Тень: Грани Страха

Приют... 

Простое слово, не так ли? Место, где растут дети, не имеющие родителей. Некоторые из воспитанников были сиротами, других родители бросили, семьи третьих были лишены родительских прав... и это не полный список. Если бы все состояло из этих трех пунктов, все было бы и правда... просто. В любом случае, по какой бы причине они ни оказались в этом обветшалом приюте, всех их объединяло одно: беззащитность. Приют... это ведь, как склад сломанных игрушек — именно им он и был, по сути. Здешние дети больше других нуждались в любви, понимании, заботе и защите. Но здесь им было в этом отказано. Именно здесь у них вырывали детство, игнорируя крики, стоны и слезы. Какое кому вообще дело до сломанных игрушек Туманного Альбиона? 

Гарольд был сломан — внутри словно что-то сломалось. Мальчишка стоял в холле вместе с Томом, ожидая, когда ему вручат коробку для пожертвований, но чувствовал себя так, будто его и не было там вовсе, словно наблюдал за всем происходящим со стороны без возможности вмешаться или что-то изменить.

И вроде физически он был практически здоров. Но то, что было внутри... оказалось сломано, раздробленно, сожжено и то, что осталось... тлеющие угольки того немногого, что у него когда-то было.

Мальчишка так никому и не рассказал, что случилось. Хотя его никто и не спрашивал, кроме Тома. Но ему Винтер был даже благодарен, что тот не стал лезть и спросил лишь единожды о его состоянии. Слишком тяжело давалось это «все нормально». Почему-то эти два слова с трудом выдавливались из него. Гарольд видел по глазам соседа, что тот ему не поверил, и именно поэтому и был благодарен, что несмотря на это неверие никаких других расспросов не последовало. 

Почему не рассказал взрослым, что случилось? Миссис Коул. Да, все именно из-за нее. Конечно, мальчику хватило ума понять, что с ним произошло то, что произойти не должно было. Вот только утром Джона Доу не было, зато была миссис Коул. Честно признаться, Винтер даже плохо помнил, что именно она тогда говорила... слишком сбит с толку был, слишком сильная боль, щедро разбавленная пустотой, его пронизывала, чтобы сосредотачиваться на конкретных словах. Однако смысл мальчишка понял. И он был в том, что о произошедшем рассказывать явно не стоило, ибо они ведь все — одна семья, а семью предавать нельзя, как и раскрывать ее секреты. 

Семья...

Даже смешно. Гарольд не чувствовал, что у него была семья. Разве в семье такое происходит? И пускай у мальчика не было никогда этой пресловутой горстки родных людей, но он все равно понимал, что-то, что происходило было неправильно, совершенно точно неправильно. 

Неожиданно в руки грубо втиснули коробку, что и вернуло мальчика в реальность. 

— У вас есть четыре часа, — сказала одна из монахинь. — Надеюсь, вы принесете хоть какую-то пользу. 

Да... Точно. Сегодня был сбор пожертвований.

Гарольд уже был знаком с этим мероприятием. В его старом приюте оно проводилось каждый месяц. Сирот разделяли по парам, выдавали им по коробке и отпускали в город. Там они должны были подходить к людям и просить их пожертвовать очередные «тридцать серебряников» на приют, на бедных сироток и прочее. Сердобольных не так уж и много, на самом деле. Повезет, если за первый час наберется хотя бы пара фунтов. Настоящей удачей будет встреча с каким-нибудь богачом. Ведь для таких репутация — дороже всяких денег. А прослыть милосердным — вполне неплохо, как успел в свое время заметить Гарольд. Тем более, «слыть» и «быть» не одно и тоже. И если такой богач пожертвует лишь раз хоть что-то на нужды «бедных сироток», то на пару лет и вовсе с чистой совестью сможет забыть о том, что те где-то там существуют. Одного раза достаточно, чтобы тебя причислили к лиге «святых» и «милосердных». А что? Весьма удобно. 

От практически невесомого прикосновения к плечу Гарольд вздрогнул. 

— Пойдем, — ровно сказал Том, кивком указав на двери. 

