Эффект плацебо

Змееподобные сети труб ползут по потолку, откуда до меня доносится их недоброе шипение. Я могу смотреть только вверх. Моя голова запрокинута назад, я не могу повернуть ее, не могу опустить взгляд, даже закрыть глаза.

Я не ребенок - кукла. Я не живой человек, призрак, зверек, не более того. Но мама все крепче прижимает меня к своему телу.

Мне около двух лет, и каждый божий день своей жизни я вижу эти трубы, ползущие по потолку и шипящие в нашу сторону.

Я хватаюсь за ткань маминого белого халата, она шумно вздыхает от боли, потому что я больно ее ущипнула. Но с другой стороны - это ведь от отчаяния. Мне страшно здесь. Не только мне.

Человек в маске обгоняет нас, и когда коридор поворачивает направо, появляется огромная железная дверь. Человек в маске отпирает ее и пропускает нас с мамой вперед.

Огромная комната с высокими потолками, здесь больше нет этих злобных шипящих труб. Комнату делит напополам стеклянная стена. Мама опускает меня на порожек с ковриком перед ним. Он огорожен манежем, но здесь нет игрушек, как обычно. Поэтому я прилипаю щекой к стеклу и смотрю, что происходит по ту сторону перегородки.

Мальчику напротив лет пять, но выглядит он старше, у него очень взрослые глаза. Он наклоняет голову, рассматривая меня, и мы встречаемся взглядами. Мы замираем так надолго, как будто оба пропадаем в каком-то другом мире, встречаемся на оборотной стороне реальности. Я слышу тяжелое напряженное дыхание моей мамы, которая стоит в паре метров от меня.

Мальчик подходит ко мне по ту сторону перегородки и кладет руку на стекло, не разрывая наш зрительный контакт. В ответ я тоже прикладываю к стеклу ладошку.

- Томас никогда не шел на контакт с другими детьми, - говорит мужчина, что стоит позади. - Кажется, они чувствуют свою особенность и даже пытаются держаться вместе.

Томас как будто слышит его и резко отворачивается. Уходит к противоположной стене, сворачивается калачиком в углу. На следующий день мы едем домой, на остров.

Я больше не увижу Томаса до того дня, пока они с Адрианом не постучат в наши двери, неся в руках аквариум с золотой рыбкой.

***

Мне приносят черные кожаные ботинки, устланные мехом изнутри, и моим ногам наконец-то становится тепло. Я зашнуровываю сначала один, затем другой и поднимаю взгляд на Миллингтона, с задумчивым видом стоящего передо мной. Странная мысль побуждает меня вытащить потрепанный дневник, спрятанный от чужих глаз за пояс брюк. Я долго смотрю на него, а потом робко протягиваю Чарльзу.

Я не знаю, почему отдаю ему свой дневник. Миллингтон удивленно смотрит на потрепанную кожаную обложку, проводит по ней рукой, пытаясь выпрямить загнутые уголки.

- Это все, что случилось со мной после смерти родителей. Воспоминания о Томасе, они как... сны. Смазанные обрывки. Может, на самом деле я сама все это придумала, не знаю.

- Я могу это прочесть? - тихо спрашивает Чарльз. Мы встречаемся взглядами, и в его глазах проблескивает искра.

Я пожимаю плечами.

- Никто еще не читал мой дневник полностью. Даже не знаю. Почему-то... почему-то мне хочется рассказать об этом именно вам. Что-то во мне подталкивает к этому.

Чарльз ничего не отвечает, кивает едва заметно скорее самому себе, чем мне, и прячет мой дневник в сейф.

- Я могу сделать то, о чем ты просила, Грета. Могу показать тебе фабрику.

Коридоры фабрики - как отражение ее потолка, испещренного трубами, словно шрамами. Коридоры тянутся, изгибаются, и, кажется, им нет конца. И края тоже нет. И начала. Вся фабрика - один сплошной коридор, ведь из любого помещения можно попасть в другое. Чарльз показывает мне это и рассказывает о том, как проектировал все эти тайные ходы.

