Эффект плацебо

В тот день, когда в моей жизни впервые появились Томас и Адриан, братья подарили мне золотую рыбку в маленьком круглом аквариуме. Она была такой крохотной и юркой, и хотя лицезрение жизни столь незначительного существа было скучным занятием, я могла проводить так часами. Смотрела, как она сновала туда-сюда, вертела золотым хвостиком. Иногда мы встречались взглядами, и я спрашивала у мамы «О чем думают рыбы?». Мама улыбалась и пожимала плечами:

– Они думают о том, как выжить. Где найти еду, как оставить потомство. В этом их природа.

– Почему люди думают о таких глупых вещах? Почему в мире людей все так сложно?

Мама говорила, что я умная и гладила меня по голове. Она всегда говорила, что мои вопросы правильные, и поэтому она не знает ответа. Она говорила, что она – совсем не взрослая, хотя ей и много лет. Она говорила, что я умнее ее.

– Почему рыбы так хотят выжить?

– Мне кажется, рыбы ничего не хотят, милая. Они просто живут, а когда приходит время, умирают. Они не хотят ни жизни, ни смерти, их ведет природный инстинкт.

– Моя рыба умрет?

– Когда станет бесполезна для этого мира – да.

– И ты умрешь?

– Я ведь человек, Грета. Люди неизбежно умирают.

– Но почему... почему люди умирают, если нужны кому-то? Почему не успевают закончить важное дело, почему умирают, если их любят?

– Они выполнили свою роль для мира, Грета. Если они не закончили какое-то дело, значит, эта миссия предназначается другим людям.

– Я не хочу, чтобы ты умирала, мама.

Она становится серьезной и легонько трясет меня за плечи:

– Ты не должна так думать о смерти, Грета. Не должна бояться ее, что бы ни случилось. Ты должна быть сильной, слышишь меня?

Я вынужденно киваю.

В ее взгляде столько отчаяния.

***

Автомобиль останавливается, я падаю в снег и проползаю на четвереньках еще несколько метров. Дверь открывается, из нее появляется темная фигура. Свет фонаря светит прямо над ним, я вижу лицо и глубже утопаю руками в снегу: пытаюсь поверить в существование холода. Пытаюсь поверить в существование призрака.

Морозный ветер приводит меня в чувство. Мужчина замирает, смотрит на меня пристально, его брови сдвигаются к переносице при виде моего исхудавшего слабого тела, брошенного в снег. Он приоткрывает рот, но не успевает ничего сказать, потому что я из последних сил подскакиваю на ноги и кидаюсь ему на шею.

Не думая ни о чем, не предполагая последствий, я радуюсь первому родному лицу за полгода, проведенные в холоде и страхе. Я кричу:

– Серый!

...и земля уходит из-под ног, а на глазах выступают слезы. Они скользят по щекам, отчего мороз злится, кусается, щиплет кожу, и я зарываюсь лицом в воротник мужского пальто. Серый обнимает меня своими большими руками, и с ним мне уже не страшно, не больно, не тяжело. С ним я уже могу плакать.

– Все будет хорошо, малышка, все будет хорошо, – тихо-тихо шепчет он мне на ухо и внезапно отталкивает. Мне сложно устоять на ногах, но я справляюсь.

Монсун стоит на крыльце дома, в его руке зажат пистолет. Дуло направлено на Серого, моего Серого.

– Нет! – кричу я и выступаю вперед, закрывая мужчину руками.

– Сгинь, малолетняя сучка, – бросает Монсун сквозь зубы. Даже не смотрит на меня. – У нас старые счеты.

– Не трогай его, нет! – я уже не думаю ни о чем. Знаю лишь, что не могу потерять Серого сейчас.

– Давно не виделись, братец, – цедит Монсун и наклоняет голову в бок. Кривит губы в усмешке.

Я отшатываюсь.

Монсун опускает пистолет.

– Это не твои люди привезли тебя сюда, сучий потрох. Это мои люди, – он отворачивается. – Взять обоих!

Двое парней хватают меня сзади и запихивают в автомобиль. Я не сопротивляюсь, потому что не остается сил и все происходит слишком быстро, нереально, невозможно. Я приникаю щекой к стеклу и вижу, что Серого сажают в другую машину. В следующее мгновение мы уже выезжаем на большую дорогу.