Да, Винтер был ему благодарен. Благодарен не только за отсутствие вопросов, а еще за то, что он не чувствовал, чтобы тот испытывал жалость или сочувствие. Почему-то казалось, что подобного от Реддла точно не вынести. Его безразличие после произошедшего пусть и не помогало, но хотя бы не делало хуже. Это было действительно ценно.

***

Чем дальше они отходили, тем легче становилось Гарольду. 

Что ни говори, а приют Вула словно душил, день за днем отнимая живительный кислород. Иногда даже мальчику казалось, что он стал дышать мелко и реже, лишь бы подольше протянуть. А сейчас, наконец, была возможность вздохнуть полной грудью. Вот только это не принесло долгожданного облегчения. Нет, легче стало, но не настолько, чтобы внутри него что-то существенно изменилось. 

Ребят на автобусе довезли практически до центра Лондона, где и оставили, наказав, что ровно к пяти по полудню они должны быть здесь, иначе автобус уедет без них. А сейчас дети оказались предоставлены самим себе... одни в не совсем недружелюбной к ним столице матушки Англии. 

Лондон — город дождей и туманов. Подобное запоминалось почти с пеленок. Утра и вечера почти всегда встречали горожан густыми туманами, а мелкий дождь здесь моросил почти каждый день. Благо, сегодня небо пока хвасталось лишь тучами. Оставалось надеяться, что если остервенелые капли и обрушатся сверху, то это случится, когда дети будут уже под крышей приюта.

Честно? Гарольд не часто бывал за пределами старого приюта, а о Вуле и говорить не стоило. Том? Его лицо оставалось каким-то в меру задумчивым, в меру безразличным — сложно было даже предположить, сколько раз до этого тот был в городе и насколько хорошо его знал. И да, коробку для пожертвований нес Винтер. Сам Реддл, видимо, решил не обременять себя лишним грузом. Но его сосед особо не возражал. Коробка-то была пустая и ничего не весила. 

Возможно, в любой другой ситуации или до произошедшего, мальчишка стал бы с любопытством оглядываться по сторонам, любуясь старинными улицами и прочими достопримечательностями и красотами города. Но сейчас он просто шел следом за Томом, с каждым шагом погружаясь все глубже в себя, блуждая по бесконечным лабиринтам собственных мыслей и воспоминаний, не замечая, что все больше отставал от Реддла. 

И, быть может, и вовсе бы потерял его из виду, если бы тот неожиданно не остановился, из-за чего Гарольд в какой-то момент просто врезался в него.

— Так хорошо знаешь Лондон, что даже не смотришь на дорогу? — в голосе Тома чувствовались нотки раздражения. 

Винтер тряхнул головой, отступая на шаг.

— Извини... — прозвучало глухо и как-то даже на автомате. 

Реддл был прав. Идти вперед, не глядя на дорогу — явно не лучшая идея. Так можно и потеряться, ведь в городе мальчишка не ориентировался толком. 

Гарольд попытался представить ситуацию, где он безнадежно отстал от Тома и заблудился. И... Честно? Почему-то подобный исход не пугал его, не расстраивал. Наоборот, отчасти ребенок даже чувствовал радость от того, что не придется возвращаться в приют, видеть миссис Коул, ходить в домик для гостей, встречаться с другими детьми... это вызывало облегчение. И хоть где-то на обочине сознания и мелькали вполне себе логичные мысли о том, что ему негде будет спать, нечего будет есть, они казались мелкими, незначительными. В данный конкретный момент смерть от голода не страшила его так, как должно.

Том тем временем снова продолжил свой путь. 

Гарольд в этот раз постарался держаться рядом, не отставая. Его пальцы время от времени как-то нервно скребли коробку, оставляя после себя едва заметные вмятины от коротко остриженных ногтей. Зубы цепляли нижнюю губу, чуть прикусывая ее, после чего отпуская, чтобы снова повторить это простое действие. Мальчишка словно бы на что-то решался...

— Том... — голос звучал не громко и... словно был пропитан тягучим коктейлем из сомнений и неуверенности. 

— Чего тебе, Винтер? 

— А ты... — запнулся, подбирая слова. — Ты... ты никогда не хотел сбежать? Ну... из приюта... 

Ненадолго установилось молчание. 

