himera

Комментарий к Глава 21. Оммаж

**В данной главе присутствуют сцены сексуального характера, рейтинг повышается до NC-17. **

**Если вам неприятно подобное читать, смело пропускайте главу.**

Влажный холодный туман медленно опускается на декабрьский Лондон густым белым смогом. На мощеных городских дорожках блестит махровым инеем первый снег, витрины магазинов тонут в золотых огнях, британцы улыбаются им и кутаются сильнее в свои дутые куртки. Несмотря на рождественскую суету, над городом царит чуть сонное вечернее спокойствие.

В пригороде теплее — снег на дорожках поместья давно растаял, и Тэхён лишь с некоторой тоской смотрит в окно, за пределами которого конюх неторопливо выводит черногривого Шамана на позднюю прогулку. В поместье тихо и слегка сквозит из щелей в деревянных ставнях; Тэхён проводит ладонью по мокрым волосам, успевшим сбиться в черные блестящие колечки, и промакивает лицо ворсистым полотенцем, висящим на шее.

Он только что вышел из душа, и лучше бы не, потому что сердце в груди тянет как-то сиротливо и в пятки стремится обрушиться, но Ким изо всех сил не позволяет ему это сделать, дыша глубоко и отвлекаясь на падающие с кончиков волос ледяные капли. Отвратительное ощущение неизбежного, глупейшее ожидание и какая-то противная детская взволнованность заполняют и так тяжелый воздух в комнате. Тэхён табачными пальцами расчесывает шею, которая зудит с самого утра, и в очередной раз проверяет экран телефона, где с минуты на минуту должен появиться входящий вызов от Принца Чарльза — тот никогда не признается, что любит под ночь укладываться на постель и, не снимая смешного ночного колпака, за закрытыми дверями рассказывать милорду последние услышанные сплетни.

Тэхёну бы как обычно — улечься в приятную от вечерней прохлады кровать, дотянуться до зарядки, чтобы телефон на работе предательски не сел, распланировать очередную встречу и заранее выбрать, какой ром и с кем завтра выпить в мужском клубе, чтобы поговорить душевно и не держать лицо, ощущая старческий выедающий нос парфюм. Ему бы наплевать на всё, с совестью договориться, но входная дверь на этаже с глухим стуком замка закрывается, и родные стены — не мышеловка, но милорд от чего-то чувствует, что его только что невозвратно загнали в угол.

В этом углу выбор, по обе стороны от которого выстраиваются артиллерии для очередной душевной баталии. По одну сторону стоят в ряд принципы, рациональность и трусость — трусость рискнуть, трусость добровольно снова поставить себя перед неизвестностью, трусость довериться; итог этого доверия будет самым дурацким на свете — их либо посадят, либо тихо уберут, и иной раз Тэхёну кажется, что понимает это только, черт возьми, он.

По другую сторону неуверенно, но стойко теплится чувство, что вдвоем умирать не страшно. Вдвоем и жить не так страшно, и мир ощущается слабым, маленьким.

Посильным, чтобы рискнуть бороться.

Поэтому видеть Чонгука сегодня особенно мучительно. То ли от того, что улыбается он уголками губ, заходя в комнату с небольшой дорожной сумкой, то ли всему виной выглядывающий из неё рукав тюремной робы. Ни то, ни другое милорду не нравится. Настолько же сильно, насколько не нравится небольшой кусочек медицинской ваты, выглядывающий из чужого покрасневшего уха.

— Что сказал врач?

Чонгук стряхивает с плеч куртку, абсолютно по-домашнему откидывая её поверх собственной же сумки, словно бы делал это множество раз, и ворошит рукой мокрую от вечерней мороси челку.

— Повреждение барабанной перепонки, — наклоняет голову вбок, выжимая пальцами волосы. — Нужно обрабатывать каждый день, зарастет само.

— Пойдем.

Тэхён кивает на небольшую смежную с комнатой ванную, из которой всё еще мягко льется на серый пол теплый торшерный свет. Ему бы порадоваться, что ничего серьезно угрожающего здоровью, что Чон лишь подпалил себе затылок, да только из радостных чувств в милорде сейчас лишь невозможное желание поспать, которое приходится перебороть, чтобы дотянуться до верхней полки подвесного шкафчика и забрать из него совсем маленькую аптечку, в которой, так или иначе, умещается антисептик и скатанные в комочки куски ваты.

— Подойди.

Чон по-прежнему совсем на толику ниже, но слегка шире в плечах и суше в мышцах. Тэхён отмечает это в очередной раз, особенно когда Чонгук по обе стороны от него упирается руками в раковину и, пускай держит некоторое расстояние, всё равно оказывается слишком уж близко. Милорд терпеливо смалчивает, разворачиваясь с бутылочкой антисептика в руках — с влажного колечка его челки на нос падает большая холодная капля, и Чонгук неожиданно улыбается, поднимая руку и сбивая её с кожи мизинцем.

— Не дергайся, — хмурится Тэхён, укладывая одну из ладоней на черный колючий затылок, чтобы повернуть голову Чонгука и осторожно вынуть из его уха слегка розоватый от крови комочек ваты; откладывает в итоге его в сторону, доставая из аптечки другой и тут же обильно смачивая его терпко пахнущей спиртом жидкостью. Приходится чуть наклониться вбок, чтобы рассмотреть поврежденную кожу, прежде чем холодно и мокро прикоснуться к уху, аккуратно промакивая там всё внутри.

Чон терпит смиренно, изредка шипит, мыча что-то невнятное на вопросы о головокружении, и Тэхён хочет было отстраниться, когда оставляет чистую ватку в ухе, но большая теплая ладонь щекотно ложится сначала ему на бок, а затем ловко скользит поперек спины, крепко её обхватывая.

Отойти милорд не успевает.

— Ты не вымыл руки с улицы, — говорит Тэхён, когда чужой подбородок неожиданно опускается ему на плечо, в нос бьет терпкий и дурманящий запах мужского парфюма, а вторая рука Чонгука осторожно соскальзывает по его предплечью вниз и замирает около напряженно сжатых ювелирных пальцев.

Чтобы с силой разжать их и сплести осторожно, медленно, практически взаимно.

Тэхён запрокидывает голову, ощущая, как тяжелее становится дышать. Черные вихри на макушке Чонгука щекочут щеку, его бы оттолкнуть, сказать что нет, ты не понимаешь совсем что ли, и Тэхён отклоняет голову в другую сторону, сопротивляясь на каком-то совсем остаточном энтузиазме.

