Поваренная книга Танит

Я рубила баранину на старой крышке от котла. На деревянной колоде было бы удобнее. Но где в степи возьмешь пенек? Зато топорик у меня был отличный. Легкий, острый, на длинной ручке. Раньше ручка была украшена перьями, но я их оборвала, чтобы не мешались. Жаль, без обушка – было бы удобно мясо отбивать. Вместо обушка лезвие вроде клыка: ни к селу ни к городу. Что ж, дареному коню под хвост не заглядывают.

Топорик мне притащил Кенджиро. Если я хоть что-то понимаю в этой жизни, снял с трупа. С убитого энкины, одного из тех, что напали на караван. В лагере неделю только об этом и говорили. Как только начиналось: «А он на меня слева, а я ему бац по черепу, гляжу, Хайме с седла валится, а в горле стрела...» – я зеленела и уходила подальше. Как представлю, что не у неведомого Хайме стрела в горле, а у кого-то знакомого, сразу мурашки по коже.

А еще мутит меня от всякого такого – раны, кровь, мясо. С детства, причем. Рыбу спокойно чистила. А как в первый раз взялась курицу потрошить – чуть не сомлела. Ничего, справилась, даже стряпухой стала. Но мясо разделывать все равно не люблю. Особенно жирную баранину.

Грязная работа. Но кто-то должен ее делать. Пастухам что, порубили тушу на куски, и все. А мне надо отделить мясо от костей, порезать на порции, да еще кости порубить, чтобы в котел влезли. Без костей бульон не такой наваристый.

~ ~ ~

Тогда все и началось, когда я мясо рубила. Так увлеклась, что ничего вокруг не замечала. Пот глаза заливает, прядь волос из косынки выбилась, лицо щекочет, а не поправишь – руки по локоть в крови. В буквальном смысле. Опять же расслабилась от спокойной жизни: когда последний раз энкинов поблизости видели? А что суматоха поднялась, так мало ли по какому поводу. Буду я еще отвлекаться.

И тут щелкнуло звонко, и в столбе ограды задрожала стрела с черным оперением. Тихо-тихо стало, все звуки пропали, мир будто замер.

Я слышала, что в минуту опасности у человека слух отключается, но не думала, что вместе с мозгами. Я еще успела оглянуться недоуменно по сторонам и наверняка бы словила следующую стрелу, если б меня не шваркнули мордой в песок.

Больно, черт! Зато мозги на место встали. И слух вернулся.

Оказалось, Шариф. Заорал мне в ухо:

– Ты что, идиотка совсем? Тебе кричат: ложись, ты что, оглохла? Лежи, не высовывайся!

От потрясения я даже на «идиотку» не обиделась. Шариф прикрыл меня скатеркой и побежал, пригибаясь, прочь.

С ума сойти, что творится. Чуть не подставилась под степную стрелу, как зеленый новичок. От запоздалого страха внутри все заледенело, будто я целиком проглотила порядочный шарик мороженого. Визги, вой, крики, удары стали о сталь тоже бодрости не добавляли. Пение стрел аж в животе отдавалось. Если б я могла, закопалась бы в песок, ей-богу. Господи боже, а Шариф встал, саблю вынул и драться пошел, и все прочие наши, кто носит оружие... Странное дело, подумала я сначала про Умаллат, даже не вспомнив, что она два месяца как уехала. Потом подумала про Кенджиро. А если его ранят? А если серьезно? Говорят, до Тадзимы тоже был проводник из эссанти, его убили в стычке...

Шороха я не слышала. Видно, сработало шестое чувство. Приподняла голову и увидела в двух шагах узкую смуглую спину, не принадлежавшую никому из тех, кого я знала. Он держал лук с наложенной стрелой, и держал его, как все энкины, поперек груди, и в волосах у него были перья. Помню, как быстро промелькнула мысль: топорик не для меня, наверняка промахнусь, лучше привычный инструмент. Не дыша, я протянула руку за чугунной сковородой. Пальцы сомкнулись на ручке, кочевник отвел локоть назад, натягивая тетиву, и я со всей дури врезала ему по голове. От души, аж звон раздался. Обернуться он все-таки успел, и удар пришелся по виску, а не по затылку. Он опрокинулся и больше не шевелился. Я сняла пояс и связала ему руки. Тихо удивляясь своей сноровке и спокойствию – будто всю жизнь этим занималась.