Может быть, Реддл раздумывал над тем, что ответить. Сложно было понять. Гарольд избегал смотреть на Тома. Так что, не мог сказать, насколько тот выглядел задумчивым. А чувства... их было не разобрать. В этом плане его сосед в высшей степени сложный. И то, что он испытывал можно ощутить лишь тогда, как эмоции яркие, а не такие бесцветные, как сейчас. 

— Хотел, конечно, — через время ответил Том. 

— Тогда... почему не сбежал? 

— Глупый вопрос, — припечатал Реддл. — Наверное, мне хватает мозгов, чтобы понять, что один я не выживу. Подыхать в канаве, как какая-то плешивая дворняга не хочется.

И правда... глупый вопрос. Том был прав. Вне приюта детям не выжить. Вот только и уверенности в том, выживут ли они в стенах приюта, тоже не было. В любом случае, все зависело именно от них. 

Гарольд невольно вспомнил, как он впервые появился на пороге приюта. Ему было всего-то каких-то пять лет — наверное, поэтому часть деталей стерлась, размылась. Но память мальчика пахла, звенела и шуршала. Это все с детства, не с того, которое сейчас, а с более глубокого, маленького и... бесконечно далекого. Винтер еще тогда ориентировался больше не на картинку, а на ощущения, на те детали, на которые детям обращать внимания не положено, так ведь? 

Это был февральский день. Число вспомнить вряд ли удастся. Но Гарольд помнил, что было холодно. Зима вообще всегда приходит внезапно. После мрачной и промозглой осени всегда приходит ее более холодная и колючая до невозможности сестра. Приходит она без стука, яростно врываясь в города. Снег скрадывал все несовершенство, превращая даже серость и унылость здешних домов в сказку. Но это... обман. Все вокруг было обманом, мыльным пузырем — именно об этом думал мальчишка, сжимая широкую ладонь, идущего рядом с ним человека. Стоило бы еще отметить, что как бы ни пытался, но вспомнить, кто именно привел его в приют не удалось. Но он знал, что это точно не мать и вообще не женщина. Слишком крупная ладонь. Нет, она определенно была мужская. Отец? Может быть, и он. Но Винтеру не нравилась мысль о том, что в приют его привел именно отец. Это... это как-то саднило где-то под ребрами, оставляя на языке горечь ненужности. Как если бы кто-то завел собаку, а потом вдруг решил выставить ее прочь, посчитав, что в его жизни она лишняя. В конце концов, от собак отказывались, наверное, так же часто, как и от детей. Впрочем, точного положения вещей он все равно не знал. 

Воспоминания тем временем продолжились, листая в голове тусклые, съеденные временем, картинки.

Гарольд помнил, что улица, по которой они шли, была пуста. Мальчишка тогда подумал, что это очень странное место. Ему, казалось, что даже если попытаться посадить здесь цветок или дерево, то ничего не вырастет. Снег нисколько не исправлял ситуацию. Деревья под снегом были чахлые, сухие и почерневшие. Мертвая земля. Да, именно мертвая. Слово «смерть» Винтеру было знакомо еще тогда, хотя вряд ли он помнил полностью его значение. Но тогда... Это было не важно. Важны были лишь ощущения. 

Они шли медленно. Гарольд от того, что просто устал. Не знал, почему. Но усталость помнил хорошо. Ему очень хотелось спать. Может, от холода. Но уверенности в этом не было. Мальчишка шел, едва переставляя ноги — чуть великоватые и изношенные сапожки частенько, оставляя следы на скрипучем снегу, цеплялись один за другой, из-за чего он спотыкался. 

«Это, наверное, здесь...» — голос неизвестного мужчины, как живой, прозвучал в его голове. 

Неизвестный провожатый так и остался без лица в его памяти. Он позвонил в дверь, и ему открыли. Всего разговора Гарольд не помнил. Однако некоторые слова все же въелись в его память настолько, что избавиться от них так и не вышло.

«Но вы не можете оставить его здесь... Это сиротский приют! Мы принимаем только детей, у которых нет родителей. Существуют правила... предписания...»

Это говорила женщина уже преклонных лет. Выглядела она сурово, как и должно той, кто приглядывал за множеством детей. Но это понимал Гарольд сейчас, а не тогда. Тогда она его пугала до дрожи в коленках. Словно ведьма из сказок. Казалось, что если его оставят ей, то она его зажарит в печи и съест. Глупый страх... Смотрительница приюта им. Скелера сейчас не пугала, в отличии от владелицы приюта Вула. Миссис Коул не была стара или страшна внешне. В этом и отличаются сказки от реальности. 

