Эффект плацебо

And then we kiss and his lips turn into sand

And the whole of him cascades through my hands

Making a castle on the floor

Then I'm alone again

No keys and three doors

And a smoke filled room

[Дальше мы целуемся, и его губы обращаются в песок,

Он рассыпается в моих руках,

Оседая замком из пыли на полу.

И вот, я вновь одна,

Ни одного ключа, три двери,

И дым заполняет комнату] [1]

– Ты должна услышать эту историю, – говорит Адриан, и я протягиваю руки вперед. Я хочу коснуться его лица, я хочу коснуться его волос, губ, рук, но он меня отталкивает, грубо обрывает, хмурится и шепчет серьезно: – Слушай.

Я замираю. Хлопаю ресницами, смотрю на него исподлобья, а внутри все взрывается от колотящегося сердца.

Почему все так?

– Жила-была девочка, от которой зависело многое в этом мире. Она знала тайну, страшную тайну, рассказывала сказки про рыб и китов, за что многие считали ее сумасшедшей. Но странными историями она прикрывала тот страх, что душил ее каждую секунду жизни. Она так люто ненавидела свою тайну, так хотела сбежать от нее, что однажды просто... забыла. Забыла все, что с ней случалось прежде, списав на чудодейственную таблетку.

Я задыхаюсь.

– Нет, Адриан, нет.

– Она так сильно хотела сбежать, что сбежала, конечно же. Она всех вокруг убедила в том, во что верила сама.

Мне на плечи падают чьи-то руки. Невесомые длинные холодные пальцы. Я вздрагиваю и медленно оборачиваюсь. Мама смотрит мне в глаза, она не улыбается:

– Это называется «Эффект плацебо», Грета. Все, что происходит только в твоей голове, чего не существует на самом деле.

– Так все мои домыслы – это... ложь?

Я смотрю на них обоих, Жозефина становится рядом с Адрианом и замирает. Они не качают головами и не кивают, они продолжают неотрывно смотреть на меня. Этот взгляд проникает глубже, чем мог бы проникнуть взгляд из сна, и я просыпаюсь.

Я должна во всем разобраться.

***

Невозможно совладать с холодом. Мне кажется, эта дрожь навсегда останется со мной, даже когда будет жарко. Я замерзла на всю оставшуюся жизнь, ничто уже не отогреет ледяную девочку Грету.

После ночного снегопада невозможно выбраться наружу через дверь – все завалило, как ни толкай. Выглядываю в окно, но под ним сугробы по пояс, поэтому я не решаюсь вообще вылезать – подожду, пока проснутся остальные.

Возвращаюсь назад и обвожу взглядом комнату: Карлик обнимает во сне погасшую печку, Лея жмется к Кирпичу. Во сне их трясет от холода, но никто не просыпается. Все напряжены до предела, но никто не сдается и не возвращается в реальность.

Слишком холодно. Хочется свернуться в клубочек и стать еще меньше, меньше, чем вообще возможно. Я с силой притягиваю колени к груди. Сворачиваюсь на полу. Закрываю лицо воротником, дышу внутрь пальто, но теплее не становится, даже дыхание холодное, замерзающее. Крепко зажмуриваюсь и сильнее обнимаю себя руками. Так лучше.

Перекатываюсь с одного бока на другой, снова и снова, начинает болеть спина. Замираю, упершись коленками в стену.

Мои мысли – волны в океане. Я – рыба. Я плыву, не чувствуя ни пола, ни стен, ни потолка. Ничего не существует, пока я этого не вижу.

И меня тоже на самом деле нет.

***

– Грета.

Его пальцы касаются моей щеки, проводят по волосам, и все внутри меня сжимается. Так больно. Кажется, ребра наезжают друг на друга, я все еще лежу, свернувшись клубочком, и, кажется, кости грудины пережимают дыхательные пути. Не могу пошевелиться.

– Кит. Моя девочка.

Его голос – самое сладкое, что я слышала в своей жизни. Когда я открываю глаза, его лицо, почему-то нечеткое, размытое, нависает надо мной. А я не могу пошевелиться. Адриан берет меня за руку.

– Нужно бороться, Грета.

– Я знаю, – шепотом отвечаю я. На это уходят все силы.