Он понимает, что не справляется, потому что сжать руку в ответ хочется несоизмеримо сильно.

Лорд не знает, как долго он еще сможет сопротивляться сам себе, потому что сопротивляться Чонгуку оказывается практически невозможно. Тот либо бессмертный совсем, либо вообще ни о чем не думает, когда рука его ползет еще дальше и обхватывает бок крепко, до мятых складок на домашней рубашке, а нос осторожно трется об мускусно пахнущую кожу за ухом.

Мурашки против воли щекотно расползаются по всему телу.

Тэхён ловит себя на горькой мысли, что если они зайдут дальше — а они зайдут — он просто сдастся.

— Ты готовился, — негромко выдыхает Чонгук, и взгляд предательски падает на остатки ромашкового настоя, мелькающие на полке в душевой. Становится дискомфортно, но Тэхён игнорирует все свои чувства стойчески, лишь поджимает губы, перед тем как сказать короткое:

— Чем быстрее мы начнем, тем быстрее закончим.

Кого он в этом убеждает? Себя? Чонгука?

Того практически незаметно передергивает, будто бы ему неприятно это слышать, и лорд бы не уловил этого, да только они слишком близко. Становится от чего-то тяжко, Тэхён едва-едва конвульсивно сжимает пальцы, останавливая себя в самый последний момент, а Чон лучше не делает, когда его короткая улыбка ощущается на коже за ухом совсем уж маленьким и сухим чмоком.

— А ты всё не поддаешься, милорд, — шепчет он, и звучит это от чего-то так отчаянно, что неожиданно хочется послать к черту весь мир. Тэхён не может — он вообще почти во всем сегодня оказывается удивительно бессилен. — Боишься.

— Помой руки, — просит негромко, расцепляя ладонь и аккуратно выпутываясь из чужих объятий. Чонгук не сопротивляется, позволяя лорду поправить рубашку на широком развороте плеч и выйти из ванной, бесшумно прикрывая за собой дверь.

Когда вместо шума от раковины раздается плеск воды в душевой, Тэхён замирает перед комодом, через плечо оглядываясь назад. Бархатная коробочка перед ним покрыта легким серым слоем пыли — лорд не прикасался к ней с того самого момента, как впервые увидел на собственной кровати, и не трогал бы еще столько же, да только пальцы осторожно щелкают золотой застежкой, мягко приоткрывая черную крышку. В глазах тут же начинает слепить от радужных бриллиантовых россыпей, играющих на слабом свету от торшера сверкающими огоньками. Тэхёна от мысли, что ему придется надеть это на себя во время секса, начинает трусливо мутить.

Звонок телефона становится неожиданной спасительной панацеей от самого себя.

Когда декабрьская морось мелкой стеклянной крошкой бьет в окна, голос принца Чарльза в динамике телефона кажется особенно хриплым.

— Это не погода, это старость, — смеется он по-дедовски скрипуче, и Тэхён лишь тоскливо приподнимает уголки губ, — не придумывайте ничего, милорд.

— Я не придумываю, Ваше Высочество, — тихо отвечает он, и ветер, задувающий в маленькую щель между деревянными ставнями, со свистом скользит к его босым ногам; небо из-за дождя темное, глубокое, дымное, но в комнате с погашенными торшерами оно светит мягким серебром, отбрасывая сетчатую тень оконной рамы на дощатый пол. Хочется подойти ближе, но Тэхён замирает изваянием возле сверкающего бликами колье, оставаясь от природного буйства непозволительно далеко.

— Тут слух пошел, — принц наверняка улыбается заговорщически, как он делает обычно во время обсуждения разных сплетен, и это ли не очаровательно, — не могу вам не рассказать. В Пентонвиле, говорят, не досчитались одного заключенного.

— Давно ли, — щурится Тэхён, замечая, что шум воды из душевой резко прекратился; спрашивает в итоге, потому что обязан проявить любопытство, — важный был заключенный?

— Черт его знает, — совершенно не по-королевски хмыкает Чарльз, урывая себе несколько секунд тишины на то, чтобы с хрустом затянуться из своей любимой резной трубки; Тэхён перекурил совсем недавно, его портсигар металлом блестит на узком деревянном подоконнике, — но поговаривают, что важный.

Пол позади скрипит, словно бы доски на плахе, и Тэхён прикрывает глаза, ощущая влажным после душа затылком мягкие холодные волны из-за открывшейся двери. Ежится, но с места не сдвигается, только телефон ближе к уху прижимает, да по рукам себя бьет, чтобы не потянуться вновь к сигаретам.

— Передайте тем, кто разводит сплетни, что я буду рад поговорить с ними об этом лично, — и принц Чарльз в динамике телефона снова разражается хриплым хохотом, пока Тэхён тянет носом влажный уличный воздух и зарекается себе не шевелиться, когда позади, совсем по близости, ощущается человеческое тепло, — стоило лишь уехать на неделю.

— Вот уж точно, лорд Ким, — жаркий выдох в шею пускает мурашки по позвоночнику вниз, и Тэхён сжимает зубы, изо всех сил пытаясь вслушаться в чужой сиплый голос, — однажды я так улетел в Канаду на выходные...

Крышка с бархатной коробки с тихим стуком опускается на комод, пока принц Чарльз с энтузиазмом Робинзона Крузо рассказывает о своем неудачном отравлении уличной едой в Торонто. Тэхён же сглатывает тяжело, неохотно, и с будоражущей кожу дрожью принимает чужие руки, осторожно опустившиеся на его предплечья со спины.

Чонгук за ним в одном белье. Он распарен влажным душем и раскален докрасна ощущением вседозволенности, когда мягко коснись пальцами чужого запястья, проведи чуть выше, скользни осторожно на талию, и в ответ раздается лишь тихий, взаимно взволнованный выдох. Тэхён стоит перед колье, терпеливо принимая мягкие поглаживания по рукам, пытается вслушаться в телефонный разговор, и из последних сил топит внутри крохотным ужиком вылезшее откуда не возьми желание побыть с Чонгуком близкими.

— И стоит мне вернуться в Лондон, как...

Милорд прикрывает ладонью телефон, чуть поворачивая голову за спину и тихо спрашивая:

— Оденешь?