«У него нет родителей...» — стоял на своем мужчина. И на вопрос: «А вы тогда кто, позвольте узнать?», он бросил небрежное: «Родственник.». 

Смотрительница продолжала стоять на своем. Она прикрылась правилами и предписаниями, как щитом. Но, похоже, на «родственника» Гарольда подобный щит не произвел никакого впечатления. 

«К чертям правила!» — мужчина, что привел его, явно был на взводе, что можно было заметить не только по резкому тону, но и по тому, как тот нервно оглядывался по сторонам, словно бы ожидал, что на него кто-нибудь выскочит из-за угла... эта нервозность передавалась и мальчику, и смотрительнице.

В какой-то момент, «человек без лица» все-таки не выдержал, развернулся и зашагал прочь. Винтеру очень хотелось его догнать, но нельзя было. Еще до прихода к ступеням приюта, тот взял с мальчика обещание, что тот останется в этом приюте. Глупо, не правда ли?

«Нет! Подождите! Вы не можете бросить ребенка просто так! Я не знаю вашего имени... адреса...» 

 «Мое имя значения не имеет. Его... его зовут Гарольд.»

Мужчина ушел, сказав смотрительнице лишь его имя. Винтер думал, а была ли у него фамилия. Она должна была быть. Но тот ее не назвал. Просто имя.

«Его... его зовут Гарольд.»

Мальчишка много раз вспоминал этот момент, силясь вспомнить лицо. Но в памяти закрепились лишь чувства мужчины: отчаяние, обреченность, тревога, жалость, страх. Никогда больше Гарольд не чувствовал подобного коктейля ни от кого, и никогда не слышал этот голос вновь. 

Сейчас Винтер, держа коробку в руках и шагая рядом с Томом, думал о том, что было бы, если бы он погнался за тем мужчиной. Может, быть тогда бы тот не оставил его на тех ступеньках? Очередной глупый вопрос. Оставил бы. А Гарольд... он бы не побежал за «человеком без лица». Обещания... их нельзя нарушать. 

И... 

Неожиданный звук всплеска воды вырвал Винтера из плена воспоминаний, заставив вздрогнуть. Тот не сразу понял, что именно произошло. На осознание потребовалось пару секунд. Но даже это не помогло. 

Перед ним был Реддл. Вот только он... весь мокрый? А еще от него попахивало чем-то тухлым. А на плече застыла сгнившая кожура от банана. Коробка в руках Гарольда тоже пострадала, но защитила мальчика, приняв удар грязных вонючих капель на себя. Создавалось ощущение, что на них просто вылили ушат помоев. И только Винтеру по какой-то странной причине повезло — отделался легким испугом, чего не скажешь о Томе... тот явно был раздражен и зол. 

— Какого... — Реддл брезгливо двумя пальцами подцепил кожуру, сбрасывая ее с плеча. — ...черта?! 

Он запрокинул голову, смотря на верхний этаж здания, что выбивалось из серого ряда бордовым кирпичом. Одно из окон второго этажа было распахнуто. И, кажется, там мелькнула чья-то тень. Винтер мог поклясться, что успел углядеть черные кудряшки и затерявшуюся в них алую ленту. Но... Может, ему просто показалось? 

Взгляд Гарольда упал на табличку неподалеку: «Сохо, Карнаби-стрит».

___________________________________________________

— Вы слышали, что говорят о Гвинн? 

— Ты о Нелл «Апельсин»? Неужели опять полила свои сиськи апельсиновым соком? 