Боль отвратительная, ноющая, она повсюду. Жжет каждый сантиметр кожи, и я больше ничего не чувствую. С каждым вдохом горло разрывается, кажется, уже кровоточит, до того нестерпимо хочется дышать, но не получается. Я переплетаю свои пальцы с пальцами Адриана и держу так крепко, как это вообще возможно.

– Все плацебо, – говорю я в сон, закрывая глаза. – Ничего не существует на самом деле, все пустое. Все придумано мной.

– Ты должна очнуться, Грета, – голос Адриана доносится отовсюду. – Должна понять, что настоящее, а что нет. Борись, прошу тебя.

Мышцы на лице расслабляются, губы непроизвольно растягиваются в улыбке.

Хорошо. Больно и хорошо, больно – в теле, хорошо – в голове, потому что я отдаляюсь от своего тела, больше не подчиняюсь ему. Не чувствую больше руки Адриана. Не чувствую пола и потолка, пространства и времени.

Все пустое. Все плацебо.

И я вместе с ним.

– Борись, моя сильная девочка.

***

Раздается хлопок, и я тут же прихожу в себя. Сердце громко бьется в висках, я слышу только его.

Второй хлопок, и я больше ничего не слышу. Открываю глаза, переворачиваюсь на другой бок. Тут же подскакиваю, вжимаясь спиной в стену позади меня.

Лея и Кирпич лежат у противоположной стены, Карлик – чуть ближе ко мне. Его голова вывернута в мою сторону, лицо и шея – фиолетово-красное пятно.

Закрываю лицо руками и зажмуриваюсь. С губ срывается вой. Страшно так, что давление повышается. Меня прессует и прибивает к плинтусу. Меня колотит и размазывает по стене.

Я все равно сквозь пальцы смотрю на них. На них, мертвых.

Лея и Кирпич в луже крови. Их общей крови. Глаза Кирпича закрыты, Лея смотрит в потолок. Видимо, проснулась от первого выстрела. Успела ли она понять, что произошло?

Мне хочется провалиться сквозь землю. Мне так не хочется быть здесь, мне хочется, чтобы следующая пуля прилетела мне в лоб, но даже не могу перевести взгляд на стрелявшего.

Но все равно перевожу.

Монсун опускает пистолет. Его руки дрожат сильно, ходят маятником перед моими глазами, сгорбленное мускулистое тело качается из стороны в сторону, растворяясь в собственной тени. Или растворяюсь я? Я не знаю. Перед глазами туман. Как сигаретный дым, он прорывается с улицы, только это пар от моего дыхания, испуганного, горячего. Я поворачиваюсь на долю градуса, опускаю взгляд. Мои глаза округляются сами собой, кажется, вот-вот выпадут из орбит, но я стою, окруженная трупами, и в следующую секунду Монсун делает шаг вперед. Замахивается и бьет меня рукояткой пистолета.

Теряю равновесие. Пальцы тут же встречаются с полом, но колени – первыми. Кровь въедается в ткань джинсов, потому что падаю я прямо на Кирпича и Лею. Я кричу. Животный, дикий крик ужаса срывается с моих губ, и я взвизгиваю, за что Монсун бьет меня еще раз. Еще. И еще. Он неуправляем. Он сумасшедший.

В виске пульсирует боль, на лбу набухает шишка, пол волосами содрана кожа, мои руки в крови, колени тоже, перед глазами туман. Когда Монсун перестает рычать, грубо хватает меня под руки и выволакивает на улицу.

Температура здесь практически такая же, как и внутри, но от холодного ветра я стучу зубами. Пальто на мне распахнуто и волочится по снегу. Монсун тянет меня вперед.

Поднимаю правую руку к ссадине на голове, ощупываю свежую корку. Вроде бы, несерьезно. Оглядываюсь по сторонам, но кружится голова, приходится приложить немалое усилие, чтобы сосредоточиться на местности. Монсун тащит меня в сторону дома. Я уже была там. Старушка, которая клялась мне, что не знает этого имени, отскакивает от мужчины, пропуская нас обоих в дом. Она закрывает лицо руками, а Монсун громко кричит на нее, замахивается рукояткой пистолета, но я тяну его на себя, и старушка остается цела.