Сам он к этому колье под страхом смерти прикасаться не хочет. Чонгук прижимается к его спине горячей грудью, из-за чего рубашка впитывает в себя остатки душевой воды, и затылок сводит от новой лавины юрких мурашек. Тэхён сам себя топит, когда стягивает полотенце с шеи и позволяет Чону осторожно подцепить бриллиантовые россыпи с бархатной подушки.

— Утомили вы меня, лорд, — выдыхает принц Чарльз, и Ким не может удержаться от невеселого смешка.

Его мягко подталкивают чуть в сторону, и Тэхён не сопротивляется, потому что прекрасно знает зачем. В зеркале он по-прежнему высокий, практически закрывающий Чонгука позади, с ворохом чернявых кудрей и холодной зеленью уставших глаз. В таких глазах именно тонут — захлебываются, пускают носом щиплющую воду и умирают.

— Не засиживайтесь, молодой лорд.

— И вам хороших снов, Ваше Высочество.

Рука с телефоном опускается, и губы чужие вжимаются во влажный затылок слишком неожиданно.

Тэхён тяжело дышит, но взгляда не отрывает от того, как белоснежные, радугой сверкающие на свету кружева из камней холодной виселичной веревкой опускаются на его шею — Чонгук затягивает её долго, бережно, и от каждого случайного прикосновения его пальцев к коже вниз по спине бегут мурашки. Воротник полурасстегнутой рубахи не мешает. Ожерелье тяжелое, и давит оно от чего-то на сердце, которому только дай волю — и перегорит, взорвется от своего бешенного стука.

Тэхен смотрит себе в глаза, видит, как на них трепещут ресницы, и сквозь напряженные губы вырывается выдох. Чонгук ведет носом вдоль кромки колье, осторожно приподнимает голову, заглядывая в отражение и прямо так, не отрывая глаз от взволнованного Тэхёна, его амплитудно вздымающейся груди и приоткрытого рта, тянется вперед и жадно прижимается поцелуем к чужой впалой щеке.

Ким прикрывает глаза, и ему стоит колоссальных усилий не сдвинуться с места, чтобы не утонуть в этом прикосновении окончательно.

Чонгук тоже жмурится, но не отрывается — утыкается носом в соленую кожу сильнее и один за одним оставляет на ней сначала три коротких, совсем едва ощутимых поцелуя, затем один протяжный, такой, от которого у Тэхёна в животе все сводит, а за ним еще несколько мягких, совсем интимных, выцеловывая маленькую россыпь веснушек на лордовских скулах.

От его тихого «Ты такой красивый» щемит сердце, и плакать неожиданно хочется, потому что говорил, говорил уже тысячи раз, и до сих пор шепчет это настолько осторожно, что в горле ком застревает горький, и ответить хочется как раньше, но мужества хватает только на прикусанный до крови язык и сжатые в кулаки ладони.

Тэхён отворачивается, резко оказываясь в руках Чонгука лицом к лицу. Тот, только почувствовав движение, будто бы даже испуганно цепляется руками за чужие ребра, и Тэхёну это на долю секунды кажется очень трогательным: то ли бока слишком чувствительны к щекотке, то ли Чон, который отказывается отпускать его от себя, словно наконец-то дорвался, выглядит от этого очень забавно.

Но стоит Чонгуку сместить руки чуть ниже и осторожно надавить, вынуждая Тэхёна сделать шаг ближе и соприкоснуться с ним грудью, как забавы кончаются. Начинается, и едва ли милорду хочется скорее закончить, ему вообще ничего из этого не хочется, потому перед глазами руины из собственных органов, принципов, обманов, не стоящих, как оказалось, даже пары прикосновений.

Может, это просто общая слабость? Нужно бы записаться к врачу...

— Эй, — осторожно зовет Чонгук, и наклоняется, чтобы по-родному трепетно поддеть кончик лордовского носа своим. Тэхён срывается на вдох, потому что ему совсем уже невыносимо, но получается только промычать вопросительно и повести плечом, когда колье остро цепляет кожу на шее, — закажем острые куриные крылышки, когда закончим?

Тэхён улыбается уголками губ слегка тоскливо, потому что он практически ничего не ел, и от мысли о жареном мясе желудок предательски сворачивается в узел.

— Закажем.

С этой же тоской он смотрит, как Чонгук отпускает его бока, чтобы зацепиться татуированными пальцами за небольшие рубашечные пуговицы и по очереди вынуть их из петель — медленно, с небывалым трудолюбием и каким-то сладостным упорством. Он расстегивает каждую, изредка касается кожи, из-за чего смуглый живот под его пальцами напрягается, оглаживает самыми кончиками проступающие линии мышц, которых у лорда на целый пресс и крепкую грудную клетку, а когда с последней пуговицей управляется и полы рубахи распахивает, то прикипает взглядом к небольшим темным соскам и яркой белизне бриллиантовых карат.

Ожерелье на лордовской шее будто светится изнутри, и Чонгук не отводит от него глаз, даже когда осторожно прикасается к застежке на чужих домашних брюках. Тэхён опережает его на долю секунды — сам звонко расстегивает ширинку, отгибает неторопливо пояс и тянет его вниз, с шорохом спуская свободные штанины вниз по ногам. Перешагивает через них — на самом деле через собственный ком в горле — и принимает большие теплые руки, накрывшие его бедра, встречаясь с Чонгуком носами. Лицо его близко, и приходится опустить глаза, чтобы те не разболелись — Чон понимает этот жест по-своему, наклоняется чуть вперед и мягко трется о лордовскую щеку своей, чуть колючей, шершавой, но это получается так щемяще нежно, что Тэхён не удерживается и осторожно потирается в ответ, бессмысленно пытаясь успокоить разыгравшееся внутри сердцебиение. Решение находится неожиданно быстро.

— Скажи что-нибудь глупое, — просит он негромко куда-то Чонгуку в шею, когда сквозняк из оконных щелей обдает холодом еще не нагретое тело.

Чонгук скользит руками с бедер на спину, цепляя их в крепкий замок, и Тэхён вынужден сдвинуться к нему совсем вплотную, чтобы и грудь, и пах, и переплетенные ноги — всё равномерно нагревалось от жара чужого тела.

— У тебя есть ингалятор? — тихо шепчет Чон.

— Нет.

— Жаль, потому что от твоего вида у меня захватывает дух.