Франческа Аттвуд как раз проходила мимо двери, услышав разговор, явно не предназначенный для детских ушей. Она слышала много таких разговоров — живя в борделе, сложно было обойтись без них. К тому же, если бы кого-то заботило то, что ей предназначено или не предназначено слышать, то девочка бы даже не знала, что Нелл получила свое прозвище не только за то, что любит апельсины, но еще и за то, что любит, когда мужчины слизывают с ее тела апельсиновый сок. Но Салли, чей бюст по словам многих — воплощение блаженства, рассказала про это еще полгода назад или около того. И если верить ей, то Нелл известна тем, что любит вкусные игры и может рассмешить любого, а еще Гвинн мечтала стать актрисой. Честно? Франческа не видела в этих «вкусных играх» ничего веселого или достойного. Себе девочка объясняла это тем, что она просто еще не доросла, чтобы понять некоторые вещи полностью. А еще... еще глупо мечтать стать актрисой, живя и работая здесь — это Аттвуд тоже хорошо усвоила. У многих здесь были свои мечты и цели, но мало кто их достигал. 

Потрепанная временем тяжелая швабра в хрупких руках девочки с громким шлепком опустилась на дощатый пол. 

Мать Франчески покинула Дом до вечера. И наказала к ее приходу убрать все за клиентами. По словам женщины, ее дочь должна приносить хоть какую-то пользу, пока у нее не пойдет первая кровь, и она не сможет помогать их Дому, как все, кто здесь жил. Девочка подчинялась и слушалась мать. Хотя ее и задевали слова мальчишек с площадок: они вторили своим родителям, называя Франческу грязной и дочерью главной шлюхи города. Сама Аттвуд прекрасно знала значение слова «шлюха», в отличии от других детей... из более достойных семей. Те даже не подозревали, что значило то, что вылетало из их ртов, но это и не имело значения. Им достаточно было знать, что их слова задевали девочку, ведь именно этого они и добивались. 

Девочка продолжала отмывать пол от чьей-то блевотины, мусора, уличной грязи. Хуже всего смывались белесые пятна. Как Франческе объяснили, это была сперма — она выделялась из тел тех, кто приходил сюда за товаром, что предоставляла мать, и только тогда, когда клиенты пребывали в высшей точке блаженства. Честно признаться, девочка так толком всего этого и не поняла. Для нее это все еще была грязь, просто грязь. Она ведь разная бывает... черная, серая, коричневая — вариантов много, так белая и склизкая вполне могла тоже быть грязью. Все это, в любом случае, было одинаково отвратительно. Впрочем, тут была не только грязь, которую можно было отмыть. Например, почерневшую банановую кожуру пришлось подцепить и, зажав меж двух пальцев, выбросить в ведро. 

Интересно... А кто съел этот банан? В Англии бананы были роскошью, как, впрочем, и апельсины с виноградом. И в их Доме, как правило, такого не водилось. Видимо, кто-то из клиентов принес. Только... кому? Подарок Нелл? А что? Она любит апельсины, значит, наверное, и против бананов ничего не имеет. Или... 

На самом деле, задаваться этим вопросом было как-то глупо. Но других развлечений в Доме не было. С соседскими детьми не поиграть — Франческа с ними никогда не ладила. Вот и развлекала себя на свой манер, а именно гадала какой из клиентов и что подарил девушкам, которые в свое свободное время либо спали, либо ели, либо обсуждали друг друга и клиентов. 

Девочка отставила швабру, прислонив ее к стене, чтобы та не упала, и подняла ведро — оно оказалось настолько тяжелым, что Аттвуд согнулась практически пополам под его весом. Но все равно упрямо потащила его к ванной комнате, намереваясь вылить все содержимое в туалет. 

Однако... 

Не успела Франческа толком подойти, как дверь перед ее носом распахнулась, выпуская Салли. Да-да, ту самую, которая рассказала, что Нелл прозвали «апельсином» не только за любовь к этим оранжевым фруктам. 

Салли была обычной женщиной, как и многие другие, что жили здесь. Она была приятной, но только с клиентами. Сама девочка описала бы ее так... грубовата, с резким характером, честна до мурашек. Но, как ни странно, Франческа ладила с ней, а вот с другими все было несколько хуже. Хотя... Наверное, все дело в самой Салли. Она не делала скидок на возраст Аттвуд. Всегда говорила прямо, как есть. Именно от нее девочка узнала многое из того, что было не предназначено для детских ушей. 