Я – нет.

Он открывает дверь одной рукой, другой швыряет меня внутрь, как собачонку. Я тяжело и громко дышу, приподнимаясь на руках. Он сбрасывает куртку и прожигает во мне дыру обезумевшим животным взглядом.

– Поднимайся. И не вздумай открывать рот.

Подчиняюсь, хотя ноги и руки дрожат. Цепляюсь за стену, боясь, что конечности подведут меня.

– Снимай обувь, – рычит Монсун. – Тут так не принято.

Я разуваюсь, отдаю ему свое пальто. Кутаюсь в протертый до дыр свитер, потому что в коридорчике так же холодно, как и на улице. Монсун открывает следующую дверь, и мы заходим в дом.

– Сиди здесь, – бросает он и смотрит в окно. Потом снова отворачивается и следит за мной дулом пистолета, пока я сажусь на диван.

– Я ничего не зна... – пытаюсь выдавить я, но мужчина рычит в мою сторону.

– Я не разрешал тебе говорить!

Он резко вздергивает руку с пистолетом, и я зажмуриваюсь, предвещая выстрел, но его не раздается. Монсун усмехается. Его руку с зажатым в ней пистолетом водит из стороны в сторону. Я смотрю на нее, словно на язычок маятника, она погружает меня в глубокий транс.

Мужчина с силой ударяет в стену и рычит, дышит громко, надрывно, так, что я вздрагиваю при каждом его вдохе и выдохе. Я крепко зажмуриваюсь, поднимая руки к голове и зарываясь пальцами в грязные спутанные волосы. Сгибаюсь в три погибели и жду.

Грохота больше не раздается, Монсун уже не рычит, но я все еще чувствую себя запертой в клетку с диким зверем.

– Ты будешь здесь, пока они не приедут. Попытаешься сбежать – они найдут тебя, из-под земли достанут, если будет необходимо, и приведут сюда. В лучшем случае – убьют.

– Кто «они»? – собрав все свое мужество, отнимаю руки от лица и снова смотрю на мужчину. – IDEO?

– Это не люди. Звери.

Я вжимаюсь в спинку дивана. Смотрю в глаза человеку, убившему трех невинных людей. Меня трясет, но его – сильнее. На лбу Монсуна проступают маленькие капли пота, он резко отворачивается, ударяет несколько раз по полке, разбрасывает по полу вещи, лежащие на ней. Монсун зажимает в кулаке прозрачную баночку, достает из нее таблетку и кладет на язык.

Его глаза закрываются, расслабляются мышцы лица.

– Зачем вы это делаете? – снова спрашиваю я, чувствуя на секунду, что пик опасности уже миновал.

– Заткнись, – вяло отвечает Монсун и выходит из комнаты.

***

Он не возвращается ни через десять минут, ни через двадцать, ни через час. Я прикована к месту, на котором сижу, невидимыми цепями, мои руки и ноги парализует при мысли, что срочно нужно бежать отсюда, сматываться, спасать свою жалкую жизнь.

Но я не могу.

На противоположной стене висит полка и часы. На полке перевернута баночка с таблетками, по циферблату часов медленно ползут стрелки. Я слежу за ними взглядом, так сильно напрягая глаза, что скоро голова начинает раскалываться. Я немного поворачиваюсь и опускаю голову на подлокотник дивана. Сердце стучит в висках. Руки и ноги – ледяные, но я не могу их подобрать под себя, не могу даже попытаться согреться.

Ничего не могу.

Я смотрю на татуировку в виде кита на своей руке. Он огромный, черный, у него большой рот, который искажает какая-то кривая и особо злобная ухмылка. Кит рассекает волны. Все видят кита, но никто не видит маленькую рыбешку, которую он вот-вот настигнет. Никто не видит ее, маленькую девочку, которую снова и снова накрывает волной его приближения, которой нигде не укрыться, как быстро бы она не перебирала своими маленькими плавниками.

Кит глупый. Большой и глупый. Может, он не так чтобы очень хочет убивать эту маленькую рыбку, но его ведет инстинкт. Первобытный, безжалостный, скрытый в глубине каждого из нас. Как невидимая рука, что вопреки нашей воли ведет нас в одну сторону, где все обрывается, и ты перестаешь быть собой.