И это действительно глупейшая вещь на свете, но Тэхён улыбается широко, и на душе становится не так погано, как раньше. Чонгук пользуется моментом и осторожно отступает назад, к кровати, утягивая лорда за собой, и проблески хорошего настроя в эту же секунду исчезают, тонут, пропадают, будто и не бывало. Вместо них подскакивает пульс, который как ни успокаивай, все равно будет барабанной дробью отдаваться в висках, и тошнотный ком поджимает горло, потому что он хочет. Он хочет, и признаваться себе в этом — все равно, что объявить собственный разум врагом.

Лорд, который всю жизнь мог рассчитывать только на свою холодную голову, готов отречься от нее, совершить непомерно огромную глупость. Он ведь обещал себе выйти из этой комнаты с целым сердцем, а Чонгук не помогает, он только губит сильнее, и вместо того, чтобы просто быстро болезненно потрахаться, понять, что ничего не получится, разочароваться из-за того, что не стои́т, и сдаться, он медленно усаживается на кровать и щекотно оглаживает лордовские предплечья, раскрывает его ладони и аккуратно переплетает пальцы, крепко сжимая их своими.

Тэхён упирается коленями в кровать между широко расставленных чоновских ног, дышит через раз, потому что тонет в собственном желании вцепиться в его руки — в самого Чонгука вцепиться, — но позволяет себе лишь стиснуть зубы да волнительно переступить с ноги на ногу, потому что от близости Чона в животе начинает сладко потягивать. Если он выдержит до конца, если не сдастся сейчас, если не сорвется, потом будет легче. Милорд смотрит в темные, слегка восторженные и буквально удушающие глаза Чонгука, и понимает, что поддаться ему — сделать обоим только хуже. Неужели Чон не чувствует?! Они, блядь, вместе задохнутся, если продолжат в том же темпе, а им бы жить и дышать друг без друга еще...

двадцать восемь пожизненных сроков.

— Тебе нравится? — спрашивает, кивая на бриллиантовые россыпи, удавкой сжимающие шею. Тэхён возвышается, из-за чего Чонгуку приходится чуть запрокинуть голову и за руки подтянуть его настолько близко, что лорд теряет равновесие и опускается одним коленом на кровать.

— Не больше, чем тебе.

А Чон и правда глаз оторвать не может, скользит без перерыва по впалым загорелым ключицам, выглядывающим из-под выреза рубахи, по округлой мощной груди, по рельефным изгибам плеч, на которых колье, казалось, должно быть инородным и лишним, но на самом деле будто бы даже начинает сверкать ярче, чем в обитой бархатом коробке. Тэхён ощущает, как начинает неприятно затекать нога, и хочет было поддаться назад, но Чонгук, словно почувствовав, только сильнее тянет на себя и ловко расцепляет руки, чтобы обнять его под коленями, притягивая к себе ближе. Сердце гулко падает в ноги, и Тэхён опирается руками на чужие плечи, едва уберегая себя от того, чтобы завалиться вперед.

— Нам нужно обговорить некоторые моменты, — предлагает Чонгук, из всех своих доселе решительных действий предпринимая лишь осторожное поглаживание большим пальцем кожи прямо под коленкой. Милорду щекотно.

— Ты первый, — Тэхён обещает себе, что это ничего в нем не сломает, не изменит, не повредит, когда поднимает руки и вплетает их в чужой чернявый затылок. Они просто разговаривают, и он просто пытается себя успокоить.

Просто пытается.

— Я хочу, чтобы ты говорил мне каждый раз, когда тебе больно или приятно, — просит неожиданно Чонгук, стеклянной вазой разбивая в милорде последнюю надежду на то, что ему грозит лишь пятнадцать минут болючего и унизительного секса.

Они, черт возьми, спорили на потрахаться, а не на заниматься любовью. И если первое переболит, переживется и забудется, но второе Тэхён просто не вынесет.

— Хорошо, — отвечает в итоге, проводя подушечкой пальца против роста волос на колючем коротко бритом затылке, — это взаимно.

Чонгук от слова «взаимно» расплывается в маленькой улыбке и неожиданно прижимает ноги Тэхёна к себе ближе, вынуждая его снова резко схватиться за чужие плечи.

— Прекрати так делать.

— Не могу.

— Я купил презервативы.

— Я тоже.

Тэхён не замечает, как у него учащается дыхание, а Чонгук улавливает, кажется, движение каждой мышцы его тела, начиная осторожно отклоняться назад. Чернильные руки скользят вверх, вновь цепляясь за талию, и Кима буквально утягивает вниз, на матрас, укрытый белым объемным одеялом. Колье отрывается от груди и повисает на шее, когда милорд оказывается прямо над Чонгуком, тягуче смотря ему в душу зелеными глазами. Они блестят серебром из-за уличных туч, тонут в ресницах, которые всегда для Чона самые красивые, и пускают к копчику мурашки.

Милорд ерзает, вынужденно усаживается в итоге Чонгуку на живот, ощущая ягодицами его укрытый одним лишь бельем пах, и принимает осторожные поглаживания по мощным жилистым бедрам. Хочет либо сжать его этими бедрами сильнее, либо слезть к чертовой матери, но Чон наглаживает ноги, губы поджимает, чтобы не улыбаться ярко, и видеть его таким — смерти подобно.

— Ты слишком счастливый.

— Почему я должен грустить? — в глазах у Чонгука морщинки собираются, и говорит он тихо, вкрадчиво, но милорд слышит и тонет в мурашках, — я собираюсь заняться с тобой любовью.

Почему тогда больно Тэхёну от происходящего так сильно, что собственные принципы впервые кажутся военным предателем, Иудой, лживой полярной звездой, за которой он шел долгие годы, но оказалось, что грош цена этой звезде — простые маячные прожектора. За грудиной тянет, обжигает, неприятно щиплет где-то в желудке, и ему сказать бы, что вот оно, больно, прекрати, да только Чонгук щеку изнутри закусывает и темный волос с лица стряхивает.

— Ты понимаешь, что может ничего не получиться? — интересуется Тэхён, и руки его безбожно, неконтролируемо, с легким нажатием оглаживают округлую татуированную грудь. Он хочет оторвать их себе к чертовой матери, но гладит и гладит, по прежнему принимая Чонгука, мнущего его бедра, со слегка сбитым дыханием. Тот с каждым круговым движением заходит все дальше, подбираясь к ягодицам, и это какой-то совсем уж пиздец, потому что узел в животе дергается, щекочет внутренности, и справиться с ним совершенно не получается.