Как выглядела? В ее... обаянии было гораздо больше мальчишеской непосредственности, чем выдрессированного кокетства. Стройная? Нет, скорее, худощавая — хотя тут подобное можно было сказать про многих, ведь еды хватало не всегда. Ее волосы короткие, где-то до плеч, и волнистые. От них всегда пахнет чересчур приторным парфюмом, который виртуозно смешивался с запахом табака — покурить Салли любила, но никогда не делала этого при клиентах. Губы пухлые и всегда чуть влажные — когда волновалась, частенько проводила по ним языком. Нос вздернут к верху, но не как свиной пятачок. Глаза самые обычные... карие. По сути, в этой женщине не было ничего примечательного, что выделило бы ее из толпы, если не считать одежды, которая сильно выделяла грудь. Та, к слову, из-за худобы не была такой уж большой — Салли частенько вкладывала туда что-то, что увеличивало бы размер, из-за чего та и стала для многих «воплощением блаженства». Франческа не понимала... зачем. Но, по словам женщины, клиентам нравится большая грудь, ведь те, как дети... главное, увидеть, потрогать и попробовать на вкус. Все остальное значения не имело. Однако, несмотря на свою непримечательность, Салли умела расположить себе. 

И вот сейчас, выйдя из ванной, она выпустила дым прямо в потолок, приоткрыв при этом напомаженные ярко-красным пухлые губы, чуть запрокидывая голову. Только потом взглянула на девочку, каким-то по-лисьи насмешливым взглядом, в котором, впрочем, проглядывались нотки усталости — эти нотки были не только во взгляде, они еще прятались в смешливых морщинках в уголках глаз. 

— Сортир опять засорился, Чесс, — ее голос был приятным на слух, хотя там не было ни тонкости, ни звонкости, скорее, он был даже чуть низковат, как для женщины, и с легкой, едва уловимой, хрипотцой. 

«Чесс»... Франческу так называла только Салли. А все потому, что для нее имя девочки было слишком длинным. Женщина не любила длинные имена, просто не запоминала их, а еще... ей было попросту лень их проговаривать. «Чесс» — устроило обеих. 

— А куда... — Франческа чуть качнула ведро. — ...куда ведро тогда? 

— Куда-куда... — фыркнула Салли. — Да в любое окно выплесни и все. Делов-то... 

Девочка даже пару раз как-то растерянно моргнула, поставив ведро на пол, будучи не в силах держать его в руках еще дольше. 

— Прямо... в окно? 

— Ага, — безразлично отозвалась женщина. — Прямо в окно. Только смотри не облей какого-нибудь злого волшебника этими помоями, — легкая усмешка тронула ее губы, а потом женщина склонилась ближе. — А то он... — еще ближе. — ...придет ночью и... — она оказалась совсем близко. –...утащит тебя в свое логово! — чуть кривоватые зубы громко клацнули прямо возле носа девочки, из-за чего та вздрогнула. 

Женщина на это громко и раскатисто рассмеялась. 

Даже смеялась она странно, особенно, по-своему. Не было той фальши, раздражающего хихиканья. Да и смех был не звонкий и переливчатый, который стоило бы ожидать почти от любой девушки. Он был чуть низкий, хриплый, единственный в своем роде и идеально подходил именно ей. 

Франческа обиженно надулась. 

Все в этом доме знали, что девочка была... с фантазией. Она часто хвасталась, что она самая настоящая колдунья. Но никто, естественно, не верил ей. А все потому, что все те странные вещи, что обычно с ней происходили, почему-то не повторялись на публике. И как бы она ни пыталась заставить парить осенние листья и прочее, получалось у нее это лишь тогда, когда Франческа оставалась наедине с собой. Именно из-за этого ее и считали большой фантазеркой. Мать даже пару раз накричала на дочь за ее «неуемную фантазию». Все это злило и обижало девочку, а особенно когда случались вот такие вот насмешки. 

— Вот вырастешь и поймешь, что в мире бывают вещи гораздо страшнее, чем злые волшебники, — Салли потрепала Аттвуд по голове, растрепав ее черные кудряшки. 

И... 

Пошла дальше по коридору, пока не исчезла за поворотом. Видимо, решила перекусить, ведь рабочий день в самом разгаре. И другой свободной минуты может и не представиться. 

Франческа только вздохнула. 

Как будто бы она боялась злых волшебников... Честно? Девочка уже сомневалась, что волшебники вообще существуют. Может, и правда фантазерка? 

