8
Давид хрипло выдыхает, громко рыча. По щекам стекают слезы, то попадая в рот, то проскальзывая до подбородка. Но лишь чтоб замереть там на секунду или едва ли больше и сразу же – сорваться, разбиваясь о каменный пол камеры.
Громко гремят цепи каждый раз, когда он дергается, а дергается он быстро и часто – от каждого удара, от каждого прикосновения раскаленной стали, от каждого слова этой мрази.
Горло болит и саднит. Он кричал несколько часов без остановки. Или всего час? Сорвал голос к чертям.
Черт знает, сколько это вообще продолжалось! Он сдерживался. Он честно сдерживался. Поначалу. Слезы сами скатывались – он не мог их контролировать: соленые реки были вызваны реакцией организма на острую боль, захлестывающую с головой. Но он упрямо молчал: впивался ногтями в руку до крови, закусывал щеки, губы.
А потом начал кричать – не мог больше терпеть: во рту то и дело чувствовался яркий вкус собственной крови, от чего подташнивало.
Но больше тошнило от запахов. Чуткий на обоняние Давид просто терял сознание от смеси здешних благоуханий: сырость, мороз, кровь, разлагающихся где-то за стенкой тел, а теперь еще и запах жареной плоти. Его плоти.
Его подтягивают ближе за грудки рваной, местами сгоревшей толстовки, из-за чего цепи, крепящиеся к стенам и запястьям мифоискателя, заставляя парня едва ли не стоять в полный рост с выпрямленными вверх руками, громко зазвенели. Крик ненадолго оборвался – губы Роменского накрыли чужие, бледные, пересохшие. Островатый язык грубо проник меж чужих губ, проникая в рот и по-хозяйки слизывая капельки крови, выступившие на многочисленных ранках от зубов, кои Давид нанес себе сам в попытке сдержать крики. Он проскользил по небу, по-хозяйски прошлись по ровным зубам шатена, а после – коснулись чужого языка, опутывая, управляя.
Шатен хмурится, недовольно прикусывая чуждый орган. Миф обиженно фыркнул, отстраняясь.
-Как грубо. - Смешок со стороны носящего плащ слышится неприемлемо громко в столь просторной, но одновременно с этим пустой камере.
Давид отвернуло и сплюнул, стараясь избавится то ли от крови во рту, оставляющей тошнотворный привкус, то ли от чувства, словно в его рту все еще находится чужой язык, а его губы – обкусанные, но нежные, розовые – в плену сухих и белых, точно снег по цвету.
Ткань на грудках скрутили, буквально поднимая над каменным, в не редких местах потресканным полом. Ноги беспокойно заболтались, а сам Давид дернулся, напрягаясь всем телом, тихо рыча. Сильный толчок. Чужая рука сжимает ткань чужой толстовки, прижимая к грудной клетке пленника, и из легких последнего, на пару с хриплым ахом, выбивает весь воздух.
Зимбер ослабляет хватку, выпуская ткань желтой толстовки из рук, и отходит назад. Миф заводит руки за спину, сцепливая их, а сам, растягивая губы в широкой, полной презрения и насмешки улыбке, гордо поднимает голову. Цепи громко звенят, когда Роменский падает вниз: он виснет на цепях, болезненно хрипя. Его руки распрямлены, а ноги, в районах лодыжек, просто подгибались, волочась по каменному полу.
Давид вскинул голову, открывая рот в попытке схватить порцию спасительного, столь необходимого для жизни кислорода, однако мышцы дыхания, рефлекторно сократившиеся при ударе, упрямо отказывались расслабляться и давать парню эту поблажку. Тихий хрип вырвался из уст мифоискателя. Светло-карие глаза устремились, точно с мольбой, куда-то в потолок.
-Отдохни чутка. - Насмешливый голос звучит откуда-то сверху. - А после – мы с тобой продолжим.
Тихие шаги раздаются в камере, и через пару секунд – скрип закрывающейся двери. Щелчок замка.
И он снова здесь. Спасибо хоть, что на сей раз уже один. Сколько он тут вообще находится? Сколько этот придурок измывался над ним? Какого черта он его вообще... Целовал? Ненависть к мифу была столь велика, что размышлять даже о косвенных, совсем мимолетных и случайных касаниях было мерзко.