Начинается метель.

Валит снег. Фонари освещают бесконечно длинное шоссе, и в их свете снегопад представляется мне парадом призраков, заблудших душ. Они стелятся по земле, бросаются под колеса, вгрызаются в мои щеки, руки, ноги. Мне холодно. Мне страшно. Меня снова обманули.

***

Нас с Серым снова разделяют. Автомобиль, который раньше ехал за нами, теперь уезжает далеко вперед. Я прилипаю лбом к холодному стеклу, смотрю в ночь неотрывно, а снежные призраки все ползут и ползут по земле, кидаясь на меня по ту сторону нереального мира.

Мы едем долго: час, два, три. Рядом со мной сидит парень. По виду он не старше Адриана, но он выше меня на две головы, в два раза шире в плечах и постоянно следит за мной, когда я начинаю двигаться. Следит одними глазами, хотя все остальное тело остается неподвижным.

На секунду мне становится интересно, кто он: русский или американец? Работает ли он в IDEO? Есть ли у него тот выбор, которого нет у Монсуна?

Автомобиль останавливается.

Меня берут под руки, дергают вперед и волокут по темным коридорам, хотя я в силах идти сама. У них нет времени. Механические солдаты передвигаются так быстро, что я едва успеваю волочить ноги за ними.

Мы спускаемся вниз. Лестница такая долгая, длинная, бесконечная, что на секунду я вспоминаю наши катакомбы в порту. Подвалы – моя стихия. Оказываясь здесь, я не чувствую себя в заточении.

Угол подвала огорожен металлическими прутьями, это похоже на камеру. Один парень открывает дверь, а второй впихивает меня внутрь. Я хватаюсь за железные прутья, чтобы не упасть. Часто моргаю, пытаясь привыкнуть к тусклому освещению, и поднимаю взгляд на потолок, усеянный паутиной. На нем болтается лампочка на длинном проводе. Медленно скольжу взглядом по стене, пока до меня не доносится тихое:

– Генри.

Я оборачиваюсь.

Серый сидит на полу, упершись спиной в стену. Он смотрит на меня грустным уставшим взглядом и пытается улыбнуться краем губ. Мысли накатывают на меня, воспоминания, страхи, все это накрывает меня с головой. Я вжимаюсь спиной в прутья решетки, так, что скоро кожа там становится в полосочку, но я не двигаюсь с места.

Меня обманывают, меня снова обманывают.

– Кто ты? – спрашиваю я, и голос срывается. – Почему ты врал мне?

Глаза щиплет, все тело ноет от боли. Я так устала, что хочу опуститься на пол и уснуть, сжавшись в комочек, но я стою и смотрю в лицо Серому:

– Почему ты так поступил со мной? Я верила тебе, Серый, я...

Он хватается руками за голову и тяжело дышит.

– Я хотел все изменить. Я обещал Жозефине, но я не смог. Не смог защитить тебя от всего этого.

– Кто ты? – мой голос становится громким, злым, отчаянным и врезается в стены.

– Мое имя Себастиан Карр.

– К чему был этот спектакль? Сколько лет ты все это разыгрывал? Бездомные дети, работа в порту, бедность, страх умереть от голода? Ты же богат, как чертов Рокфеллер, зачем было все это?

– Мне нужно было защитить тебя. Я же не знал, что Майк познакомится с Томасом, я же не знал, что ты попадешь в дом к Андерсонам, я же не знал...

– Откуда ты знаешь об Андерсонах?

– Я искал тебя на другом конце света, Грета.

– Томас, – выдыхаю я, но голос дрожит, – ты же прятал его столько лет на острове, где жила вся его семья. Почему не мог спрятать меня?

– В то время, когда я прятал Томаса, ему угрожали люди из IDEO, Грета. Но тебя мне нужно было защитить от самого Тома.

Я подаюсь вперед и замираю, приоткрыв рот. Серый смотрит мне в глаза и кивает.

– Томас предал всех нас, Грета.

Железная дверь распахивается, и я слышу тяжелые шаги человека, медленно идущего по коридору. Он часто и громко дышит, и, появляясь в комнате, хватается рукой за стену и слабо смотрит на меня. Я перевожу взгляд на Серого, но тот тоже неотрывно смотрит на Монсуна, и круг замыкается.

