himera

Сокджин соврет, если скажет, что ему здесь не нравится — он в чертовом восторге. Его комната (если можно так назвать настоящие покои) выходит высокими резными окнами на рваные линии гор, в промежутках между которыми сливается с линией горизонта широкое голубое море. После обеда все сразу направились отсыпаться — Али, набрав со стола сладостей, приказал своим работникам отнести их в приготовленные гостям комнаты, а сам проводил каждого до его дверей, попутно рассказывая о том, как устроен дом.

Оказывается, некоторые арабские дома делятся на женские и мужские половины, своих гостей Аль Харти, естественно, поселил во вторую. В первой, по его словам, находится гарем, где живут и коротают досуг его жены — вход в эту часть дома был строжайше запрещен абсолютно всем, на кого только упал терпкий арабский взгляд Али. А он не просто упал на каждого, он настойчиво пробежался, несколько раз покрутился, а затем и вовсе остановился буквально на всех по очереди, чем настойчиво дал понять, насколько хозяин дома консервативен. Сокджин даже слышал, что в некоторых семьях арабским женщинам запрещено находиться на втором этаже, если их мужчина в этот момент на первом: якобы жена не должна стоять над мужем. И вся эта абсурдность показалась бы Киму чем-то несбыточно далеким, если бы он своими глазами не видел сегодня несколько закутанных по самые глаза женщин. Высоких, низких, с одинаково черным кошачьим взглядом и богато украшенными руками.

От мыслей о них отвлекает неожиданно возникший в голове голос Намджуна, негромко прошептавший о том, что сегодня после ужина все собираются в центральном зале, мимо которого они проходили по пути в комнаты. Это было большое круглое помещение с широким дубовым столом, небольшим фонтаном (не таким, какой видели на входе, но тоже весьма внушительным и тоже журчащим), коврами и различными тропическими цветами в глиняных горшочках. Место тихое, вдали от основных комнат и коридоров, из-за чего для их маленького партизанского междусобойчика, как это в мыслях обозвал Сокджин, подойдет оно отлично. Да только время уже близится к этому самому ужину, от совместных посиделок с Али все в один голос отказались, сославшись на усталость, а профессор до сих пор чувствует себя если не в летнем лагере, то в турецком сериале точно.

Он всё еще не знает, что они будут делать с этим «Андо», где им взять информацию о вирусе, какого черта сегодня на обеде творили британцы и почему Мин, стоило только кофепитию закончиться, сорвался с места, сказав буквально что-то про туалет и потом догоню. Не догнал — может, ему поплохело с утра? Юнги был сам не свой еще в аэропорту, что уж говорить про вертолет. Неожиданное волнение за профессора делает часы ожидания еще хуже, да только выйти и проверить, где он сейчас, Ким не решается под страхом забрести не туда или встретить какого-нибудь телохранителя Али. Стать жертвой лингвистической дыры между собой и мужчиной в красном берете Сокджин, откровенно говоря, не хочет, оттого и сидит уже полчаса на кровати, смотрит на разложенные по столу сладости и не знает, съесть их самому или скормить павлинам, гуляющим по саду — их пушистые цветастые хвосты профессор отлично видит из окон своей комнаты.

Решив в итоге, что заманчиво выглядящие кусочки пахлавы профессор сможет осилить и сам, без птичьей помощи, Ким откидывается на кровать и прикрывает глаза. Телефон лежит рядом, будильник в нем уже давно заведен на время ужина. Сокджин глубоко вздыхает и поворачивается набок — некоторые мысли могут подождать его парочку часов.

***

Юнги проскальзывает мимо охраны молча, попутно доставая из заднего кармана джинсов мятую пачку сигарет, в которой дезертиром между фильтров прячется зажигалка. Курить хочется невыносимо. Мин уже на той грани, когда легкие внутри пульсируют и сокращаются, а чистый южный воздух не кажется таким чистым без привкуса никотина — изнутри всё раздирает от того, как хочется заполнить тело мягким, снимающим раздражение дымом.

Архангел на затылке зудит, Мин безжалостно расчесывает кожу пальцами, затем оглядывается вокруг и, чуть не прикусив кончики пальцев, сжимает сигарету зубами, подпаливает кончик, а затем нетерпеливо втягивает горячий дымный воздух, тут же рвано выдыхая его носом. Пахнет пылью, сладкой травой и горьким табаком. Юнги дымит беспрерывно, жадно, потому что изнутри колотит люто, но мимо арабских жен, скользящих пожирателями смерти по коридору, он проходит безучастно, только коротко пробегает по их черным макушкам взглядом да сбивает пальцем пепел прямо на мраморный пол.