Монсун – это кит.

Я сижу здесь и жду его, жду новую волну его приближения, слышу шаги в коридоре.

Он сумасшедший, и я успокаиваю себя тем, что моменты озверения случаются не по его воле, вопреки его желанию сохранить самообладание.

Почему-то я резко подскакиваю с дивана, и теперь стоять на ногах оказывается совсем не сложно. Подхожу к окну и выглядываю в приоткрытую форточку, из которой тянет очень холодным воздухом.

– Ты не сбежишь, – раздается гробовой голос у меня за спиной, но я даже не оборачиваюсь.

– И не собиралась.

– Они задерживаются. Придется тебе остаться здесь на несколько дней.

Я поворачиваюсь. В своих трясущихся руках Монсун жестяную миску.

– Ешь.

Он бросает миску на деревянный столик так, что жидкость в ней расплескивается, несколько капель падает на пол.

Мне хочется сказать ему, что я не буду, но слова застревают в горле, а Монсун все стоит и стоит в дверном проеме, сверля меня взглядом. Под его напором я съедаю все, тошнота подкатывает к горлу, но потом опускаюсь на диван, и становится чуть легче. Закрываю глаза, слушаю сумасшедшее биение моего сердца и тяжелое дыхание Монсуна.

– Два дня, – внезапно говорит он и снова скрывается за дверью.

***

Стоит мне закрыть глаза, я тут же погружаюсь в воду и не могу дышать. Барахтаюсь в океане, но он сейчас – как лужа, ничтожно мелкая лужа, и чья-то неимоверно сильная рука вытягивает меня наверх. Главное – не закрывать глаза, главное – не пропадать. Чем дольше я нахожусь в себе, тем глубже погружаюсь в ничто и теряюсь в нигде. Нельзя уходить от реальности.

Вокруг темно. Сильная рука тянет меня за шиворот. Вытаскивает на берег и неожиданно отпускает, отчего я ничком валюсь на песок. Горло жжет, носоглотку тоже. Томас садится рядом со мной, смотрит мне в глаза. Так близко, слишком близко.

– Грета, знаешь, в чем отличие нашего кита от обычных?

Я пожимаю плечами.

– Красный кит достанет тебя, даже если ты будешь не в воде. Он везде тебя найдет, в любом месте, потому что он – это и есть ты. То, что родилось в твоей голове в осколках подсознания.

– И что теперь? Бежать от кита всю свою жизнь?

Томас улыбается.

– Просто нужно найти правильное оружие, малышка Грета. Просто нужно уничтожить врага, чтобы потом жить счастливо.

– Том, я не знаю...

– Глупая, глупая Грета. Конечно же, ты не знаешь, как его убить. Но чтобы найти слабое место красного кита, для начала нужно понять, откуда он взялся.

– Но ведь это ты мне рассказал про кита, Том! Ты создал его!

– Почему же ты боишься, Грета? Кита не существует, я его придумал. Ты можешь спокойно жить дальше.

Меня душат слезы.

– Не выходит, Том... Он все еще плывет за мной.

Томас опускается на колени и берет меня за руки. Его лицо так близко, что я чувствую горячее дыхание на своей щеке.

– Вспомни кита, Грета. Вспомни, когда он впервые появился. Когда ты в первый раз испугалась по-настоящему?

– Том, я не помню...

– Ну же, малышка Грета. Ты ведь была уже здесь, была в России, помнишь? Много лет назад. Жозефина доставляла товар каждый год, но в тот раз она задержалась здесь на много месяцев. Помнишь, почему? Потому что ты родилась, Грета. Ты родилась на фармацевтической фабрике IDEO.

– Том, люди не могут помнить о том, как родились.

– Но ты можешь, Грета, – говорит он шепотом. – Ты помнишь.

***

Я не могу дышать. Томас протягивает ко мне руки из сна, свитер липнет к влажной коже, невыносимо жарко и страшно. Меня трясет. Я смотрю в потолок. Темнота вокруг давит на меня, давит на грудь, и я задыхаюсь. Не могу пошевелиться. Не могу встать, отвернуться, зажмуриться, просто смотрю в потолок. Ничего не чувствую, кроме боли.