А тут и бой кончился, стихло гиканье, вой и лошадиный ржач. Я села над пленником со сковородкой наготове, ноги меня не держали. И глаза боялась от него отвести, ну как встанет, знаем мы эти фокусы! Только слышала, как Зайтуна, жена Рустама, призывает проклятия на головы энкинов, да так, что уши вянут, хоть я не все понимаю.

Десяти минут не прошло, как все сгрудились вокруг меня, поглазеть на пленника и снять стресс парой кружек вина. Бернардо вынул у меня из рук сковороду и сказал весело:

– Чистая работа, Танит! Никогда не повернусь к тебе спиной, когда у тебя в руках эта штука!

Кенджиро отодвинул его в сторону и совершенно неожиданно задрал на мне подол. Я обомлела. Только и смогла пролепетать:

– Сдурел, не прямо здесь же!

Кто их знает, этих варваров. Может, у них после боя трахаться принято.

Оказалось, он вовсе не собирался меня насиловать. Какая жалость. Правда, я тут же забыла о сексе, как только увидела стрелу, запутавшуюся в юбке. Энкина успел спустить тетиву, когда я его приложила. А на ноге повыше колена была здоровая ссадина. В тот же момент я почувствовала боль. Ну почему, стоит только увидеть рану, болит сильнее?

Кенджиро выдернул стрелу, понюхал наконечник, лизнул. Проверяет, не отравлена ли? Мама дорогая, только этого не хватало! Нет, кажется, обошлось.

Он отер мне кровь моей же юбкой и посмотрел на меня так, что мне нестерпимо захотелось его поцеловать. Но я удержалась. Идиотка.

Народ кругом просто рта не закрывал:

– Смотри, пацан совсем, лет пятнадцать.

– Это щенки, учебный рейд. Поняли, что мы им не по зубам, и смылись.

– Рустам, они твоего вороного угнали, и еще пару кобыл.

– Палатку потушили?

– Ага, потушишь там, как же. Одни уголечки. Райно мне теперь новую должен.

– Суарес, как рука?

– Пустяк, у Танит и то серьезнее.

– Ну, бабы, вы даете. Вы бы и ветеранов отбили, не только щенков.

– Да ветераны с бабами драться не станут!

Собственно, потому у нас дам в охране больше – чтобы кочевники не слишком наседали. Им какой интерес выходить против женщин, ни славы, ни развлечения. По большей части служат у нас отставные кавалеристки, с криданских границ. Они там энкинов имели в хвост и в гриву и здесь имеют.

Суарес протянула мне фляжку.

– На-ка вот, выпей. Сразу в себя придешь.

Я глотнула и закашлялась. Чистая кхамра! Мозги прочищает капитально.

Подошел Райно, постоял в глубокой задумчивости над связанным энкиной.

– Ну и что мы будем с ним делать? – спросил хмуро.

В тоне его отчетливо звучало: живым он нам тут не нужен. Кенджиро будничным жестом запрокинул пленнику голову и приставил к горлу нож.

– Не смей! – взвизгнула я, хватая его за руку. – Райно, мы же не дикари!

– Ладно, – морщась, сказал он. – Привяжите его к коновязи. Продадим в Курманкул или еще куда. Кормить сама будешь.

Степняк тем временем пришел в себя. Когда его подняли на ноги, он вдруг забился, жутковато скалясь.

– Думает, мы его по кругу пустим. Есть у степняков такой обычай.

– А что, я бы не отказался.

– Уж проще гремучую змею...

– Можно и подержать...

– Заткнитесь, вы! – сказала я в сердцах. – Слушать тошно.

Пошла и проследила, как они прикрутили мальчишку к коновязи. На совесть прикрутили, за шею, как дикого зверя, на палку с ременной петлей, и руки связали сзади. Оборвали с него все перья и бусы на сувениры. И набедренную повязку бы стащили, если б я их не удержала.

– Пленник, между прочим, мой. И трофеи мои, – сказала я самым мерзким голосом, каким только смогла. – Так что гоните бусики.

Ребята поворчали, но все вернули. Я бросила украшения рядом со степняком. Он даже не пошевелился. Сидел, закрыв глаза, как бронзовый идол.