– Мальчишка лишил меня всего, что я имел, – говорит Монсун так, будто каждое слово дается ему очень тяжело. – Так вышло, что сопливый малец оказался умнее всех нас.

Владимир откидывается на стену и закрывает глаза.

Я смотрю на Серого:

– Томас отправил меня сюда. Он говорил, что если я найду Монсуна, то все пойму. Пойму, что стало с моей семьей.

Владимир начинает смеяться.

– Каким же идиотом я был! – восклицает он и подается вперед, оказываясь рядом со мной, но по ту сторону решетки. – Он был здесь пять лет назад. Приехал ни с чем, такой наивный, но сообразительный. Прибыл без товара, но быстро все схватывал. Стал всеобщим любимчиком здесь, на базе. Никто не мог и подумать, что божий одуванчик Том на самом деле машина для разрушения.

– Зачем ему я? Зачем вам всем я?

Монсун отстраняется.

– Миллингтон будет здесь завтра. Я не могу вас выпустить, у меня больше нет права на ошибку. Не натворите глупостей. Как-никак, мы уже все в одной лодке.

– И она тонет, – тихо говорю я, но Монсун слышит меня и усмехается.

– Ты права, девочка. Наша лодка идет ко дну, как хренов Титаник.

Монсун уходит. Я смотрю на Серого, тот прикрывает глаза рукой и больше ничего не говорит. Я опускаюсь на холодный жесткий пол и обнимаю ноги руками, закрываю глаза.

Кажется, меня никогда не перестанут водить за нос.

***

О маяк разбиваются волны, что идут от самого сердца океана. О маяк, что больше не освещает путь, разбиваются рыбы, суда, люди, чьи-то судьбы. Я смотрю на маяк, и внутри меня все замирает, внутри меня останавливается время, ибо оно – тоже в своем роде погасший маяк, о который разбивается все и вся.

Томас тянет меня за рукав. Я слабо подчиняюсь, что-то останавливает меня, что-то сквозь шелест прибрежных волн шепчет мне: «Не иди за ним». Но Томас тянет все сильнее, он хочет что-то мне показать.

Раньше маяк стоял на берегу, но теперь граница берега сдвинулась, и маяк погружен в воду, что достает мне по горло, когда мы добираемся до двери. Томас чудесным образом протискивается внутрь, а мне приходится задержать дыхание под водой, чтобы проследовать за ним.

– Это не опасно? – спрашиваю я, опускаясь на ступеньку винтовой лестницы и дрожа от холода.

– Все в жизни опасно, Грета, и старый маяк – не исключение. Во всяком случае, в нахождении здесь есть несравненный плюс.

– Нас не найдут, – заканчиваю я за Тома. Он удовлетворенно кивает.

По скрипучей лестнице мы поднимаемся на самый верх. Томас будто бы ничего не боится, будто бы был здесь сотни раз и уверен в том, что на сто первый маяк не обрушится. У меня же такой уверенности нет, но желание быть ровней Тому толкает меня следовать за ним.

Томас изменился за время своего побега. Ему семнадцать. Он рассказывает, что за последний год много работал, и теперь его тело загорелое и подкаченное. Я уверена, что все девчонки падают ниц перед ним, но они его не интересуют. Ничто не интересует Тома кроме его проекта, и на секунду я чувствую удовлетворение в том, что я – часть его работы. По ним в хаотичном порядке разбросаны книги. В самом углу в несколько слоев лежат одеяла. Под низким потолком подвешена лампа. Я спрашиваю:

– Ты живешь здесь?

– Уже нет. Но жил какое-то время.

– Зачем здесь я?

– Пока это лучшее место для наших встреч. Приходи сюда почаще, но я скоро уеду.

Я замираю посреди комнаты и смотрю на Тома широко раскрытыми глазами:

– Ты уезжаешь? Когда ты вернешься?

Том опускает взгляд, к его губам приклеена глупая улыбка.

– Возможно, я и не вернусь больше, не знаю. Это опасное путешествие.

Я закусываю губу.

– Может... может быть, я могла бы... с тобой...

– Нет, рыбка, – Том смеется и гладит меня по голове. – Оставайся дома. Здесь ты единственный человек, которому я могу доверять.