- Когда-то в детстве я любил комиксы про шпионов. Книги про злодеев в замках. В них всегда было что-то подобное - возможность незаметно оказываться повсюду, и в любой момент времени знать, что происходит на твоей собственной фабрике. Я спроектировал это еще до того, как было начато строительство, но после побега Томаса мне пришлось многое перестроить. Усовершенствовать систему лабиринта, так сказать.

- Вам следовало бы повесить здесь карту, - едва заметно улыбаюсь я. - Не представляю, как ваши работники все это запоминают.

- Мои работники могут находиться только в зоне их непосредственной работы. Об остальных коридорах им знать совсем не обязательно.

Миллингтон помешан на безопасности и скрытности. Я удивляюсь тому, что он вообще решил устроить для меня эту инструкцию. Я думаю: а показал бы мне это Чарльз, если бы я не отдала ему свой дневник? Неужели эти две тайны обладают схожей степенью секретности?

Коридор перед нами раздваивается.

- Впереди начинается производство. Туда нельзя без специальных костюмов, поэтому мы пойдем направо.

Вдоль коридора, по правую и по левую сторону от нас расположены двери. Чарльз не говорит мне об их назначении, а все, что значится на табличках у дверей - это «Блок A», «Блок B», «Блок C» и так далее.

В самом конце коридора - лифт, спрятанный за железными ставнями. Они почти не скрипят, пока мы поднимаемся наверх, а я удивленно рассматриваю кнопки табло. Все они помечены разными шифрами.

- Ниже этого уровня есть что-то еще? - спрашиваю я.

Чарльз неохотно кивает.

- Мы спустимся туда позже.

Дверцы лифта открываются, мы выходим в очередную сеть коридоров, только здесь уже теплее, естественный свет пробивается в маленькие окошки у потолка. И потолки здесь выше, чем в кабинете Миллингтона.

Здесь я снова слышу грохот производства.

- Сортировочный цех, - говорит Чарльз, перекрикивая стук. Я смотрю в сторону железной арки.

- Почему вы производите таблетки, которые по своему эффекту сродни ЛСД?

Миллингтон хмурится.

- Это мощное седативное средство, которое продается строго по рецепту врача и назначается в крайних случаях особо опасных и агрессивных психических заболеваний.

- Эти таблетки принимали дети. Бездомные дети, Чарльз, и они ловили с этого кайф, - я смотрю ему в глаза, всячески выказывая свое негодование, свою боль и что-то еще, схожее со злобой.

- Такого больше не повторится, Грета.

Я вздыхаю.

- Но на меня они не оказали никакого действия. Наверное, меня уже успокоит ни одно из успокоительных.

Мы оставляем арку в цех позади, идем по длинному прямому коридору до большой железной двери. К нам подходит человек в черных брюках и рубашке цвета хаки, он протягивает мне теплое пальто с меховым воротником, и я едва успеваю сунуть руки в рукава, как железная дверь открывается и становится очень светло. Глаза слезятся от ярких солнечных лучей. Чарльз кладет руку мне на плечо, и я иду вперед практически вслепую.

На улице довольно тепло для лютой зимы. Светит солнце, и, отражаясь от снега, кажется еще ярче, я никак не могу привыкнуть к этому свету, поэтому иду на ощупь.

Когда глаза начинают привыкать, я озираюсь по сторонам, рассматривая футуристические железные балки, перерастающие в двухэтажные металлические коробки. Они огромные, усеяны глазницами маленьких окошек, покрыты шапкой белого снега, и их слезы застывают сосульками на морозе, а из ушей-труб валит черный дым.

Томас внутри моей головы напоминает мне, что я уже была здесь. Говорит, что я еще могу все вспомнить, но никак не выходит. Я смотрю на здание фабрики под разными углами, обхожу со всех сторон, пока Чарльз молча следует за мной по пятам, но не могу увидеть ничего знакомого. Или незнакомого. Тупое чувство дежавю заполняет голову, и я уже не могу от него отвязаться.

Я закрываю глаза и пытаюсь представить мамино лицо во всех подробностях. Ее серебристо-белые волосы, спадающие по плечам в небрежных локонах, ее молодую фарфоровую кожу, на которой едва проступают морщины, ее глубокие светло-зеленые глаза, ее худую шею и выпирающие ключицы. Я вижу, как она стоит передо мной, словно статуэтка с безупречной осанкой, осиной талией и тонкими запястьями. Похожи ли мы с ней теперь? Я не думаю. Не думаю, что смогла перенять хоть десятую долю ее красоты.

