Глава VI: Вечер откровений
Руки уже полностью восстановились, но ноги при каждом движении стоп ныли. Варфоломей же настаивал, чтобы странница наконец-таки попыталась ходить.
— Вставай! — одним утром сказал знахарь, войдя в хату с длинным свертком, запуская в хату стылый весенний ветер.
— Это шутка такая? — усмехнулась Китти.
— Гляди.
Варфоломей развернул сверток, и внутри него оказались костыли.
— Откуда они у тебя?
— Мужики дали в придачу с этим, — он выудил из кармана мешочек золота. — Давай, попробуй, — не снимая промокшего плаща, он подошел к Китти и протянул презент.
Странница ощупала кошель и, раскрыв, удостоверилась, что вся сумма была на месте. Теперь её недоверчивый взгляд пал на знахаря.
— Не уверена, что смогу...
— А ну, не ломайся! — он стащил с Китти шкуры, и та поежилась, буркнув что-то недовольно.
Варфоломей ушел на другой край хаты и, пристроившись у стены, сказал:
— Иди сюда. Китти косо глянула на знахаря. Она критично осмотрела костыли и, прикинув, что они не обломятся под тяжестью её тела, попробовала приподняться. На миг оторвавшись от кровати, она рухнула обратно.
— Что такое?
— Не могу. Ноги болят.
— Еще бы не болели: в стольких местах кости переломаны были! Но ты не ной: уже достаточно времени прошло, чтобы они схватились. Давай!
Китти вновь приподнялась. Костыли затряслись под ней, но все же она смогла их выровнять и унять дрожь. Вес тела был сосредоточен на руках. Она долго простояла так, боясь ступить, ожидая неумолимой боли. Но, когда руки уже налились сталью, она решилась. Китти ступила одной ногой и, мигом переставив костыли, вновь перенесла весь вес тела на руки. Таким же образом она сделала следующий шаг.
— Чего так долго? Тут шагов семь от силы!
Китти закатила глаза, проглатывая колкость, и поковыляла дальше. Шаг, второй. Оставалось еще три. Варфоломей удовлетворенно кивнул, наблюдая за телодвижениями странницы.
— Брось костыли.
— Чего-чего?
— Брось, говорю!
— Совсем спятил? Я упаду ведь!
— Не упадешь. Брось, кому сказано!
Китти недоверчиво глянула на знахаря, потом на свои ноги. Пошевелив пальцами и наступив на пятку, она, к своему удивлению, не почувствовала пронзающей боли. Странница бросила один костыль и оперась на оставшийся; все же тупой боли имелось место быть. Шипя, она бросила второй костыль и пыталась устоять, выставив руки.
— Охотница на чудовищ боится ходить, надо же!
Китти шагнула раз, два. На третий шаг ей не хватило сил: ноги заныли и норовили подкоситься. Варфоломей схватил её за руку, предотвращая падение, и подвел её к стулу. Китти села, грузно выдохнув, и с шипением потерла ноги.
— Не так уж страшно, правда?
Китти не ответила, завороженная своими ногами. «Еще немного, и я смогу нормально ходить. Еще немного, и я уеду отсюда. Но куда?.. Нужно двигаться в Убежище.
— Думаю, через неделю ты сможешь уверенно сидеть в седле...
— Будешь скучать по мне? — осклабилась Китти.
— По такой курве? Разумеется. — Подмигнув, знахарь вновь вынырнул наружу под натиск весенней непогоды.
***
Под вечер Варфоломей вернулся с ящиками водки.
— Ты что собрался пить, как черт?
— И делать я это буду не один, — Варфоломей хмыкнул и выставил ящик водки на обеденный стол и мигом спустился в подпол. Вернулся он с соленьями. — Ковыляй сюда, — поманил он Китти, ставя на стол рюмки и тарелку под закуску.
Странница неторопливо встала и, опираясь на тумбы и перегородки, села за стол.
— Что-то отмечаем?
— Проводы, — ответил Варфоломей, плюхнувшись на стул.
Китти недоуменно глянула на него.
— Тебя, приблуду, провожаю, — сказал знахарь, разливая водку по стопкам. — Ты уже почти восстановилась, и окончательное выздоровление как раз-таки подоспеет к улучшению погоды — весна, курва мать ее, знаешь ли. Надумала уже, куда поедешь?
— На север, домой, — водка приятно согрела глотку и грудь, и Китти закусила.