Веки щиплет от высохших слез. Свежие слезинки катятся по щекам. Тени на стенах превращаются в людей, чудовищ и воспоминания. Я не знаю, что из этого хуже. Все движется на меня. Тени протягивают ко мне свои костлявые руки, я не могу увернуться. Они хотят забрать меня с собой, утащить в ад, но я уже в аду! Где может быть страшнее, чем здесь, в этой комнате?

«Том, забери меня отсюда», – молю про себя я. Закрываю глаза, а слезы все так и льются градом, ливнем, нескончаемым потоком.

«Адриан, спаси меня от кита».

Я не должна просить о помощи. Когда я снова открываю глаза, кит движется прямо на меня с невероятной скоростью, и я кричу.

Зажмуриваюсь, тело дергается, и внезапно просыпается. Паралич спадает, я дышу, но часто и надрывно, закрываю лицо руками. Страшно.

Все тело горит. Я лежу так еще долго, но больше не могу уснуть. Тру воспаленные заспанные веки, собираюсь с мыслями и снова смотрю на потолок – кит прошел мимо. Пока что.

Сердце стучит в голове, от этого возникает очаг чудовищной боли. Я поднимаюсь с дивана. Ноги не держат меня, тело качается из стороны в сторону, кружится голова. Цепляясь руками за стену, я добираюсь до двери и щелкаю выключателем. Загорается тусклая лампочка. Нет сил добираться до дивана. Опускаюсь на пол и отдыхаю здесь довольно долго.

Желудок сводит спазмом, мигрень лишь усиливается, и комната кажется красной. У меня получается подняться с третьей или четвертой попытки, и я делаю несколько шагов, тянусь руками к полке с таблетками. Беру баночку без этикетки, высыпаю на ладонь несколько пилюль. Они маленькие, круглые и белые, без каких-либо опознавательных знаков. Такую мне давал Майк.

Кладу таблетку на язык и долго не решаюсь проглотить ее. Она быстро размякает и уже становится поздно о чем-либо думать.

Я падаю на диван, не выключая свет, пытаюсь усмирить озноб, натягиваю свитер до ушей и жду чуда.

Проходит много времени, но я все-таки снова засыпаю.

***

Наутро просыпаюсь от очередного спазма в желудке. Тошнота резко подкатывает к горлу, я сползаю с дивана и кидаюсь в сторону ведра в углу комнаты. Меня рвет.

Я не слышу шагов, но чьи-то руки заботливо держат мои волосы, пока я склоняюсь над металлическим ведром. Когда спазм отпускает, я выдыхаю, и мне протягивают полотенце. Вытираю лицо и закрываю глаза. Внутри меня совершенно пусто.

Оборачиваюсь – позади стоит миниатюрная старушка. Она помогает мне подняться на ноги и дойти до дивана.

– Спасибо, – говорю я слабым голосом.

– А ты вовсе не немая.

– А вы знали этого человека.

– Лучше бы не знала, – выдыхает она и подходит к столику, на котором стоит кружка. Протягивает ее мне.

Я осушаю кружку с водой в два глотка, после этой ужасной ночи во рту все пересохло.

– Что будет со мной... дальше?

Старушка морщится и опускает взгляд.

– Владимир ничего мне не говорит.

– Его зовут Владимир?

– Монсун, – кривится она, – глупая кличка. Даже пса так не назовут.

– Но его все называют так, да? Люди с фабрики так к нему так обращаются?

Я задаю свои вопросы непривычно живо и с интересом, отчего старушка резко поднимается с места.

– Ничего ты от меня не услышишь, деточка. Не знаю я ничего. Да и рядом с ним помалкивай, целее будешь.

– Я просто хочу понять...

– Нечего тут понимать. Не для тебя это дело, не для тебя! Если поймут, что ты глупая и безобидная, отпустить могут. Думай об этом. Меня никто не трогает, вот я и не лезу в их дела. И ты не лезь.

– Но мне нужно...

Я не успеваю договорить, потому что старушка скрывается за дверью.