Аттвуд снова приподняла ведро. И, передвигаясь медленно и как-то отрывисто, словно черепаха, понесла его к ближайшей комнате, что была свободна. Нельзя оставлять ведро в коридоре — оно будет пахнуть, а клиентам подобное не понравится, так что, лучше и правда вылить в окно. 

Что она вскоре и сделала, даже толком не посмотрев вниз. 

И только потом услышала... 

— Какого... черта?! 

Франческа, в испуге зажав ладонью рот, отскочила от окна, прижавшись к стене. Она часто и загнанно дышала, то и дело поглядывая на окно. Кажется, выливать все туда было не самой лучшей идеей. 

Честно? Девочке захотелось спрятаться и притвориться, что ее здесь не было, что никуда и никакое ведро она не выливала. Вот только... Так просто нельзя было. Тот... ну, тот человек, на которого по случайности Аттвуд все вылила, теперь был, наверняка, весь мокрый и грязный. Как теперь быть?.. 

Закусив губу, она еще немного позволила себе прятаться. Но потом все же побежала вниз. 

Франческа была виновата. А за свои ошибки нужно было отвечать — этому учила ее мать. 

Оставалось лишь надеяться, что тот, на кого она вылила помои, не окажется злым волшебником...

***

— Извините! Прошу, простите! — это было первое, что буквально выпалила Франческа. 

Это вырвалось из нее еще до того, как она увидела пострадавшего. 

Только через пару мгновений девочка подняла свой взгляд, сталкиваясь с холодными и потемневшими от гнева глазами мальчика, чья черная мокрая челка некрасиво прилипла к бледному лицу. Рядом с ним стоял другой, его ровесник, наверное, хотя и был чуть пониже, да и волосы светлые. В его руках была коробка. Аттвуд, умевшая читать, правда, еще плохо, но все же сумела прочесть: «Пожертвования для Приюта Вула». 

Так они... сироты? Приютские? 

— Я... Я слу... 

Но слова внезапно застряли в горле. А все из-за того мальчика, которого она облила. Он стал стремительно сокращать расстояние, пока не оказался совсем рядом. А потом... потом он замахнулся. 

Франческе захотелось сбежать, зажмуриться и спрятаться. Она не любила, когда ее били. Кто вообще любил подобное? И, возможно, сделала бы все перечисленное. Но... 

Девочка повернула голову вправо, подставляя левую щеку. 

— Бей! — хотелось, чтобы голос звучал уверенно, но он подрагивал. — Бей, я сказала! 

Руки сжались в кулаки до побелевших костяшек. А на ладонях, скорее всего, останутся характерные вмятинки от ногтей. Зубы нервно царапали нижнюю губу. Безумно хотелось зажмуриться, прямо до колик где-то под лопатками. Но зажмуриваться было нельзя. Нельзя прятаться. Франческа не станет. 

Время как будто бы остановилось. 

Аттвуд часто слышала это выражение от взрослых, но никогда его не понимала. Как время могло остановиться? Ведь даже когда ломались часы, время все равно продолжало свой бег. Но сейчас... вот прямо сейчас, девочка получила возможность все это прочувствовать. Время и правда могло останавливаться. Все звуки замирали вместе с ним. Или так казалось? Ответа не было. Но эти несколько мгновений сама Франчека боялась даже лишний раз вздохнуть или пошевелиться, лишь позволила себе украдкой взглянуть на того, кто сейчас был так близко к ней с открытой, готовой для удара ладонью и... почему-то медлил. 

Мальчишка же от чего-то вдруг замер в какой-то странной нерешительности. Аттвуд могла поклясться, что на мгновение его холодные, горевшие гневом, глаза расширились от удивления. Кажется, он не ожидал такой реакции на свое явное намерение ударить. Сбит столку — вот, на что это было похоже. 

— Том... — тихо проговорил тот мальчик с коробкой в руках. 

И это будто бы его оживило. Мальчишка даже вздрогнул. А потом... его ладонь, заготовленная для удара, вдруг медленно сжалась в кулак. И... Опустилась. 

Как только это случилось, второй мальчик поравнялся с ним. Хотя до этого стоял на шаг позади, не решаясь подойти ближе. 

— Франческа, — имя вылетело как-то само собой. — Меня зовут Франческа. 