Я представляю десятки эмоций, что могли отразиться на мамином лице. Радость, злость, боль, страх... я пытаюсь перенести это в обрывки из сна, в кабинет с белыми стенами, к пятилетнему мальчику, что тянет ко мне ладошку. Пытаюсь оторвать от него взгляд, чтобы обернуться к маме, чтобы посмотреть ей в глаза, чтобы увидеть в них ответы на мои вопросы. Но я вижу лишь, как она тяжело сглатывает, приподнимает брови в испуге и бесшумно шевелит губами, будто пытаясь что-то мне сказать.

- У вас есть дети, Чарльз? - спрашиваю я, выходя из транса.

Миллингтон хмурится, кажется, мой вопрос вгоняет его в краску.

- Я... я не, - его глаза похожи на мамины из моего сна, - есть. Сын.

- Сколько ему лет?

- Пять.

- Он не живет с вами, да?

- Нет... да, он живет с матерью.

- Вы в разводе?

- Мы никогда не были женаты.

Он явно больше не хочет продолжать этот разговор.

- Это был какой-то эксперимент, да, Чарльз? То, почему я оказалась на фабрике. Я чем-то отличалась от других детей. Как и Томас. Но чем?

- Все это сложная и долгая история, Грета. Она коснулась трех поколений.

- Расскажите же мне ее!

- Я... все думаю, как начать.

- Просто начните, Чарльз. Не мучайте меня больше.

Его голос дрожит в самом начале, но потом обретает силу. Чарльз Миллингтон - человек двух крайностей, в нем как будто уживается несколько личностей. Близкая к внешности, к слабому худощавому телу, к неуверенности, к робости - та, что я вижу, когда он молчит. Но сильный, властный, неуправляемый человек таится намного глубже и открывается мне, только когда Чарльз начинает рассказывать о том, что успел натворить за всю свою жизнь.

***

Мое имя - Генриетта о'Нил. Генриетта Элизабет о'Нил. Второе имя мне дала моя мать Жозефина в честь бабушки - Елизаветы Вертинской. Она родилась в Советском Союзе в небольшом поселке неподалеку от атомной электростанции. Семья Лизы была бедной и неблагополучной, девочка же выросла сильной, властной и непреклонной. Она всегда мечтала выбраться из того болота, в котором жила.

А жила она в месте с повышенным уровнем радиации, что запустило множество непоправимых процессов в ее теле. Но даже когда в шестнадцать лет она сумела сбежать к своей тетке в другой город, сильная болезнь все еще оставалась с ней. Елизавета совершила промах. В семнадцать лет она забеременела от двадцатилетнего парня, который тут же бросил ее. Лиза не могла вернуться к своей семье с таким позором, она и вовсе всю свою жизнь мечтала уехать в Америку. Так, она родила двойню, и, оставив Владимира у своей тетки, сбежала с Себастианом за океан.

Елизавета была чертовски умна и сообразительна. Она выучилась на химика в американском университете, воспитала ребенка и вышла замуж. Ее муж был богатым и влиятельным наркоторговцем, он не любил Лизу, как, в прочем, и она его, но они вполне подходили друг другу. Спустя год брака, у них родилась дочь Жозефина.

Жозефине Лиза дала все, что когда-то не смогла дать ни одному из близнецов. Елизавета была строгой, непреклонной, своенравной матерью, она заставила дочь выучиться музыке и науке, научила вести бизнес, но на то время пришелся период упадка спроса на каннабис в Америке, семья Лизы едва сводила концы с концами, поэтому она вышла из бизнеса мужа и вернулась к науке. Елизавета стала преподавать в университете Лос-Анджелеса, где ее аспирантом был талантливый и сообразительный юноша. Его звали Чарльз Миллингтон. В то время он работал над своей диссертацией на острове, и Лиза предложила Чарльзу временно пожить у них с мужем, и так они стали лучшими друзьями. О плантациях марихуаны Миллингтон узнал много позже, но когда он рассказал Лизе о новом психотропном препарате, над которым работал, она все продумала на годы вперед.