Я сижу так еще несколько минут, потом поднимаюсь и несколько кругов прохожу по комнате. В мышцы возвращается энергия, хотя боль не отступает. Я подхожу к полке с таблетками и думаю: сделали ли они со мной хоть что-нибудь за эту ночь? Монсун успокаивается после них. Я же не чувствую никакого эффекта, кроме противной тошноты.

На полу под полкой валяются вещи, которые Владимир раскидал в порыве ярости. Здесь лежит потрепанная книга – какой-то русский детектив. Страница в середине книги отмечена закладкой в виде очень старой почтовой открытки. Я достаю пожелтевшую картонку и вижу адрес отправителя. От знакомого названия перехватывает дыхание. Америка.

Это адрес острова, но не того дома, в котором я жила в детстве. Здесь же указано и имя отправителя – Елизавета Вертинская. Я провожу пальцами по выведенными ею буквами, и сразу становится невыносимо тепло от мысли, что у меня еще будет возможность вернуться. Когда-нибудь.

Я так соскучилась по дому.

Эта открытка – типичное поздравление с новым годом, которое мать отправляет сыну, но я представляю, с каким холодом Владимир относился к таким открыткам. Он чувствовал себя брошенным, ненужным. Чувствует до сих пор.

Старушка так же, как и прежде – бесшумно – заходит в комнату и садится на край дивана. Смотрит не на меня, а в пол, но начинает говорить, будто бы отвечая на мой немой вопрос.

– Лиза разрушила его жизнь с самого начала.

Мы смотрим друг на друга, и ее брови страдальчески сдвигаются к переносице.

– Она родила двойню. Долго плакала, что не сможет забрать в Америку обоих детей, а я сжалилась и взяла Владимира под опеку.

– Почему она не забрала обоих детей?

– Она и одного не хотела брать с собой, но не смогла. Владимир был шумный, много вредничал и постоянно требовал внимания. Себастиан – наоборот. Он был тихим, хорошим мальчиком. Она не смогла его бросить.

– Се...себастиан? О, боже ...

Старушка поднимает на меня недоуменный взгляд.

– Просто мне... сказали, он мой крестный. А он дядя, оказывается.

– Ты, что ли, внучка Лизы?

– Я дочь Жозефины, ее дочери.

– Господи... – старушка подносит руки к лицу, закрывая ими губы, сложившиеся в немое «о». Потом тянет эти руки ко мне, зажимает в душных объятиях и тихо причитает.

– Бедная, бедная девочка...

***

Я сижу одна в надвигающейся темноте. С приближением ночи у меня перехватывает дыхание, становится тяжело сделать вдох, выдохнуть – еще сложнее. Сложно совладать с собственным телом, заставить его перестать дрожать, заставить разум перестать бояться.

Я ничего не ела за весь день. Меня постоянно тошнит, желудок не принимает пищу. Тело становится все слабее, оно, кажется, даже не подозревает, что меня ждет дальше, что дальше будет только хуже.

Монсун приходит, когда становится совсем темно. Он включает свет в моей комнате – у меня не было сил сделать это раньше. Владимир останавливается напротив и смотрит мне в глаза. Мы надолго застываем так и не говорим ни слова.

Он злее, чем вчера. Перебирает желваками. Его туловище качается влево-вправо, руки ритмично сжимаются в кулаки. Он проходит мимо меня, берет баночку с таблетками с полки и долго смотрит на нее. Потом зажимает в кулаке и выходит.

Я закутываюсь в одеяло, которое принесла мне старушка, натягиваю его на голову и съеживаюсь на диване. От слабости быстро пропадает ощущение реальности, и меня уносит в полусон. Притягиваю колени к груди, чтобы не чувствовать сосущую пустоту в желудке, приходится обнимать себя крепко, чтобы унять боль.

Я засыпаю.

***

По потолку ползут металлические трубы. Одни толстые, вертикальные, другие – тонкие. Все разных диаметров. На одной есть краник, из которого идет пар. Он поднимается вверх и врезается в потолок.

Я чувствую руки. Они держат меня, и в них безопасно.

Я слышу голоса. Их много, они перебивают друг друга. От них страшно.

Я вижу, как двое мужчин грубо держат маму под руки и ведут куда-то. Она прижимает меня к себе так крепко, как это вообще возможно. Боится, что они и меня тоже заберут.