Девочка готова была поклясться, что еще пару мгновений назад, да и... пару минут назад тоже как-то не собиралась знакомиться с этими ребятами. Как говорилось ранее, с другими детьми обычно общаться и, тем более, дружить не получалось. Она хотела лишь предложить умыться. Ну, может, еще бы нашла одежду. Но... Ее имя... оно и правда вылетело само собой, против ее воли. 

Со стороны можно было заметить, как едва заметно порозовели ее щеки. Аттвуд еще никогда не знакомилась и не называла свое имя первой. Во всем этом попросту не было смысла. Другие дети не спрашивали ее имя. Они ее узнавали и без него, прекрасно пользуясь прозвищем, которое оставляло множественные саднящие царапины где-то внутри. Так что, происходящее смущало. 

Это было... все это... как-то странно, неправильно и совершенно точно непривычно. 

Зачем она вообще его назвала? Все будет, как раньше. Пусть они и приютские, но, наверное, тоже слышали о ее матери. Им тоже не нужно ее имя. «Дочь шлюхи» — Аттвуд и правда была готова это услышать. Казалось, еще немного и именно это слетит с языков мальчишек, а их взгляды наполнятся привычным насмешливым презрением. 

— Га... Гарольд... Винтер... — чужой голос буквально ворвался в поток ее, казалось бы, бесконечных размышлений. 

Первым представился второй мальчик. При этом он почему-то смотрел, куда угодно, но не на девочку. А еще... еще говорил тихо-тихо. Франческа даже не была уверена, верно ли расслышала его имя или нет. Но переспрашивать не стала. Казалось, ему от чего-то было невероятно сложно говорить. Он говорил медленно, словно бы с трудом. Создавалось ощущение, что ему буквально пришлось выдавить из себя собственное имя. 

Девочка все пыталась рассмотреть его лицо, поймать взгляд — ей казалось, сделай она это, обязательно поймет, почему мальчишка говорил именно так или иначе. Вот только... получалось плохо. Преградой вставала то коробка, то светлая челка. Мальчик будто бы прятался, не желая показываться полностью. 

— Томас Реддл, — холодный, немного жесткий и уверенный голос вернул Аттвуд в реальность, оторвав ее от попыток разглядеть Винтера. 

Франческа инстинктивно посмотрела на того, кто не так давно хотел ее ударить. 

Честно? Когда девочка, остановившись на пороге, увидела этих двоих, ей они показались неуловимо похожими. Пожалуй, их можно было даже принять за братьев. Но отличий все же было больше, и не только в цвете волос. 

Гарольд прятал глаза и сам выглядел так, будто... даже сравнить с чем-то сложно. А Том был в себе уверен, что звучало и в голосе. Взгляд прямой и обжигающе холодный. Еще он был чуть выше Винтера. И узок в плечах. Короткие черные волосы были мокрыми от той треклятой грязной воды. Четко выделялся пробор тонкой полоской бледной кожи. Черты лица тонкие и аккуратные. Даже не у каждой девушки в их Доме были такие. Мальчишка был похож на принца из сказок, особенно если его приодеть. Тонкие пальцы левой руки все еще были сжаты в кулак. Но... Больше внимания привлекали именно глаза. Черные, холодные... Смотря в них, Франческа ощущала опасность, как если бы встретила осу или озлобленного бродячего пса. 

Томас мог причинить вред, мог сделать больно. И пусть он ее не ударил, но Франческа все равно почему-то чувствовала, что его надо опасаться — эдакий инстинкт. 

Нет. Бояться нельзя. 

Рука девочки легла на ручку двери, сжимая ее. Немного нерешительно, но она все же распахнула еще шире, словно бы приглашая пройти внутрь. 

— Тебе надо умыться... — сказала Аттвуд, смотря на Тома. — И... переодеться. 

Это единственное, что сказала Франческа. Она просто не знала, как еще предложить свою помощь и пригласить в Дом. 

Но... 

Как оказалось, никаких словесных пируэтов и не потребовалось. Мальчики перешагнули порог. Сначала Том, и только потом это сделал Гарольд, следуя за ним, все еще держа в руках коробку для пожертвований. 

Девочка закрыла за ними дверь.