И предложила ему создать корпорацию IDEO, вложив в нее свои последние деньги.

Миллингтон лично начал проводить различные опыты по изучению человеческого мозга и его поведению в тех или иных ситуациях. Тогда у Елизаветы диагностировали рак. Тем не менее, она тщательно следила за экспериментами своего ученика и часто сама в них участвовала. Чарльз видел, что деятельность мозга Лизы значительно отличается от тех же параметров обычного человека. То же наблюдалось и у Жозефины. Лиза не знала, говорило ли это о предрасположенности ее дочери к раку мозга, но всю жизнь винила в недуге уровень радиации в поселке, где она выросла.

Лиза умерла за год до моего рождения. Рак полностью ее уничтожил. Я родилась, когда мою мать срочно вызвали на базу в Россию. Она заранее знала, что родит где-то на территории IDEO, хотя и надеялась, что это случится в Америке. Тем не менее, на фабрике существовал нулевой уровень, полностью оборудованный под медицинский отсек с квалифицированными специалистами, призванными наблюдать за развитием моего мозга.

У меня же отклонений оказалось больше, чем у Жозефины и Лизы вместе взятых, и результаты анализов оказались абсолютно идентичны анализам Томаса Андерсона.

***

Я слышу голос Тома в своей голове. Он рассказывает свои сказки, он удивительный, он - как сборник энциклопедий и мифов всех народов.

«Есть у индейцев одна легенда о мудром вороне Йеле...»

«Ты расскажешь мне ее, Том?»

«Конечно, рыбка. Засыпай».

Он рассказывает мне старинные предания про оборотней, злых духов, проклятья и человеческие страхи. Он читает мне вслух библейские пророчества, мою любимую часть про Адама и Еву несколько раз. Мы вместе заучиваем стихи, придумываем песни и задаем друг другу вопросы, на которые никак не можем знать ответа, но вместе пытаемся их найти. Наша с Томасом связь - самая сильная из всех возможных. Наша дружба - взаимная необходимость. Наша преданность друг другу - паразитическая любовь.

«Что же ты сделал с нами, Том? - спрашиваю я. - Почему бросил меня, когда был так нужен? Почему?»

Я помню свою обиду. Горячие слезы кусают щеки, склеивают веки так, что больно моргать. Я тру воспаленное лицо, я так злюсь, что мне хочется разрушить весь мир. У меня никого нет. Нет никого, кто бы меня не обманывал, не предавал. Я пыталась верить многим, но по-настоящему верила лишь Томасу, а он бросил меня, забрав единственное, что у меня было - память.

И теперь она возвращается самыми жуткими обрывками. Я вижу, как горит все вокруг. Пламя пляшет передо мной, пытаясь схватить за руки, увлечь за собой в вальсе, и я отскакиваю к стене. Я слышу, как что-то скрипит, шипит, шуршит, а потом потолок в противоположной стороне комнаты обваливается. У меня есть единственный выход.

Прыгать в огненное кольцо.

Или из окна.

Я закрываю глаза, перекидываюсь через подоконник. Делаю шаг в никуда.

Его руки ловят меня каким-то чудом, каким - не знаю, но я не чувствую боли от падения, а Томас, крепко сжимая меня, громко и часто дышит.

- Отпусти меня! Отпусти! Они там!

Я пытаюсь прорваться в огненное кольцо первого этажа, хочу открыть забаррикадированную дверь, чтобы выпустить моих еще живых родителей, но Том держит меня мертвой хваткой.

- Нельзя, Грета. Прости.

Мою голову окутывает туман. Я задыхаюсь, вокруг темно. Руки Тома крепко держат меня, но в следующую секунду исчезают. Я все забываю. Я растворяюсь в невыносимом жаре вокруг. Плавлюсь от близких языков пламени.

И когда я открываю глаза, остаюсь совершенно одна. Я чувствую, что должна бежать. Не знаю, куда, не знаю, почему, не знаю, кто я вообще.

И только в порту я нахожу заткнутую за пояс стопку документов и блокнот с фотографией. В нем я пытаюсь рассказать свою историю. Вот уже пять лет я пытаюсь вспомнить о том, что случилось в тот день.