— Вполне, — отвечает Чон, поворачивая голову в сторону, чтобы высмотреть глазами мимолетом замеченную на подушке фольгированную ленту.

Тэхён прослеживает его взгляд и тянется чуть вперед, нависая над лицом Чонгука грудью, чтобы дотянуться до презервативов и переложить их ближе, а тот не упускает момент и продвигается руками дальше, цепляя пальцами кожу под ягодицами, прямо у кромки белья, и сжимает её, довольно ловя лордовский вздох от неожиданности.

Он опускает голову, но свисающее с шеи колье закрывает весь вид на чоновскую улыбку.

— Подтянись чуть наверх, мне неудобно.

Чонгук приподнимается и, опираясь на локти, пытается забраться глубже на кровать, пока Тэхён выпрямляется, всё так же упираясь коленями в постель, забирает с прикроватной тумбы небольшое полотенце, бутылочку смазки и снова принимает руки Чонгука у себя на бедрах.

Чон укладывается на подушки, опираясь на спинку кровати, и осторожно притягивает Тэхёна к себе, вынуждая тут же отложить всё в сторону и буквально лечь к себе на грудь, чтобы носом утонуть в черных кудрях на макушке, сплестись ногами и мягко огладить голый изгиб поясницы. Милорд опускается сжав губы, и руки его — крепкие, рельефные, венозные — цепляются за подушки по бокам от чоновой головы, сжимая их с силой, когда у самой кромки белья, там, где любое прикосновение до звезд перед глазами, начинают невесомо поглаживать мозолистые, покрытые чернилами пальцы.

Чонгук поворачивает голову, чтобы губами уткнуться в самое лордовское темечко, поцеловать аккуратно, протяжно и проникнуть ладонями под ткань белья, туда, где поджимаются от напряжения твердые ягодицы. Тэхёну дышать тяжело — он лицом в изгибе одуряюще пахнущей шеи, и так легче, когда ничего не видишь. Легче удержать себя от поцелуев, от рукоблудия, от вольнодумства, где у них мир один на двоих, да только нельзя. И удержаться нужно, потому что лорду завтра на работу, ему противопоказано, категорически запрещено разбиваться, но Чон роняет его и роняет, всё больше трещин пускает по вазе, которую трогать страшно — она от каждой пылинки трещит по швам, и Тэхён устал приклеивать к ней отколотые детали.

Ему так невыносимо, но среди пожара в груди, где стремительно сгорает всё, что бы туда ни попало, находится какая-то невиданная сила, которая заставляет милорда смиренно расслабить ягодицы и терпеливо вынести очередное поглаживание, каждое из которых — всё дальше и глубже. Сжатые зубы скрипят так громко, что Чонгук, прижавшийся щекой к черным вихрям волос, коротко выдыхает через рот. Тэхён грудью ощущает, как бьется под ним его сердце — торопливо, предвкушающе, выкачивая всю кровь туда, куда смотреть не получается, а вот чувствовать — очень. И Тэхён чувствует, особенно когда Чон вынимает из его белья руку, чтобы потянуться и зацепить ей убранную в сторону смазку, щелкая попутно небольшим колпачком.

— Хочу целовать тебя в этот момент.

Тэхён приподнимает голову, сталкиваясь носом с колючим чоновым подбородком, а потом вверх подтягивается и уже губами тепло жмется к его щетине, пока Чонгук в ответ — до куда достает — чмокает его мокро в веснушчатую спинку носа.

Звук выдавленного на поясницу геля пускает по позвоночнику вниз мурашки, такие, что крохотные волоски встают дыбом. Смазка холодная, жидкая, и Тэхён искренне не понимает, что мешает Чонгуку достать из белья вторую руку и сделать всё по-человечески, да только тот собирает всю смазку с кожи пальцами, снова ныряет под тугую резинку и шутить больше не хочется.

Тэхён подтягивается выше — и губы у губ, потянись еще чуть-чуть вперед и целуй, давай, разбивай последнее, без чего милорд надеялся обойтись сегодня. Чонгук горячо выдыхает через нос, от мурашек сводит шею, и руки его резко, скользко, больно сжимают лордовские ягодицы, от чего тот инстинктивно подается вперед, вжимаясь пахом в чужие бедра — Чон не позволяет, держит, носом водит по щеке и тянет руку глубже, пальцами осторожно прикасаясь к промежности.

— Блядство, — шипит Тэхён, и Чонгук с шорохом одеяла неожиданно опрокидывает их на бок, всё так же лицом к лицу, всё так же с руками, массирующими кожу между ягодиц, и Киму, который теперь не дотягивается одной из рук до подушки, приходится опустить её Чону на спину.

Они путаются ногами, руками, телами в какой-то немыслимый узел, и от тепла чужой кожи собственная горит в десятки раз сильнее. Тэхён ощущает, как пальцы с уже согревшейся на них смазкой давят на пробу, снова оглаживают, и вместе с тем, как самый длинный — средний — с настойчивым нажимом всё-таки проникает вглубь одним только кончиком; пытается расслабиться, пропуская момент, как Чонгук всё-таки перестает дышать ему в рот и сминает губы своими губами.

Бедра неконтролируемо подаются вперед в бессмысленной попытке избежать прикосновения, ягодицы сжимаются и Тэхён шумно тянет носом воздух, но Чонгук только держит его сильнее и давит настойчивее, проникая еще на одну фалангу вглубь. Они всё еще целуются, и Ким в отместку тоже опускает руку на чужую задницу, резко сжимая её, когда палец Чона спустя долгую минуту наконец оказывается внутри до самых костяшек.

Безумство какое-то.

— Больно?

Терпимо. То ли отвратительный час в ванной оказался действительно полезным, то ли просто сердце болит настолько сильно, что чужие пальцы в заднице лишь легкая щекотка по сравнению с тем, какую бурю Тэхён сдерживает между ребер последние несколько минут. Лишь бы Чонгук ничего не говорил — не замечать его прикосновения проще, чем не слушать слова, которые богу бы в уши — и даже небесный старик бы загнулся, потому что вытерпеть их героизму подобно. Ощущать, как тебя любят, и запрещать себе любить в ответ — худшее наказание даже для проворных и гневных небожителей.