Всю оставшуюся ночь мы мало говорим, слушаем шелест волн и читаем книги в свете керосиновой лампы. Мы рисуем китов на деревянных полках, поем песни, не имеющие слов. Мы едим яблоки, в которых скрыта тайна. Наша тайна, одна на двоих. Тот секрет, о котором я не вспомню спустя шесть лет.

Но я точно знаю, что наша последняя встреча с Томом случилась на том маяке, а на следующее утро он уехал в Россию, сбежал без предупреждения и проснулся в том же месте, где сейчас просыпаюсь я.

***

Я просыпаюсь от скрипа открываемой двери, но к этому моменту Серый уже не спит. Он помогает мне подняться на затекших ногах. Мускулистый парень отпирает нашу клетку и ведет к лестнице. Мы выходим в длинный коридор с бетонным полом. Он низкий и узкий, стены покрыты сверкающими металлическими пластинами, как будто совсем новыми.

Я все еще иду босиком. Жаль, что когда убегала от разъяренного Монсуна, не задумалась об обуви. Пол обжигающе холодный, поэтому я иду на носочках, перескакивая с одной ноги на другую, чтобы не стоять так долго.

Впереди находится широкая арка с железными краями, за ней продолжается сеть коридоров, но потолок здесь раза в два выше. По нему ползут металлические трубы.

– Вспомнила? – спрашивает Томас из моей головы.

Я вздрагиваю, озираясь по сторонам. Откуда-то издалека слышен нескончаемый стук и грохот. Кажется, производство идет полным ходом. В следующем дверном проеме толпятся люди в специальных защитных костюмах. Они стоят перед закрытой железной дверью и чего-то ждут. Чувствуя на себе мой пристальный взгляд, они оборачиваются и тоже смотрят на меня. Мы не встречаемся взглядами, потому что на них надеты защитные маски. Они похожи на инопланетян.

Мы не идем в ту сторону. Останавливаемся посреди широкого коридора. По правую сторону от нас находится железная дверь с желтыми полосами, и парень прикладывает ключ-карту к специальному считывателю. Тот щелкает, дверь открывается мягко, без скрипа, хотя она довольно большая. Мы входим внутрь, там – мягкие диваны и кресла, на столике стоят закуски, а у противоположной стены стоит лысый мужчина с чашкой кофе в руках. Он кладет ее на шкаф слева от себя и делает шаг к нам.

Мы встречаемся взглядами, и я сразу понимаю, кто он.

Мужчина едва заметно шевелит губами, подбирая слова. У него не глаза самоуверенного злодея, но глаза кролика, и, тем не менее, он пристально смотрит мне в лицо. Он серьезен. Он не напуган, а заинтересован.

– Чарльз Миллингтон, – говорю я. Мужчина удовлетворенно кивает.

– Генриетта о'Нил, – он поворачивается к Серому, – Себастиан Карр. Приношу свои извинения за то, что вам пришлось провести ночь в таких... неприятных условиях.

– Я живу в этих условиях последние пять лет, – я не знаю, откуда берется эта безрассудная смелость. Миллингтон – не тот, перед кем мне хочется трепетать, не тот, кто внушает страх, и внутри меня бурлит злоба. Злоба за то, что этот человек разрушил сотни ни в чем не повинных жизней, включая и мою собственную.

Чарльз указывает рукой в сторону одного из диванов, и я сажусь. Серый стоит еще какое-то время, но потом все-таки опускается рядом со мной. Диваны обтянуты черной кожей, их приятно трогать, но мне совсем не приятно находиться здесь. Меня не покидает чувство дежавю. Что-то внутри меня хорошо знает это место.

Я долго озираюсь по сторонам. Скольжу взглядом по стенам, по потолку, по обивке дивана, по своим изуродованным рукам, по обтянутому ковром полу. Никто ничего не говорит, и в этой тишине мне кажется, что я дышу слишком громко, но когда пытаюсь задержать дыхание, мне кажется, что все смотрят на меня и ждут чего-то. Я поднимаю взгляд на Миллингтона. Странно, что смотреть на него совсем не страшно. Совсем не страшно находиться рядом с ним, дышать рядом с ним. Меня не прожигает изнутри всеобъемлющая ярость, мне не хочется разорвать его на куски, потому что сейчас он совсем не похож на убийцу. Он не такой, каким я рисовала его в своем воображении.