И теперь я наконец-то помню все.

***

- Я помню все, - говорю я шепотом, тихо-тихо, конечно же, Чарльз не слышит и не понимает меня - это не важно. По телу растекается приятное тепло. Я не знаю, что оно значит, но боль отступает. Я широко раскрываю глаза - больше не приходится щуриться от яркого света. Я разжимаю кулаки, разжимаю зубы - внутри становится легко. Меня не знобит от холода, и теплое меховое пальто кажется невесомым. Я выпрямляюсь впервые за долгие, долгие годы. Я приподнимаю рукав и смотрю на свою татуировку.

Не кит догнал маленькую рыбку. Это моя рыба догнала кита, и теперь все изменится.

Ко мне навстречу идет Серый. Я мысленно одергиваю себя, поправляю: «Себастиан». Так его стоит называть. Мой дядя и друг всей моей жизни. Тайный покровитель. Ангел. Фея-крестная с грубым массивным мужским телом, низким голосом и щетиной. Такие вот новые стандарты у детских сказок.

Я улыбаюсь ему краем рта и даже не прячу улыбку. Перевожу взгляд на Чарльза, тот стоит задумчивый, трет подбородок одной рукой, другой - упирается в бок и смотрит куда-то мне под ноги.

- Спасибо, что все рассказали, - говорю я после долгой молчаливой паузы. Миллингтон кивает, даже не глядя на меня.

Я подхожу к Себастиану, и мы долго смотрим друг на друга.

- Я понимаю, почему ты поступил так. Мне... мне так хочется иметь что-то, иметь кого-то, кто будет помнить важные вещи за меня. Память меня иногда подводит, - я тихо смеюсь, хотя на глаза наворачиваются слезы. - Мне так хочется... мне... я хочу верить хоть кому-нибудь, я не хочу быть одинокой, избитой миром девочкой. Я хочу быть нормальной. Жить как нормальный человек. Любить. Доверять. Гулять с друзьями, смеяться, плакать, а не страдать двадцать четыре часа в сутки и молиться, чтобы это страдание побыстрее кончилось. Прости меня, Серый, что обвинила тебя в том, от чего ты хотел защитить меня. Я хочу быть сильной. Я действительно хочу измениться.

Я тону в его больших руках, которые сжимают меня, как тонкую тростинку. Я совсем ничего не вешу в его объятиях.

- Я всегда буду защищать тебя, Грета. Защищать от всего.

- Что стало с детьми? Что стало с Люси?

- Это Люси нашла меня, Грета. Она рассказала обо всем, что случилось, она сбежала от Томаса, где-то нашла деньги на паром от Гонолулу до Лос-Анджелеса. Она нашла Адриана и привела его ко мне.

- Боже... - выдыхаю я. На секунду мне кажется, что смелости в одной маленькой Люси больше, чем во всех нас вместе взятых.

- Что с Хьюстоном, Чаком и Черри?

- Они согласились пожить в интернате. Я не знаю, как, но... Адриан уговорил их.

- Это же невозможно!

- Люси им помогла.

- А она сама где?

- Осталась жить в порту. Я снял для нее небольшую комнатку, как она просила. Мисс Колфилд, уборщица, присматривает за ней. Мне нужно было срочно ехать за тобой, Грета. Я боялся, что будет слишком поздно.

Я сглатываю и отворачиваюсь. На языке крутится вопрос, но я не решаюсь его задать. Рассматриваю свои ладони, потом резко запрокидываю голову и смотрю на Себастиана.

- А Адриан? Он...

- Он не знает, что ты здесь. Я не успел ничего сказать, отец увез его в другой город.

- Н-навсегда?

- Вроде бы нет, я не знаю, не могу сказать.

Я отворачиваюсь. Спокойствие, которым я могла похвастать несколько минут назад, улетучивается. По коже пробегает холодок.

- Чарльз? - поворачиваюсь я к Миллингтону. - Продолжите экскурсию? Вы, кажется, хотели показать мне самый нижний этаж фабрики.

- Да, конечно, - отвечает он, и мы втроем скрываемся в полутьме за массивной железной дверью.

Я смотрю на все по-новому. Так, будто каждая мелочь в окружающей обстановке очень хорошо мне знакома.