Я ушла, но думать о нем не перестала. Может, он предпочел бы смерть плену и рабству. Будь я уверена в этом, позволила бы его убить? Вряд ли. Я могла полчерепа бедному парню снести своей сковородкой, пока бедный парень готовился пустить стрелу кому-нибудь в глаз. Кому-нибудь из тех, кто ел со мной из одного котла. Кому-нибудь из тех, кто делил со мной постель. Снесла бы – и не пожалела. Но одно дело бой, а другое – бойня. Мы не мясники. Грязная работа не для нас.

«Ну да, лучше пусть его трахает кто попало в подпольном борделе», – подсказал ехидно внутренний голос. Противно, что и говорить. Да еще и подозрения кое-какие зашевелились. Так что я выпуталась из-под сонного Кенджиро, накинула бурнус и вылезла из палатки в темноту.

Ну, так и есть. Набросили на фонарь платок и возятся у столба.

– Ноги, ноги держи! Кусается, черт!

– Ай-яй-яй! – сказала я громко и укоризненно. – Илмайрец и фарри собираются предаться греху мужеложства!

– Да ладно тебе, – примирительно сказал Резван. Я не видела его в полутьме, но узнала голос. Про «я бы не отказался» днем говорил именно он. – Вшивый степняк – разве это грех? С животными наш пророк трахаться не запрещает.

– Пророк, может, и разрешает, а Фарида тебя месяц в постель не пустит! – пригрозила я. – А ну быстро отсюда.

Они ушли. Я подошла ближе, но не слишком близко. Мальчишка лежал, скорчившись – видно, закрывался от пинков. Вот уроды! А мне что делать, караулить его день и ночь, что ли?

Был у меня всегда при себе перочинный ножик – ногти почистить, веревку обрезать, да мало ли. Я раскрыла его и уронила будто невзначай на песок, в пределах досягаемости. И пошла себе, не оглядываясь, лишь чувствуя противный холодок между лопатками. А ну как он сейчас мне на спину прыгнет и этим вот ножом...

Я нырнула в палатку с колотящимся сердцем и еще с час уснуть не могла: прислушивалась, не начнется ли переполох. Было тихо, только раз мне послышалось ржание лошади.

Утром я приготовилась к буре и к лекции на тему, как нехорошо раскидывать ножи где попало. Райно вообще-то в гневе страшен, знаем, видали. Буря была, но обрушилась, как ни странно, не на меня, а на тех, кто связывал мальчишку. Энкина умудрился перерезать ременную петлю так, что выглядела она лопнувшей.

– Погнилее ремня не нашли? – бушевал Райно. – Вы б его еще бечевкой привязали! Стоимость коня удержу из жалованья! – тут он заметил меня и крикнул: – И с твоего тоже, Танит! Твой мальчишка лучшего коня увел! Надо было его прикончить!

Я вздохнула. Добрые дела всегда наказуемы, мне ли не знать. Что ж, это всего лишь деньги. Будет у меня в саду не пять вишневых деревьев, а четыре. Так я всегда утешаю себя при денежных неурядицах.

Два дня я не могла отделаться от мыслей о мальчишке-степняке. Как он добрался до своих, как его встретили, что он им соврал...

А через неделю конь наш вернулся. К его шее припал темнокожий мальчик, еле живой от голода и жажды. Мальчик не говорил ни слова, только дрожал. Грязные спутанные волосы закрывали лицо. Он был совершенно голый, и синяки можно было пересчитать все до единого. Следы от плети на спине. Ягодицы и бедра, сбитые до крови об лошадиную спину. Или не только об лошадиную спину?

Наши стояли вокруг и глазели, как на диковинного зверька.

– Энкинский пленник. С ним, небось, все племя развлекалось. Как ему удалось сбежать, да еще с нашим конем?

– Он, похоже, немой. Или умом тронулся. Тут любой бы тронулся.

– Спасибо, хоть воды догадались дать, – ядовито бросила я, расталкивая зевак. – Пойдем, малыш, я тебя накормлю.

Малышом он, конечно, не был. Все четырнадцать, а то и пятнадцать. Но глаза его были глазами забитого, испуганного ребенка. И точно так же, как ребенок прячется за мамину юбку, он зарылся лицом в мой подол.

– Может, его продать вместо того? – задумчиво сказал Райно.