— Нормально, — низко хрипит в итоге Тэхён, пытаясь побороть зарождающиеся внутри искорки раздражения к той нежности, которую он не ждал, которая ему не нужна, которая только хуже с каждой секундой делает. Лучше бы Чон просто отодрал, а он своими играми стремительно к краю подводит, толкает Тэхёна куда-то, куда им вдвоем совершенно точно нельзя.

Чертов придурок.

Когда Чон вынимает свой палец, мышцы сжимаются вокруг пустоты и целоваться уже надоедает из-за гудящих в напряжении губ, позвоночник простреливает искрами с новой силой — Тэхён ощущает, как мягко его белье стягивают вниз, по округлым ягодицам, и чужой пах с такой же полуспущенной брендовой резинкой вдавливается в его собственный жесткими темными кольцами лобковых волос. Рука, на которой Ким лежит, затекает безбожно, и это тоже вызывает какую-то непонятной природы злость ко всему происходящему, которой не было раньше.

То, что это защитная реакция на боль, Тэхён понимает только тогда, когда внутрь него спустя множество томительных минут, проведенных в дыхании на счет, со жгучим давлением на кожу проникает уже третий палец.

Он взмок за это время — на спине маленькими каплями собирается пот, кровь вскипает по всему телу, одну из ног уже пару раз свело судорогой, пить хочется до невозможности, горло сушит так, словно его заставили проглотить песочную горсть, и думать получается только об этом. Чонгук выцеловывает его шею, спускается к кромке колье, от тяжести которого уже болят позвонки, и поднимается вверх под острую линию челюсти. Белье на них — полуспущенное, мятое — промокло от выделений, смазки и пота уже насквозь, оно липнет к телу как после дождя и от этого вдвойне погано.

Тэхён нехотя оборачивается, замечая, как чужая ладонь медленно, по самые костяшки погружается между блестящих от влаги ягодиц. Кожу там обжигает, тянет неприятно, но еще хуже становится от того, что из-за постоянного трения тел друг о друга член Кима встал, и крупная покрасневшая головка уже призывно замелькала между животами.

Они всё ближе к началу конца, и стоит только Чону с мягким хлюпом вытащить пальцы, как сердце Тэхёна снова рушится в желудок.

— Попробуем стоя? — спрашивает Чонгук, и лорд уверен, что одна половина его тела наверняка так же покалывающе затекла, как и его копчик.

Они выпрямляются слишком неторопливо для тех, кто боится потерять собственное возбуждение, вяжущее чувствительные узелки внизу живота.

Тэхён ведь даже не подрочил перед началом, в надежде на то, что все быстро закончится, а теперь снова стоит на коленях, которые, он уверен, уже достаточно покраснели, и упирается рукой в стену за спинкой кровати. Чонгук шуршит фольгой за его спиной, и ощущается это очередной волной подкожных мурашек прямо по впалому позвоночнику, на котором черным выжжена единственная лордовская татуировка. Ким распален, раздражен, обесточен, и любое прикосновение к нему искрами отдается на остывающей коже. Когда пальцы Чонгука касаются его тазовых косточек и опускаются ниже, к двум косым мышцам, уходящим к покрытому волосами паху, сзади прижимается его крупное узорчатое тело и Тэхён буквально оказывается зажат с двух сторон. Чон обхватывает его одной рукой за талию, перед этим щекотно пробежавшись пальцами по выразительным углублениям пресса, а другой с какого-то немого позволения прикасается к налитому кровью члену, осторожно накрывая его своей мокрой теплой ладонью, чтобы особенно мучительно раскатать по нему полупрозрачный желтоватый презерватив.

Тэхён сжимает пальцы в кулак, опускает голову и в очередной раз бессильно зажмуривается.

— Говори, если будет больно.

Да ему уже, блядь, больно, почему ты не видишь?! Все легкие в кашу, всё сердце уже в мясо, куда еще больнее?!

— Скажу.

Чонгук осторожно пристраивается сзади, поглаживает, притирается, отпускает влажный член Тэхёна, чтобы взять в руку свой и мягко направить его между чужих покрасневших ягодиц. Ким дышит через раз, изо всех сил пытается расслабиться, что позвонки все сводит, и всё равно не может.

Он просто не может.

Ничего не может.

Но так чертовски хочет просто прикоснуться, что сводит зубы.

Холодный поток смазки, который Чонгук выливает ему на поясницу, не отрезвляет, но, вероятно, делает проще проникновение. Они уже тонут в лубриканте, полотенце под ними мокрое, все тела скользкие, словно бы масляные, от чего волосы на руках и ногах неприятно липнут к коже.

— Я буду медленно.

Тэхён выдыхает долго, шумно, и чем пустее становятся его легкие, тем наполненнее ощущает себя тело ниже живота. Чонгук поддерживает его поперек талии, с трудом, медленными покачиваниями и каким-то титановым терпением входит всего лишь на головку, укрытую таким же латексом презерватива, и черт бы знал, кому из них в этот момент больнее, но то ли чистое упрямство, то ли безрассудство вынуждают Чона поджать губы и на пробу безуспешно чуть толкнуться глубже, тут же спрашивая негромко:

— Тебе больно?

— Мне больно.

— Потерпишь?

— Не усни там.

Тэхён шипит сквозь зубы, когда толчок повторяется, и снова захлебывается в попытках расслабиться. Он, блядь, так сорвет себе всё, что только можно, и едва ли сейчас в нем говорит возбуждение — милорд зол, от чего-то так сильно, что яд вместе со слюной во рту скапливается.

Эта злость имеет странную природу, она сбивает курсоры и меняет ориентиры. Она должна идти на самого себя, на собственную трусость, на собственную слабость, но чем больше проходит времени, чем гуще становится воздух, тем сильнее Тэхён злится на все происходящее. И ему выпустить бы весь яд на Чона, на съехавшее в сторону полотенце, на собственные ноги, которые уже начали затекать, потому что неудобно чертовски, но получается лишь травить себя же, и чепуху несут те, кто говорит, что яд змеи на змею не действует. Тэхён задыхается от заражения крови, захлебывается ненавистью к себе прошлому, к ситуации, до которой они довели себя, и от чего-то становится настолько горько внутри, когда Чон прикасается к его ягодицам своими бедрами, войдя до возможного упора, что вместо ожидаемого вздоха Ким лишь губы сминает, глаза прикрывает и руку назад заводит, находя чужие напряженные бедра и надавливая на них так, чтобы Чонгук рядом глубже, крепче чем раньше, и чтобы больно было до слепящих пятен перед глазами, потому что только так на крохотную долю секунды получается вдохнуть и не сгореть, как раньше.