Роменский повел языком по зубам, давя, неприятно царапая орган вкуса о ряд прямых зубов. В легкие наконец с тяжелым и рваный вдохом поступил воздух.
Запястья, уже стертые едва ли не в кровь чертовыми кандалами, да и сами конечности, уже столь продолжительное время, из-за этих же кандалов и цепей, зафиксированные в постоянно поднятом положении, ужасно болели. Давид закопошился, осторожно вставая на ноги: стрельнули пронизывающей вплоть до колен болью лодыжки.
-Чтоб ты... Провалился... - Тихо рычит Давид, закрывая глаза и опуская голову.
Каштановые волосы, растрепанные, кажется, сильнее обычного, слипшиеся от пота и в некоторых местах крови, качнулись, а единственная солнечная прядка, беспокойно и как-то грустно подпрыгнула.
Медленный и рваный выдох. Сил нет. Черт возьми, и что делать?
Тихий и странно приглушенный голосок тонкой нитью проник в голову мифоискателя, едва ли достигая едва ли сохраняющегося сознания.
-Роменский. Роменский, ты меня слышишь? - Странно знакомый голос касается ушей. Давид чуть хмурится, старясь не потерять сознание и при этом обратиться в слух.
Громко заскрипели шестеренки в голове кареглазого. Мифоискатель рьяно пытался вспомнить, кому именно принадлежал голос. И с трудом, но вспомнил.
По ту сторону каменной стены, прислонившись спиной к стене, сидела Кассандра.
-Розенберг? - Неуверенно предположил шатен.
Ненадолго повисло молчание. Мелькнула мысль, что Давид обознался и тот, кто в данный момент находился за стеной, явно был если не обижен, то оскорблен.
-...Ты в порядке?.. - Неловкий женский голосок вновь донесся изо стены.
Конечно, отношения у них были нейтральны, а не ужасны, но, пожалуй, этот вопрос застал Роменского врасплох.
-...Ты здесь с момента «стирания»?.. - Раздался встречный вопрос.
Ненадолго повисло молчание. Давид был ужасно уставший, но изо всех сил старался не потерять сознание, прекрасно осознавая, что сиё может произойти в любой момент. Странно, что в соседней «камере» находилась именно та, с кем он относительно хорошо знался. Не мелькнуло и мысли, что это может быть лишь подстава.
Ну и хорошо – лишние волнения ему бы не пошли на пользу. Тем более после всего произошедшего за последние пару... Часов? Дней? Сколько он тут вообще, черт возьми?
Тело болело, во рту чувствовался вкус собственной крови, смешанный с... Кажется, собственным вкусом Зимбера.
«Вкус Зим-..? Черт, кажется, уже совсем не соображаю...» - Недовольно мелькает в голове собственный голос.
-Я в порядке... Более-менее... - Наконец отвечает Давид на заданный уже некоторое время назад вопрос. - Думаю, ты видела и похуже... - Глупая, не желающая как-то задеть усмешка слышится в голосе мифоискателя также явственно, как и сдерживающаяся истерика.
-По твоим крикам так и не скажешь... - Печальный смешок доносится изо стены.
И снова молчание на несколько слишком долгих секунд, тянущихся, кажется, вечность.
-После стирания мифы исчезают. Многие их забывают, оставляя лишь записи и легенды... Но это... "Стирание" было сфальсифицировано. - Голос девушки на последней фразе пропитан ядом и болью. - Ты просто исчезаешь, рассыпаешься – называй как хочешь. Ты не сидишь в чертовой камере, терпя унижения и пытки ради чужой радости. - Кассандра затихла.
По ее щекам скатилось несколько хрусталинок слез. Пересохшие и обкусанные губы растянулись в полной боли и обреченности улыбке. Тихо всхлипнув, она закрыла алые глаза и прислонилась головой к стене, сидя на холодном каменном полу.
Уже несколько часов девушка, можно сказать, отдыхала. Если раньше она, пусть и сидела на полу, ее руки были подвешены на цепях, не позволяя ни свести их, ни сделать что-либо еще. Сейчас же цепи удлинились, позволяя крови вновь притечь к рукам, коими миф обхватила подтянутые в себе колени.
-Так что да... Я... Я и все остальные здесь с момента "стирания"...