– Только попробуй! – взорвалась я. – Кто его тронет, будет иметь дело со мной, и сковородкой дело не обойдется!

– Ну, вот сама с ним и нянчись. Будет тебе поваренок для грязной работы.

Я не могла поверить своим ушам. Как это я упустила, что в Райно столько цинизма?

– Райно, он гражданин Арислана! Его нужно отвезти в Исфахан, пусть разыщут его родителей, отправят домой!

– Думаешь, ему там сильно обрадуются? Дураку ясно, чем он занимался в плену. Степняцкая подстилка!

Мне хотелось ударить Райно. Чудом удержалась. Смерила его уничтожающим взглядом и потащила найденыша в свою палатку. Дел было невпроворот: покормить первым делом, потом помыть, перевязать и подогнать одежду.

Райно крикнул вслед:

– Чтоб ужин вовремя был!

~ ~ ~

Мальчик так и не заговорил. Ни через день, ни через неделю. Я надеялась, что это всего лишь последствия шока. Что когда-нибудь пережитые ужасы забудутся. Но когда еще это будет? Ему бы научиться не вздрагивать от прикосновений, не забиваться в темные углы.

При виде моего степняка он бледнел. Я пыталась объяснить, что эссанти – другое племя, с другими обычаями, но все бесполезно. Впрочем, с другими ли?

Как несправедлив мир! За грехи отцов расплачиваются дети. Сколько степняцких юношей фарри продали в рабство? В доме моего дяди был раскосый слуга, потомок раба-степняка в третьем или четвертом колене.

Хотелось надеяться, что мое долбаное прекраснодушие было оправдано. Что энкина решил отплатить добром за добро. Дать выкуп за жизнь – другой жизнью. Что мир не такое мерзкое место, каким иногда кажется.

Я звала его Мальчик. Пыталась перебирать арисланские имена, но, видно, не вспомнила верного. Или мальчик не понял, чего я от него хочу. Не то чтобы он тронулся умом, как говорили наши. Поручения по кухне выполнял послушно и точно, не приходилось объяснять, как нарезать хлеб или отдраить кастрюлю, и даже мое жуткое фарисское произношение ему не мешало. Но когда я пыталась задавать вопросы, он впадал в ступор. Словно его низвели на уровень дрессированного пса.

Он жил в моей палатке. Я знала, что он боится оставаться один. Наши дразнили его и глумились, когда меня не было близко. Кто знает, какие еще идеи могут прийти им в голову. Я слишком хорошо помнила мальчишку-степняка.

Я брала одеяло и тайком уходила с Кенджиро в степь, будто прелюбодейка. Меня хватило раза на три, уж больно холодные стали ночи, даже рядом с горячим степняком. Потом он уехал, и я в который раз задалась вопросом: вернется ли?

~ ~ ~

– Шалфей, ромашка, пион, мята, пустырник, – Надия загибала пальцы, перечисляя состав успокоительного питья. – Здесь не достанешь.

– Я знаю, – сказала я устало. – А потом ему понадобится новая одежда и башмаки. А потом все начнут судачить, почему взрослый парень спит со мной в палатке. А потом мой мужик меня бросит, потому что нам негде трахаться.

– У нас говорят: если гора не идет к Магомету, Магомет сам идет к горе. Я знаю хороший приют в Исфахане. Действительно хороший, где воспитатели не бьют детей и не продают налево продукты с кухни. Этот, конечно, староват для приюта, но Аттаф похлопочет.

– А твой Аттаф не задумается, с какой стати жена посылает ему какого-то мальчишку?

– На сына не похож, на любовника тоже, пусть думает, что хочет. Решай, Танит. Или ты еще не наигралась?

Лицо у меня запылало. Надия била по больному. Я знала, что еще не доросла до такой ответственности. У меня нет ни сил, ни времени, чтобы заботиться о нем.

Я сама отвезла мальчика в приют «Шираз», чтобы увидеть, как там и что, своими глазами. Надия написала письмо Аттафу, и он предоставил необходимые рекомендации. Подозреваю, что вкупе с некоторой суммой денег. Приют оказался очень приличным. Уж приличнее, чем лагерь контрабандистов в степи.

Когда я уходила, мальчик не плакал. Плакала я.

Мне было стыдно. Иногда работа, за которую берешься, оказывается не по плечу.