— Далековато, да...
— Ну да, ну да... Давай, наливай.
Они чокнулись и выпили в раз.
— Я вот гляжу на тебя и думаю, — как-то мечтательно начал Варфоломей, — что был бы у меня выбор, я бы стал таким, как ты — странником. Что за жизнь! Путешествуешь по миру, сражаешься с чудищами. Есть некая романтика в таких приключениях...
Он увидел, как Китти передернуло. Как напряглись желваки, как брови свелись к переносице. По губам скользнула горькая ухмылка. Странница глянула на знахаря исподлобья.
— Ты наивен. Думаешь, что быть мною благородно, чинно и доблестно? Но где чинность лазать по канавам, топям и кладбищам? В чем благородство носиться у ног заказчика и по его кислой роже видеть, как он презирает тебя? Когда люди замечают меня, они видят во мне не воина Добра, Света или Какой-Нибудь-Другой-Херни, а поганую ведьму, чудовище, которое нужно как можно быстрее выпроводить и забыть как о страшном сне. Любой, кто видит меня, тешит себя, чувствуя свое превосходство в «нормальности». Они благословят богов, что подарили им спокойную, обычную жизнь, а не жизнь презираемого всеми реликта. И — как кстати! — такие, как я живут дольше, и им приходится много десятилетий мириться с отвращением, ненавистью и нетерпимостью. Мне придется жить с этим еще о-о-очень долго — если вскоре не сдохну, конечно.
Китти сникла. Она повертела в руке стопку и, осушив ее одним глотком, потерла пальцы, разминая. Варфоломей молчал.
— Вскоре ты сам все увидишь. Когда я уеду, понаблюдай за лицами селян. На них будет четко написано облегчение. Даже несмотря на то, что я убила грифона, терроризировавшего их. Вот она, благодарность.
— Всем нам предписано свое предназначение... — Варфоломей опрокинул стопку и, морщась, откусил огурец.
— Предназначение?! — Китти в упор глядела на знахаря. — Я расскажу тебе о предназначении! Моя мать гуляла со мной в лесу, когда на нас неожиданно напала стая голодных волков. Её сразу же загрызли, меня же успели спасти и вскоре я уехала с неким странником. Привычная жизнь навсегда изменилась! Вот оно, предназначение! Неужели оно состоит в том, чтобы губить чужие жизни?! — под конец Китти будто выплевывала слова, стараясь как можно быстрее расстаться с той желчью, что сидела у неё внутри многие годы. Варфоломей не знал, что сказать: его обескуражило хоть краткое, но откровение такого человека, как Китти. Знахарь затаил дыхание, ожидая, что дальше скажет странница, но та лишь налила себе еще водки и, мигом выпив стопку, посмотрела на свои ноги.
— Сколько еще?
— Думаю, еще пару дней. В седло пока лезть не стоит, да и куда тем более: погода поганая. Так что сиди, пережди непогоду...
— Не могу я ждать, Варфоломей, — лицо Китти скривилось. — Надоело мне сидеть на месте. Да и тебя обременять... Знаю я, знаю, что скажешь: я тебе не обуза, но ведь брехня все это. Хоть не показываешь этого, но я чувствую, что ты опасаешься. Даже если и не меня, то мужиков.
— Никого я не боюсь! Думаешь, не спроважу их? Не смогу поколотить, если такая нужда возникнет? Да они не посмеют! Дороже им будет! А ты, странница, не неси чепухи: синьку словила, что ли? Иди спи, проныра, протрезвеешь поди к утру!
— Я только и делаю, что сплю, жру и...
— И скажи спасибо: не думаю, что тебе такая оказия часто пред... предо...
— Предоставляется.
— Иди спи!
Варфоломей встал и начал убирать со стола, оставив лишь стопку Китти. Странница осушила еще по меньшей мере три стопки и, поняв, что разговор не вернуть в прежнее сентиментально-откровенное русло, поковыляла к постели. Варфоломей с бурчанием, пошатываясь, вышел из хаты и вернулся с охапкой дров. Вскоре в очаге затрещало с новой силой.
— Многих чудищ ты убила? — приглушенно спросил Варфоломей, и Китти уловила в его голосе толику вины.
— Немало.
— А людей тебе приходилось убивать?
— Нет. «Пока нет».
— Какого это — быть тобой? — робко нарушил воцарившееся на минуту молчание знахарь.
— Херово, Варфоломей. Херово.