Миллинтон – молодой мужчина лет тридцати пяти, не больше, хотя вокруг глаз у него уже проступают морщинки и огромные мешки. Сам по себе он выглядит очень уставшим и каким-то грустным, загнанным в угол, убитым. Мне даже кажется, что я после полугода в нечеловеческих условиях не выгляжу такой жертвой, как он, но при всем при этом в осанке Миллингтона – власть. На его худощавом теле идеально сидит дорогой костюм. Его лысый череп идеальной формы и блестит в искусственном свете, а лоб морщится под тяжестью мыслей. Миллингтон переводит взгляд то на меня, то на Серого, и глаза у него зеленые и глубокие, им почему-то хочется верить.

Но я больше не позволяю себе верить кому-либо.

– Вы не враги мне и не пленные. Все, что мне сейчас нужно от вас – это конструктивный разговор, результаты которого удовлетворят и меня, и вас. Монсун неверно истолковал мою просьбу об этой встрече, поэтому я должен принести свои извинения.

Я поворачиваю голову и смотрю на Владимира, застывшего в дверях. Он хмурится и опускает взгляд – все теперь смотрят на него. Странно, но сейчас он похож на собаку бойцовской породы. Такой огромный, неповоротливый, вспыльчивый и слушается только своего хозяина.

– Мисс, – говорит Миллингтон, поворачиваясь ко мне. – Я могу называть вас Грета? – я киваю. – Хорошо, вы можете называть меня Чарльз, если угодно. Я приношу вам отельные извинения за то, что случилось с вашими друзьями. Я знаю, что мои слова ничего не изменят, но мне правда очень жаль.

Я неуверенно киваю, стараясь избежать встречи с ним взглядом. Теперь он слишком настойчиво смотрит на меня.

– Я... – в горле пересыхает, но слова яро вырываются наружу. Они больше не хотят оставаться запертыми внутри, – я не понимаю, почему все ваши люди ведут себя так, будто я разрушила их жизни. Бьют меня, запирают, обвиняют. Вы самый главный человек здесь. Вас слушаются все, даже этот псих, – я бросаю короткий взгляд в сторону Владимира. – Вы хотите поговорить о чем-то, но прежде пообещайте, что не будете мне врать. Вы можете угрожать мне. Можете убить меня. Мне не страшно, мне уже совсем не страшно, но скажите мне, наконец, правду!

Миллингтон застывает, глядя на меня. Его лицо вытягивается от удивления, он поражен моими словами. Внутри меня извергается вулкан. Кожа горит, а сердце громко стучит в висках.

– Я не собираюсь обманывать тебя, Грета.

– Ответьте на вопрос.

Миллингтон хлопает ресницами и наклоняет голову. Я смотрю ему в глаза.

– Вы убили моих родителей?

Его голова едва заметно дергается, но он не отводит взгляда.

– Нет, Грета. Ни я, ни мои люди не причастны к гибели твоих родителей.

– Тогда кто?

Миллингтон вздыхает.

– Это мы и должны узнать.

Мы молчим какое-то время. Миллингтон поднимается со своего места, что-то говорит Владимиру и тот уходит. Все солдаты так же скрываются за дверью, которую Чарльз закрывает, и мы остаемся в комнате втроем.

– Ты умная девушка, Грета, – говорит он, возвращаясь на свое место. – Такая умная, смелая и талантливая, особенно для своих лет. Вы с ним очень похожи. Даже больше, чем мне показалось сначала.

– О ком вы? – спрашиваю я прежде, чем окончательно понимаю смысл его слов.

– О том, по чьей воле ты находишься здесь.

– Томас Андерсен, – говорит за меня Серый. – Мальчишка, что обманул всех нас.

– Но как? – я перевожу взгляд с одного из мужчин на другого. – Что такого особенного в Томе, что вы говорите о нем, как о гениальном изворотливом предателе? Что он сделал?

– Он украл мой бизнес, мою идею, мои деньги, моих людей, – говорит Чарльз.

– Он украл мой дом, – говорит Серый.

«Он украл мою память», – отвечаю я сама себе.

