распахнулась. Том.
— Ни слова. Быстро ко мне, — коротко бросил он, уже доставая пистолет из-за пояса.
— Что происходит?!
— Тебя искали. Похоже, нашли.
Он схватил её за запястье — не грубо, но твёрдо, — и повёл через коридор в подземный ход. Особняк дрожал от далёких выстрелов. Охрана стреляла. Кто-то закричал. Гул машин.
— Ты же сказал... что всё под контролем! — Т/и почти кричала, спотыкаясь на лестнице.
— Было. До тебя.
Она резко дёрнулась.
— Значит, я — обуза?!
Он остановился. В глазах — ярость.
— Ты — мой якорь. Поняла? Из-за тебя я просыпаюсь, а не сдыхаю под своим дерьмом. Так что не вздумай говорить, что ты мешаешь.
Он толкнул дверь, за которой был безопасный лифт вниз.
— Они не за тобой. Они за мной. Но ты — моя слабость. А значит, цель.
Т/и замерла.
Слова врезались в грудь, как пуля.
"Ты — моя слабость."
Они поехали вниз. Тишина. Только их дыхание. Только гул лифта.
Она стояла рядом, в пальто, босиком, дрожа от холода и адреналина.
Он посмотрел на неё.
— Мне жаль, что ты оказалась в этом. Но теперь ты — в моей жизни. Навсегда.
Она ничего не ответила.
Но в первый раз за всё время ей было не страшно — за себя.
Страшно было за него.
Дом был маленьким, почти пустым. Где-то в лесу под Потсдамом. Т/и не знала, как они сюда добрались — ночью, через старую трассу, с двумя машинами прикрытия. Она не спрашивала.
Она просто устала.
Первый день они почти не говорили. Он молчал, она ходила по дому, как по клетке. Проверяла окна, смотрела в лес. Хотела быть одна — но одна не была.
Он всегда был рядом.
На второй день он поставил тарелку с едой на стол — и ушёл в другую комнату. Она не притронулась. Позже он вернулся.
— Почему ты не ешь?
— Я не голодна.
— Ты сдохнешь от упрямства быстрее, чем от пули.
— А ты — от своего эго.
Он усмехнулся, но без веселья.
— Лучше быть гордым живым, чем покорным мертвецом.
Она резко повернулась.
— Это не гордость. Это твой щит. И ты им машешь, как мечом. Только всем больно.
Он подошёл ближе.
— Может, я не умею по-другому.
— Может, ты просто не хочешь.
И тишина. Снова.
На третий день он нашёл её в гостиной. Она сидела с ногами на диване, в худи, смотрела в стену.
— Хочешь кофе?
Она удивилась.
— Ты умеешь?
Он фыркнул.
— Я не робот.
— Пока не поверю.
— Тогда иди и сделай сама, — буркнул он, но голос был мягче.
Она встала. Подошла.
— А если я добавлю сахар, и тебе не понравится?
— Тогда мы снова поссоримся. Как мило.
Они оба замолчали.
А потом оба рассмеялись. Впервые.
Неловко. Тихо. Но это был смех живых.
Словно трещина в броне. Щёлка, через которую пробралось что-то живое.
И всё же... между ними оставалось слишком много непрощённого.
Позже ночью она услышала, как он разговаривает по телефону на кухне.
— Нет. Пусть никого не трогают. Особенно её подругу. Понял? Я сказал: не трогать.
...
— Потому что мне плевать на остальное. Только она важна.
Она отвернулась от двери.
Сердце стучало. Слишком громко.
"Только она важна."
Но почему от этих слов было не тепло — а больно?
Следующий день:
Было уже за полночь. Т/и не могла уснуть — снова. Дом казался слишком тихим. Стены скрипели от ветра, лес за окном шумел, как живой.
Том где-то был, наверное, внизу. С телефоном. С оружием. С мыслями, которые она не могла понять.
Она встала, накинула худи и вышла в коридор. Повернула в сторону кухни — и вдруг услышала щелчок.
Дверная ручка. Входная.
Она застыла.
— Том... — прошептала, отступая. — Том!
Он выскочил в холл через секунду. Оружие в руке.
Посмотрел на неё — потом на дверь.
— За мной. Немедленно.
Она не спорила. Адреналин бил по венам. Он знал этот тон. Он — другой. Холодный. Быстрый. Убийственный.
Они прошли через подсобку, к заднему входу.
Но кто-то уже там.
— Беги назад. Вверх, — сказал он тихо, и не глядя на неё.
— Том... — она поймала его за руку.
Он посмотрел в глаза.
Взгляд чужой. Привычный к смерти.
— Я не могу позволить, чтобы они добрались до тебя.
Выстрел.
Один. Потом другой.
Он закрыл её собой, повёл к лестнице.
Она не чувствовала ног. Двери хлопали. Кто-то кричал.
Кровь. Шум. Воздух дрожал от страха.
Через полчаса всё затихло. Дом был разнесён частично. На полу — кровь. У одного из нападавших — эмблема другой группировки. Профессионалы.
Том вытер лоб, дыхание рваное. Он был в крови, но стоял.
— Всё чисто.
Она смотрела на него. Потрясённая.
— Ты... Ты убил их?
Он медленно повернулся.
— А если бы я не убил — они убили бы тебя. Думаешь, это выбор?
Тишина.
Он сел на ступень, тяжело дыша. Пистолет опустил на пол.
— Я не родился таким. Меня сделали. Я ненавижу каждую секунду этого мира. Но ты...