***

- Вот почему он сделал ее, - шепчу я, касаясь стеклянной стены, что делит большую испытательную комнату на две половины, - Том хотел запомнить все это. Он мучил самого себя этими воспоминаниями.

Но были ли они чем-то плохим?

- Эта стена представляет собой два экрана из гибкого ударопрочного материала. У нее есть три режима: первый - стеклянная перегородка, когда с обеих из сторон можно видеть, что происходит по другую сторону. Еще есть два режима, при которых стена с одной стороны кажется матовой белой.

Миллингтон нажимает на кнопку в панели, что расположена на выступе стены, и стеклянное окно пропадает. Я касаюсь его руками.

- Томас сделал себе в кабинете такой экран. Только у него не было никаких переключателей, его стена как в допросных комнатах в полицейских участках - зеркало с одной стороны и черный экран с другой.

Чарльз открывает рот, чтобы что-то ответить, но я продолжаю.

- Вы всегда включали эту стену так, чтобы я видела Томаса, а он меня - нет. Почему?

Чарльз молчит, глядя куда-то в стену. Я перевожу взгляд на Себастиана.

- Почему? - повторяю я.

- Томас - ребенок с уникальным строением мозга, - выдыхает Миллингтон наконец. - Он обладает... чем-то вроде телепатических способностей.

- Он читает мысли?

- Томас может проецировать свои мысли в чужую голову. Может настраиваться на чистоту излучения мозга другого человека. Это... очень сложно. Ушли годы на изучение этого феномена.

У меня перехватывает дыхание. Я рефлекторно хватаюсь за руку Себастиана позади меня, чтобы не упасть.

- Чарльз, вы... вы хотите сказать, он может врываться в чужую голову и делать в ней все, что захочет? Может стирать воспоминания из памяти?

Миллингтон качает головой.

- Мозг человека имеет очень сложную структуру, Грета. Память представляет собой нейронные связи в нем, вполне физическое явление, его нельзя разрушить чужой силой мысли. Но Томас обладает способностью гипнотизировать человека, ставить блоки в его подсознании. Да, по сути это гипноз, только он ничего не говорит.

- Просто смотрит на тебя, - шепчу я.

- Да.

- Он изучал меня, да? Я отличалась от других детей, и Томасу было интересно.

- Да, Грета. Мы наблюдали за тем, как он пытался прощупать твои нейронные связи, понять структуру мысленного излучения. Он пытался что-то навязать тебе, что-то спрятать от тебя, но ты все никак не поддавалась или поддавалась лишь ненадолго его гипнозу.

- Поэтому вы прятали его за стеной? Чтобы избежать прямого контакта и посмотреть, справится ли он с усложненной задачей?

- Да. И иногда он справлялся.

Я шумно вздыхаю. Легкие будто бы облили кислотой, дышать больно, в горле застревает комок. Себастиан все еще держит меня за руку.

- Присядь, Грета. Ты выглядишь неважно.

Я опускаюсь на стул, и меня накрывает волна. Воспоминания вырываются из меня неуправляемым потоком, будто прорывая то, что много лет не позволяло им выйти наружу. Все замки в моей голове взломаны, все двери слетают с петель.

Я сижу на том же месте, где сидела моя мама шестнадцать лет назад. Я провожу рукой по поверхности стула, я вдыхаю воздух и пытаюсь ощутить в нем шлейф ее духов, запах ее шампуня, ее тела. Я буквально вижу все ее глазами. Вижу людей в белых халатах, толпящихся у двери, вижу двухлетнюю девочку с белесым хвостиком на затылке. Она стоит посреди манежа, в котором раскиданы игрушки, но они ее не интересуют. Сейчас ей больше всего интересен мальчик по ту сторону экрана. Он ее не видит, но знает, что она здесь.

Он прикладывает ладошку к экрану, нащупывая ее энергетику, он находит ее по зову мыслей и сердца. Он улыбается. Он шепчет в ее голове:

«Привет, меня зовут Томас».

Он хочет быть ее другом.

По крайней мере, именно это он повторяет из раза в раз.

- У Томаса была идея, - говорит Миллингтон, откашлявшись, - довольно глупая, возможно, но...