— О чем ты говорил... с принцем Монако на приеме? — Чонгука неожиданный вопрос удивляет, а Тэхён дышит сипло, глубоко, и борется с цветными пятнами, вяжущими перед глазами бензиновыми разводами, пытаясь завести что-то, издалека напоминающее разговор.

— Я пообещал, что помогу ему вернуть колье, — хмыкает Чон, и его такое же тяжелое дыхание ощущается между каждым сказанным словом. Тэхёну бы засмеяться, потому что этот черт снова всех переиграл, но смеха внутри нет, как нет и намека на резкость окружающей комнаты в глазах. — Перевернемся?

Чонгук не выходит, и спрашивает, судя по всему, в рамках каких-то своих условностей, потому что в это же время он осторожно отступает чуть назад, чтобы мягко уложить Кима грудью на кровать и накрыть его сверху своим телом. Горячим, чертовски тяжелым, из-за чего легкие в грудине плющит, и по-прежнему бездвижным: Чон едва ли двигает бедрами, терпеливо выжидая, когда чувствительная кожа между ягодиц перестанет гореть, и Тэхён ждет тоже, укладываясь щекой на подушку и давая себе несколько секунд на передых.

Мокрая челка падает на глаза, липнет противными кольцами ко лбу, и убрать её не получается — Тэхён уложил руки все под ту же подушку, а Чонгук замечает, как тот хмурит брови, морщится, — и освобождает одну из ладоней, чтобы бережно отлепить с лордовского лица влажные волосы, пальцами зачесав их куда-то за ухо. Переполняющая Кима благодарность мешается в гремучий коктейль с грызущей грудину раздраженной усталостью, и всё это в момент, когда Чонгук все-таки делает первый пробный толчок, срывается с губ негромким коротким мычанием.

— Приятно?

— Целоваться было приятнее, — усмехается сдавленно лорд, потому что ему все еще мало воздуха, а чужие тягучие толчки не делают лучше. Чонгук улавливает хрип, осторожно просовывает руку Тэхёну под грудь и вновь переворачивает их набок, в этот раз лицом к затылку. Шумный вдох наконец расправившего в полной мере легкие Кима вызывает маленькую улыбку.

— Прости, но поцеловаться не получится.

— Какая досада, — сипит он, накрывая ладонью собственный член. Презерватив мешает, но снять его — и испоганить все постельное, поэтому приходится на автомате поглаживать так, через тонкий нагревшийся латекс.

Чонгук просовывает свою руку Киму под голову, укладываясь удобнее, притирается совсем вплотную, чтобы животом слиться с изгибом чужой крепкой смуглой спины, тело его обхватывает свободной рукой и носом снова прячется за чужим ухом, мягко выцеловывая кожу под ним в какой-то безмолвной компенсации. Они все еще кожа к коже — Тэхён ягодицами чувствует острые тазовые косточки и жесткие лобковые волосы, которые вжимаются с силой и совсем не отрываются, когда Чонгук мягко подталкивает его бедрами. Он буквально совсем не выходит — основание члена едва успевает показаться между покрасневших ягодиц, как тут же сильно, глубоко, тягуче и давяще погружается обратно. Тэхён покачивается вперед от каждого толчка, сипло выдыхает через рот всякий раз, когда чужой член входит дальше, чем до этого, и большим пальцем потирает собственный под головкой, посылая щекотные импульсы по тем самым возбужденным и наэлектризованным узелкам внизу живота.

Его до искр на кончиках пальцев возбуждает такой секс, и новость эта резко бьет ножом под ребра, туда, где под мягкой и незащищенной мышечной тканью уже несколько минут концентрируется дичайший по своим размерам комок сожаления. Чон делает очередной волнообразный толчок бедрами, выдыхая лорду на ухо особенно громко, и от пробившего конечности отчаяния что-то слишком неожиданно поджимает горло.

Он устал.

Он устал ненавидеть себя, устал оправдываться, устал бояться. Он хочет, он так невозможно хочет рискнуть, выбить всю дурость из головы, чтобы трогать Чонгука как раньше, без опаски за их общее будущее. Тэхён проклинает на чем стоит все Соединенное королевство, проклинает королеву, поместье, проклинает свое имя и свою работу. В этот момент она кажется такой дешевой, ничего не стоящей, что Тэхён — самый большой в мире бедняк — готов отдать себя и свою жизнь в руки неконтролируемому человеку, которому дай волю — и все чертово человечество потонет в войне.

Тэхён так невозможно устал, что стремительно пускает на самотек всё свое раздражение, всю ту спесь, что из последних сил помогала сопротивляться желанию прикоснуться в ответ. А прикосновения Чона все, как одно — интимные, щекотные, подводящие к краю, и Тэхён как никогда остро начинает ощущать этот край, стоит Чонгуку неожиданно начать ускоряться.

В комнате раздается первый глухой шлепок бедер друг о друга, и это именно то начало конца, которого оба в утайку боялись. Член выскальзывает практически полностью, чтобы взбивая смазку в пену врезаться обратно, и Тэхён уже не сдерживается — он мычит коротко и тихо каждый раз, когда по его ягодицам с шлепком бьют чужие твердые бедра. Милорд с ума уже сходит, представлять боится, сколько придется зализывать все те ожоги, которые Чон высекает на нем раскаленным прутом из собственных чувств, совсем Киму не нужных, вечно всё портящих, но настолько помогающих дышать изо дня в день, что будь из этих чувств сигареты, Тэхён согласился бы на ранний рак легких.

Чонгук толкается сзади, делает это сильно, с упорством, а затем неожиданно останавливается, обхватывает лорда за талию и переворачивается на спину, помогая тому удержаться на месте, перекинуть ногу назад и случайно насадиться глубже. Тэхён почти теряет равновесие, судорожно хватается за синюю от татуировок грудь, и успевает уловить только то, как курчавая челка падает Чонгуку на глаза, прежде чем рука невольно тянется к его шее, а затем выше по влажному лицу. Тэхён небрежно зачесывает чужие волосы к затылку, открывая лоб с напряженно выпирающей венкой.

— Двигайтесь, милорд.