Он посмотрел вверх.
— Ты делаешь хуже. Потому что я начал хотеть жить.
Её сердце сжалось.
Он не плакал.
Но что-то в нём разрушилось.
Она подошла ближе.
Села рядом. Ничего не сказала. Только рядом.
Между ними — кровь, страх, хаос.
Но и тишина.
Живая.
Тишина в доме была неестественной.
Не той, что бывает ночью, — а той, что приходит после смерти.
Стены ещё хранили эхо выстрелов.
Том сидел на ступеньке, положив локти на колени, и смотрел в пол.
Рядом — пистолет. На лице — следы усталости, пепел, царапины.
Он казался старше. Гораздо.
Т/и села рядом. Молча.
Слова были бы странными.
Он сам нарушил тишину.
— Я впервые убил в пятнадцать.
Голос тихий. Ровный.
— Отец дал мне нож. И сказал: «Если хочешь выжить в этой семье — делай, как я.»
Он посмотрел на неё.
— Я сделал. А потом неделю не спал. Не ел. Меня рвало. Я плакал. Тогда он дал мне пощёчину.
И сказал: «Если ты слабый — ты труп.»
Т/и не знала, что сказать. В груди всё сжалось.
Он продолжил:
— Я научился не чувствовать. Не доверять. Не надеяться.
Девушки были просто фоном. Секс — как укол. Быстро, чтобы забыться.
А потом...
Он посмотрел ей прямо в глаза.
— Появилась ты.
И мне стало... страшно.
Она хотела отвернуться, но не смогла.
— Ты ненавидишь меня, — прошептала она.
— Я тебя спасал. Грубым, больным способом, но спасал. Я не умею по-другому.
— Но ты ударил меня, Том...
Он сжал челюсть.
— Я знаю. Я ненавижу себя за это. Поверь...
Он закрыл глаза.
— Но в моей голове это выглядело как контроль. Как защита. Не истерика. Я ошибся. Опять.
Тишина повисла между ними.
— Почему ты мне всё это рассказываешь? — Т/и спросила тихо.
— Потому что если я снова умру завтра — ты должна знать, что я не просто урод. Я человек.
Он встал.
— А ещё потому, что ты — единственная, из-за кого мне хоть раз хотелось не быть собой.
Он ушёл в другую комнату.
Не хлопнув дверью. Не спрятавшись за маской.
Просто — ушёл. Честный. Голый. Настоящий.
А Т/и осталась сидеть на ступеньке.
С пульсирующим сердцем.
С дрожащими руками.
С чувством, которого она не хотела признавать.
Утро пришло незаметно.
Сквозь щели старых жалюзи пробивался серый свет. Лес за окном был тих, будто тоже отсыпался после ночного кошмара.
Т/и спустилась на кухню босиком. У неё были взъерошенные волосы, старая футболка до колен — чужая, возможно, даже его.
На кухне пахло кофе.
И жареными тостами.
Том стоял у плиты, в серой майке, с собранными косами. Без оружия, без угроз.
Просто парень.
Уставший. С утра хмурый.
— Доброе утро... — пробормотала она, не зная, куда смотреть.
— Сомневаюсь, что оно доброе, — ответил он глухо, — но я сделал кофе. Без яда. И, вроде, съедобный хлеб.
Он протянул ей кружку. Рука чуть дрогнула, когда их пальцы коснулись.
— Спасибо... — она сделала глоток и... сморщилась. — Ты положил соль?
Он резко посмотрел на неё.
— Что?
— Соль. Это не сахар.
Он взял свою кружку. Отпил. Замер.
— Блять.
Она рассмеялась. Нерешительно. Сначала тихо, потом — громче. Он стоял с солёным кофе, с каменным лицом, и сам еле сдерживал улыбку.
— Это... мило, — сказала она, всё ещё посмеиваясь.
— У тебя понятие «милого» сломано, — пробормотал он, выливая кофе в раковину.
Она вдруг заметила: на его шее был небольшой порез.
— Ты в порядке?
Он кивнул.
— Покажи.
— Не надо, это ерунда.
— Том.
Он повернулся. Она осторожно подошла ближе, отодвинула ворот футболки.
Порез был неглубокий, но выглядел болезненно.
— Где аптечка? — спросила она.
Он молча указал на ящик. Пока она искала, он смотрел на неё — хмуро, будто боролся с чем-то внутри.
— Садись, — велела она, взяв салфетку и антисептик.
Он сел. Она встала перед ним, близко. Слишком близко.
Он почувствовал запах её кожи. Мягкий, тёплый.
Она склонилась к нему, обрабатывая рану.
— Щипать будет, — предупредила.
— Я переживу.
Она прикоснулась — он поморщился.
— Извини...
— Терпимо, — ответил он хрипло.
Молчание стало густым. Её руки были на его шее, пальцы — тёплые. Он смотрел прямо в её лицо.
И вдруг она потеряла равновесие.
Он поймал её за талию. Она оказалась на его коленях. Лицом к нему.
Тишина. Застывшая. Близость. Дыхание в дыхание.
Она резко отпрянула. Он тоже отшатнулся, будто обжёгся.
— Я... прости, — она встала, прикрывая лицо рукой. — Это случайно.
— Да я понял, — буркнул он, отворачиваясь.
Она поспешно вышла из кухни, оставив его с бинтами, кофе и странным жаром под кожей.
Он посмотрел на дверь, тяжело выдохнул.
— Вот чёрт...