– Томас – не совсем обычный человек, Грета, – продолжает Миллингтон. – Он своего рода... вундеркинд. У него уникальное строение мозга. Мы изучали его с малых лет, наблюдали за ним, пытались направить его таланты в нужное русло. Томас был моим учеником, не побоюсь этого слова – лучшим. Когда-то я действительно верил в него и доверял ему. Он быстро схватывал все, что поступало в область его видения – он лучше меня разбирался в том, как производятся лекарства на фабрике, увлекался фармакологией. Он увлекался также и математическими расчетами и был хорошим бизнесменом. Биология, химия, физика – наука, одним словом, – все это было для него проще простого. Он был мальчиком-гением.

– А как же музыка? – спрашиваю я. – Он был талантлив и в ней.

– Да, Господь не поскупился на таланты, создавая Тома, только в нем никогда не было эмоций. Томас – мальчик-робот. Со всем своим гениальным мозгом, он был довольно жесток по отношению к обычным детям, порой и к собственному брату. Том всегда был самоуверен и даже эгоцентричен. Он не любил, когда кого-то ценили больше, чем его.

Я хмурюсь.

– Насколько я помню, в детстве он хорошо ко мне относился.

Миллингтон ничего не говорит, но переводит взгляд на Серого. Я делаю то же самое.

– Он всегда говорил о тебе, Генри. Из всех детей дружил только с тобой, Жозефина рассказывала о том, что Адриан часто расстраивался, когда оставался один. Пожалуй, ты была единственным другом Тома за всю его жизнь.

– Но Адриан тоже любил брата.

– Том не любил драки, Грета, и он всегда уважал других людей. Он не строил стену ненависти по отношению к брату, а Адриан всегда был открытым мальчиком. У него доброе сердце.

Что-то внутри меня сжимается, и я отворачиваюсь.

Адриан. Единственный человек в моей семье, кто никогда меня не обманывал. Как же мне сейчас хочется быть с ним. Как же мне хочется попросить у него прощения за то, что столько лет играла с его чувствами.

– И все-таки, – говорю я, насильно выводя себя из размышлений. – Как ваши старые счеты с Томасом связаны со мной? Почему я здесь?

– Ты еще не поняла этого, Грета? – спрашивает Миллингтон, удивляясь. – Томас прислал тебя. Я ничего не слышал о нем два года. Я не мог его найти, не мог вернуть украденное и был готов отпустить это, забыть как свою собственную ошибку. Но вот Томас присылает к нам тебя, как знак, что он никуда не пропадал. Что он хочет завершить начатое.

– В смысле он «прислал меня»? Как записку с предупреждением?

Миллингтон кивает.

– Владимир нашел Томаса пять лет назад в том же доме, что и тебя. Зимой, в метель. Томас провел несколько месяцев, бродяжничая. Монсун привел его в дом, накормил, отогрел, но потом Томас понял, на кого работает его спаситель и обманул его. Монсун слетел с катушек, он больше никому не доверяет. На месте Томаса я бы рассчитывал на то, что Монсун разорвет тебя в клочья, когда узнает, кто тебя прислал.

– Почему вы держите при себе психически больного?

– Он лечится. Я лично спонсирую его регулярные принудительные курсы лечения, но твое появление его... разрушило, если можно так сказать. Мы поместим его в специальное учреждение в ближайшее время.

– Он пьет какие-то таблетки, я думала, что это те, которые давал мне Том, те, что дети воровали со склада Андерсена, те...

Миллингтон смеется, чуть наклоняя голову

– Грета, я владею крупной фармацевтической компанией. Мы производим тридцать процентов препаратов от психосоматических расстройств во всем мире. Монсун пьет те таблетки, которые прописал ему врач.

Я откидываюсь на спинку дивана и чувствую себя идиоткой. Наверное, я и правда схожу с ума, раз таблетки Монсуна прояснили мое сознание.

– Если вы правы, – говорит Серый, глядя на Чарльза. – Если вы правы в отношении Греты, то что Томас хотел показать, прислав ее сюда?

– Что его эксперимент закончился. Томас гордится своей работой. Он сделал с Гретой что-то такое, в чем мы должны разобраться.