- Что?

- В последние годы нашей работы с ним он все думал о том, что мог бы с помощью своих уникальных способностей объединить людей. Это как... телевидение на уровне телепатии, они могли бы жить в своем сне. Они бы ни в чем себе не отказывали. Они бы существовали в своей иллюзии. Я не думал, что это возможно, до сих пор уверен в этом.

- Почему?

- Каким бы уникальным ни был Томас, его возможности ограничены. Все конечно. Он может повлиять на одного человека, допустим, сможет повлиять на двоих, но не на десять, не на двадцать человек, что уж говорить о тысячах. Он не сможет для всех них создать сон, вторую реальность, в которой все они могли бы оказаться. На это потребовался бы колоссальный запас энергии и несколько десятков лет упорной работы. Томас мог бы сделать это только... только если бы работал не один, далеко не один.

Я хмурюсь, потом снова поднимаю взгляд на Миллингтона.

- Мы думали, что он захочет научить тебя тому, что умел сам. Мы думали, что Томас нашел в тебе зачатки этих способностей, - говорит Чарльз.

- Нет, - я отшатываюсь, - нет, я не умею внушать людям мысли и не лезу в чужие головы. Томас никогда не рассказывал мне ни о чем подобном, вообще... он приносил мне таблетки. Белые такие, круглые. После них я все забывала, после них наступало какое-то помутнение рассудка. Ни о какой телепатии речи вообще не шло.

Чарльз усмехается.

- Что не так? - спрашиваю я, нервно теребя край рубашки.

- Ты как будто помешалась на этих таблетках, Грета. Наша компания не производит ничего экстраординарного, что меняет сознание. То, что давал Томас, а давал он их не только тебе, было его личным экспериментом. Эти таблетки - пустышка, Грета. Плацебо. В них ничего нет, но твой мозг верил, что с ними что-то не так и рефлекторно позволял Томасу программировать свое сознание. Вот что было его хобби.

- Боже...

Я закрываю лицо руками и сгибаюсь в три погибели. Голова разрывается от избытка информации. Злость, страх, непонимание создают жгучую смесь, что поднимается вверх по пищеводу и кажется той самой кислотой, что мешает мне сделать вдох.

- Томас сбежал от вас, потому что вы не поддержали его идею?

- Томас вырос жестоким ребенком. Его мозг отличался от мозга других детей, Томас слабо проявлял эмоции. Он бывал жестоким, причем часто. Конечно, мне не нравились эти эксперименты, что с возрастом становились все более изощренными. Я пытался пресечь их на корню, но Томасу это не понравилось. Он решил пойти своим путем. Но, судя по всему, затаил обиду.

- Значит, я ему стала не нужна, как израсходованный материал. Он изучил все мои способности и бросил на произвол судьбы?

Миллингтон лишь вздыхает в ответ.

- Нет, Грета, - внезапно говорит Себастиан. - Что-то мне подсказывает, что ты все еще его эксперимент. Том всегда где-то рядом, я чувствую. Просто он наблюдает и ждет.

Дверь в кабинет открывается, и в нее входит мужчина в черном, что недавно подавал мне пальто. Он быстрым шагом направляется к Чарльзу.

- Мистер Миллингтон, можно вас?

- Что-то срочное?

- Чрезвычайно.

Чарльз выходит, мы с Себастианом переглядываемся и молча смотрим на дверь, ожидая его возвращения. В воздухе повисает напряженная пауза, и мое сердце начинает колотиться быстрее, когда Миллингтон наконец появляется и выглядит застигнутым врасплох.

- Монсун застрелился.

- Что? Как?

- Он напал на человека, который должен был следить за ним и быть рядом на случай непредвиденного. Владимир выхватил его пистолет и застрелился. Мой человек говорит, что Монсун свихнулся, кричал, что Томас в его голове, что от него невозможно сбежать. Это были его последние слова.

Чарльз выходит в коридор, и мы с Себастианом следуем за ним. Никто не говорит ни слова, но в моей голове уже ведутся кровопролитные сражения.

Томас - это мой кит.

А единственное, что отличает моего кита от обычных - это то, что он найдет меня, где бы я ни оказалась.