– Вспомнила? – спрашивает Томас, выходя из тени. Я неуверенно киваю ему.

– Я не понимаю, что это. О чем это должно мне сказать?

– Ничего, Грета, ты поймешь. Знаешь, человеческое сознание – это уникальная вещь. Она творит удивительные и страшные вещи. Люди сходят с ума... люди создают шедевры. Люди делают невероятные открытия, люди стремятся к власти. Чего ради?

– Ради того, чтобы сбежать от кита, который догоняет их?

Том усмехается.

– Они не знают, что настоящее оружие намного проще. За ним не надо никуда бежать.

– И что же нужно делать?

– Просто сдаться, Грета. Позволить Киту проглотить тебя.

***

Я открываю глаза, и кромешная темнота оседает на моем лице. Боль притупляется, тело наполняют невесть откуда взявшиеся силы, и я встаю на ноги. Вдоль стены продвигаюсь к двери. За ней раздается грохот. Шумный, резкий.

Приоткрываю дверь, выглядываю на свет, где Монсун со всей дури колотит стену.

Он хватает бутылку и отпивает из горла. Он пьян.

История повторяется, и я вспоминаю ту ночь, когда показывала Адриану звезды и кричала «Смотри!». В груди щемит от этого воспоминания. Я выхожу из комнаты и застываю у стены, глядя на Владимира. Он не сразу замечает меня, продолжает колотить ни в чем не повинную стену. Кожа на костяшках его пальцев уже содрана.

– Жозефина была здесь, когда я родилась. Она рожала прямо на фабрике, – тихо говорю я. – Почему?

Монсун замечает меня и оборачивается, глядя мне прямо в глаза. На его лице напрягаются мышцы ярости, он хмурит брови, шумно выдыхает через рот.

– Жозефина была дурой. Как и ее тупая мамаша.

– Почему вы работали с ними?

– Потому что она грозилась убить меня. Ей не нужен был еще один непутевый сын, Лизе вполне хватало Себастиана. Я был лишний, и она старалась извлечь из меня максимальную выгоду.

– Если я сбегу, вас накажут, верно?

– Ты не сбежишь, глупая девчонка.

Что-то невидимое хватает меня за горло, и я не могу дышать. Слова, что срываются с моих губ –не мои, но выходят изнутри меня.

– Вы были рады, когда Елизавета умерла. Вы хотели сбежать. Вы думали, что вас больше никто не будет преследовать.

– Заткнись.

– Но пришел человек. Он напомнил вам о старых делах, и вы не смогли отказаться.

– Заткнись, дура!

– Почему вы не смогли отказаться?

Монсун рычит.

– Он прислал пацана! Сопливого пацана, но умного, как дьявол. Он обманул меня! Я сжалился, хотел помочь ему, а он снова затянул меня в этот ад.

– Его звали Томас?

Монсун звереет. Он срывается с места, втаскивает меня назад в комнату. Я врезаюсь в стену, и мне в лицо прилетает звонкая пощечина.

– Не буди во мне зверя, Грета, – выплевывает Монсун.

– Томас показал вам эти таблетки. Вы чувствовали себя лучше от них, вы расслаблялись, но потом появлялись силы, чтобы работать. И вам платили больше, намного больше, чем платила Лиза.

Монсун бьет меня еще раз, рассекая мне губу.

– А потом они стали привозить не только таблетки. Они стали привозить людей, трупы, органы...

– ...пробирки, кровь, мозг...

– ...беременных женщин. Да, Владимир?

Он замахивается в очередной раз, когда старушка влетает в комнату и перехватывает его руку.

– Животное! – кричит она, – не трогай девочку! Не трожь!

Монсун отшатывается. Старушка бьет его своими слабыми руками, пока я отползаю к противоположной стене.

– Беги, Грета! – кричит мне старушка.

– Нет! – вскрикивает Монсун, но я уже скрываюсь в коридоре. Я слышу грохот позади себя, но не оборачиваюсь.

Я падаю в снег без обуви и верхней одежды.

Я падаю в темноту как раз в тот момент, когда перед домом останавливается автомобиль.

[1] Из песни Daughter - Smoke