Все смотрят на меня. Я опускаю взгляд и рассматриваю кита на своей руке. Я чувствую улыбку Тома внутри своей головы. Он где-то там, на другом конце света.

И он улыбается мне, это я знаю точно.

– Скоро я улетаю в Америку частным рейсом, – говорит Чарльз. – Вы можете полететь со мной при условии, что согласны сотрудничать.

У меня ноет все внутри при упоминании дома.

– Да, – говорю не думая. – Я хочу домой.

Серый неожиданно накрывает мою руку своей и крепко сжимает.

– Да, так нам всем будет лучше.

Я вытягиваю свою руку и подбираю ноги под себя, сидя на краешке дивана.

– Еще раз приношу свои извинения за то, как вы вынуждены были провести эту ночь. На фабрике из мест, пригодных под спальню есть только мой кабинет, поэтому я могу вам предложить или остаться здесь или вернуться в дом Владимира, – Миллингтон переводит взгляд на меня. – Думаю, Грета останется здесь.

Я киваю. Но Серый поднимается с дивана и направляется к выходу.

– Эй, ты куда? – я тут же подскакиваю на ноги и оказываюсь рядом с ним.

– Мне нужно поговорить с братом.

– Он же убить тебя хочет! Он неуравновешенный!

Я пытаюсь его остановить, но Серому ничего не стоит приподнять меня, загородившую ему путь. Он улыбается и треплет меня по волосам.

– Все будет хорошо, рыбка.

Я отшатываюсь. Смотрю ему в глаза и чувствую, как бледнею. Меня начинает трясти.

– Ч-что? Что ты сказал?

– Все будет хорошо, Грета.

У меня кружится голова. Серый пользуется возникшей паузой и скрывается в коридоре, а я еще долго стою так, глядя на свои руки.

Только Томас звал меня рыбкой.

***

Старый маяк омывается волнами океана. Об него разбиваются птицы, пикирующие в воду, об него разбиваются самолеты, ракеты, корабли, мечты тех, кто безвозвратно тонет в этом океане. О маяк разбивается все.

Но что-то заставляет меня возвращаться к нему. Снова и снова.

Когда Том исчезает, я изучаю маяк вдоль и поперек. Я съедаю все запасы яблок, я запоминаю каждую написанную Томом строчку. Его тетради разбросаны повсюду. Его вещи разбросаны повсюду. Том никогда не любил систему, в его мировоззрении царил хаос.

Когда я распахиваю прогнившие дверцы шкафа, они противно скрипят, но в нем пусто за исключением одной вещи.

На полке стоит мой круглый аквариум, а в нем брюхом вверх плавает мертвая золотая рыбка. Рядом с аквариумом лежит записка, на которой большими буквами выведено:

– Не верь никому.

Я отшатываюсь.

Чувствую, как дрожат руки.

Едва стою на ногах.

Выдыхаю, но не могу вдохнуть.

Слышу, как меня зовут по имени.

Возвращаюсь в реальность, широко раскрыв глаза и уставившись в замаскированную под кирпич стену.

– Грета! – Чарльз стоит передо мной. – Грета, с тобой все хорошо?

Я неуверенно киваю. Голова раскалывается от мигрени.

– Принести тебе воды? Ты выглядишь бледной.

– Да, пожалуйста.

Он уходит в комнату, которая ведет из гостиной. Я поднимаюсь и иду за ним, цепляясь за стену.

Вторая комната такая же большая. Вдоль стен расположены стеллажи с книгами, рядом с ними стоит огромный рабочий стол.

– У Тома такой же кабинет, – говорю я, когда Миллингтон протягивает мне стакан с водой. – Спасибо.

Чарльз заметно бледнеет.

– Вернее, я хочу сказать, что очень похоже. Я не так много видела кабинетов, просто... не важно, – говорю я и осушаю стакан в несколько глотков.

– Что бы ни было в планах у Томаса, моя главная цель сейчас – остановить его. Я не желаю зла тебе, Грета. Все, что у меня есть сейчас – благодаря твоей семье.

Я киваю и смотрю ему в глаза.

– С тобой ничего не случится, – повторяет он. – Скоро мы все будем в Америке.

– Спасибо вам, Чарльз, – говорю я. – Но раз я все равно здесь... вы можете показать мне то место, где я родилась?