Чонгук выдыхает неожиданно громко, когда покачивание возобновляется. У Тэхёна комок щекотливого напряжения под пупком с каждой секундой становится всё больше, гуще, и нет, черт подери, он не собирался кончать, но член от трения между тел напрягается, руки Чонгука на боках мешают, наглаживают, и Ким цепляет их своими, отводит и упирает в подушку, чтобы из точек соприкосновения, неминуемо ведущих к концу, у них остались только промежность, настойчиво сплетенные пальцы и одна большая неразделенная на двоих.

Он всё так же приподнимается, тягуче опускаясь обратно, и мышцы бедер от этого сначала сводит, а потом огнем обжигает, и к черту такие физические нагрузки, но от них напряжение внутри только усиливается. Ком этот — сладкий, чуть трепещущий внутри, и разрастается он с какой-то невозможной скоростью, упираясь буквально в кожу изнутри, когда на очередное насаживание Чонгук неожиданно вскидывает бедра вверх и Тэхён вздыхает, кости ломит щекотно, пока внутри всё будто на таймере замирает. Тут же становится настолько невыносимо, что тело буквально содрогается в ожидании финальной, короткой детали, последнего маленького рывка, вспыхнувшей в воздухе искры. Тэхён еле держится на ногах, но Чонгук чуть опускает бедра, чтобы сильно толкнуться наверх, и мышцы лордовские неожиданно схватывает судорогой.

Пальцы на ногах поджимаются, Тэхёна чуть дергает в конвульсивном удовольствии, огромный ком в паху наконец взрывается и все суставы будто лопаются вместе с ним, от чего Ким отпускает себя и устало укладывается вперед — на чужую грудь, — наполняя мышцы сладкими спазмами, а презерватив белесой липкой спермой.

Он лбом упирается в подушку, укладывает подбородок на плечо Чонгука, горячо дыша тому прямо на ухо и бездумно позволяя дальше быстро толкаться в свое тело. Задница неприятно горит от частого трения, и времени до момента, пока Чонгук под ним напрягается, дрожит и мягко грудно стонет, хватает для того, чтобы ощутить, как в след за удовольствием по телу немыслимой волной расплывается такая несравнимая ни с чем печаль, что под хаотично стучащим сердцем колет и давит, разрывая все сосуды. И вся брюшная полость теперь захлебывается в подреберной боли, и чувствует Ким себя настолько разбитым и неожиданно потерянным, будто бы опустевшим вместе со спермой, которая едва-едва прекратила вырываться толчками, что неожиданно в уголках глаз начинает неприятно щипать.

Он ведь не сможет. Он не сможет жить с вечным страхом за то, что кто-то где-то прознает про их отношения. И одному Богу известно, как Тэхён хочет сломать себе ребра в этот момент, чтобы оставить в теле только голову, чтобы выбрать себя, свою мнимую безопасность, которую Чонгук будто бы специально подвергает опасности каждой своей глупой выходкой. Чего он добивается?! Зачем он это делает?!

Тэхён так, блядь, не хотел доводить до всего этого, что ярость к Чонгуку снова затапливает. К нему, к их чертовому спору, к дерьму, в котором они сейчас оказались. Он ведь уже выбрал однажды, он даже справлялся, чего ему не хватало?!

Зато оставшейся в теле злости хватает для того, чтобы стиснуть зубы и из последних сил, терпя в отказ идущее от боли сердце, просипеть в подушку:

— Я так тебя ненавижу.

Ставший в горле ком не позволяет сказать это громко, но Чонгук слышит. Он вдыхает надрывно грудью, осторожно выходя из тела Кима. Спина того горячая — с неё будто бы пар вверх поднимается, — блестящая на слабом свету искорками пота, и стоит ей начать остывать, как по остаткам жаркой влажности скользит морозная волна ледяного воздуха. Большие теплые руки неожиданно крепко обнимают его поперек острых лопаток, проходятся по татуировке и сжимают ребра (а кажется, что сдавливают органы), и Чонгук с шорохом подушки аккуратно поворачивает голову, касаясь сухими губами мочки чужого уха, чтобы слишком тихо для большой комнаты, но очень громко для одного Тэхёна, так, что сердце внутри всё-таки лопается, прошептать:

— А я тебя люблю.

И Тэхён просто трескается надвое, крошится как яичная скорлупа, дышать не может, ощущая давящий в горле комок слез.

Чонгук улыбается как-то совсем печально, носом в волосы на виске тычется и не нужно видеть его глаз, чтобы ощутить эту перманентную боль, которая разрывает всё между ними.

— Ты слышишь меня? — сипит, и добивает, добивает, добивает. — Я за тебя мир переверну. Человечество уничтожу.

По щекам едва не катятся горячие слезы, и горько, Тэхёну так невозможно горько, потому что Чонгук шепчет еще тише:

— Только люби меня, пожалуйста.

И это доламывает.

Просто, блядь, шаровой молнией добивает — Тэхён рассыпается, и вместе с перемолотым в мясо сердцем выпускает из себя ту лавину необузданной нежности, которая забитая, искалеченная, спрятанная, но такая огромная, что непонятно, как вообще поместилась в человеческом теле. Ким жмурится, с шорохом подушки голову поворачивает и сталкивается с Чонгуком лицами. Вздыхает резко сквозь заложенный нос, и не думая подается вперед, вжимаясь накрепко губами в чужой рот.

Целует, остановиться не может, только дышит носом шумно, слезы глотает, и Чонгука к себе прижимает за мокрый чернявый затылок, а тот жмурится, в ответ руками лордовские волосы цепляет и не позволяет отстраниться, осторожно выцеловывая влажную кожу вокруг губ, на носу, подбородке — везде, куда дотянуться получается.

— Всего одно твое слово, — хрипит он, сжимая ладонями чужое лицо, чтобы глаза в глаза, рот в рот и грудь к груди, — одно твое слово, и я заставлю весь мир замолчать.

Тэхён ощущает, как на запястьях его сжимаются холодной сталью тюремные наручники, затылком чувствует прожигающий королевский взгляд, перед глазами видит заголовки газетных статей, но впервые в жизни посылает все к чертовой матери. Он отдает себя и свою жизнь загребущим теплым рукам Чонгука, смиряется с мыслью, что они сдохнут завтра, и готовится бороться.

Плюет, забивает, отпускает, доверяет, чтобы наклониться медленно к уху Чонгука, кожу его поцеловать и прошептать осторожно, совсем тихо, то, что предназначалось всю жизнь только ему одному.

В глазах Чонгука сгорает огнем обещанное человечество.