Золотая ящерица, греющая мизинец, блестит длинным золотым хвостом вокруг пальца — Юнги бросает на неё быстрый взгляд, прежде чем зажать сигарету зубами и вплести ладонь в длинную сухую челку. Сердце тянет и ноет, трепещет крыльями бабочки и тоскливо завывает целой волчьей стаей. Кончики пальцев бьет тремором, в животе морским узлом вяжется желудок. Юнги смачивает сухие губы языком, случайно прикусывает фильтр и снова втягивает щеки, заполняя грудь дурманящим жаром.

Он чувствует каждую мурашку, каждую клеточку кожи, каждую дрожащую от невозможной смеси предвкушения и тоски поджилку. Юнги спотыкается почти на ровном месте, выплевывает мат сквозь зубы, потому что настроили, блядь, хоромы, а нормальных порожков сделать ума не хватило, а затем наконец-то выходит на свежий воздух.

Большой, блестящий лазурью павлин поворачивает на выскочившего из дома Мина свой острый клюв. Хлопает пару раз глазами и, завертевшись и задрожав как собака, которая отряхивает свою шерсть от воды, плавно распушает огромный цветастый хвост. Юнги пристально смотрит на россыпь голубо-зеленых «глаз», веером торчащих из птичьей задницы, и грешным делом подумывает дернуть у того пару перышек, пока никто не видит.

Оглядывается по сторонам — из возможных наблюдателей только парочка красноголовых солдат, но те слишком далеко — и, зажав по-воровски сигарету в уголке рта, начинает подбираться к ничего не подозревающей птице. Огромный хвост её, плавно качающийся веером на ветру, напоминает что-то психоделическое, Мин даже промаргивается несколько раз, чтобы в глазах так сильно не рябило, и бесшумно подкрадывается к павлину ближе.

Тот хлопает глазами и выжидающе смотрит, но хвост всё еще пушит и даже качает им в разные стороны, словно нарочно привлекая к себе внимание. Юнги подтягивает джинсы на коленях, присаживается на корточки и, подцепив фильтр большим и указательным пальцами, вынимает тот изо рта, выдыхая дым в сторону. Павлин заинтересованно наклоняет голову, и только Мин хочет ему сказать, что хуй там плавал, ищи себе другую сигарету, как птица резко клюет его в руку с бычком.

— Ай, блядь!

Юнги шипит, павлин тут же опасливо отшатывается, всё еще смотря на белый окурок (так похожий на кусочек хлеба) в чужих руках, когда позади раздается приглушенный смех.

Мин тут же оборачивается, на высоте своих глаз замечая длинную черную юбку. Поднимает голову, чуть жмурясь от солнца, и видит контрастную и совершенно неразборчивую фигуру определенно одной из мусульманских жен — не сильно высокой, но достаточно широкой в плечах.

Вот же блядство, она видела, как Мин собирался обесчестить павлина.

— Это не то, что вы могли подумать, — Юнги даже приподнимает ладони, мол, капитулирую, пока между пальцами правой руки продолжает дымиться практически в ноль скуренная сигарета.

Девушка присаживается рядом, поправляя окольцованными пальцами ворох темных юбок, и Юнги грешным делом подумывает, что если за разговор с павлином ему ничего не сделают, то вот за присутствие подле одной из жен могут неплохо так подрезать яйца. Это вынуждает слегка напряженно оглянуться по сторонам, проверяя, нет ли никого по близости, а затем как-то невесело усмехнуться.

Кольцо на мизинце тревожным трепетом обжигает палец.

Юнги смотрит на него нечитаемым взглядом, так и не опустив поднятые ладони — он буквально зависает, пока девушка, мягко хмыкнув в ткань платка, подпирает ладонью голову. У неё на носу небольшая горбинка, на которой держится черный никаб, и Мин, невольно ушедший на поводу интриги, отрывает взгляд от кольца и поднимает до чужих глаз.

Чтобы, похоже, сердце камнем упало в пятки.

Юнги смотрит в темные глаза, обведенные сурьмой, и видит, как те лукаво жмурятся от улыбки. Легкие сжимаются до такой степени, что воздух просто застревает в горле и дальше пролезть не может — задержав дыхание, Мин кропотливо осматривает единственную полоску кожи, не скрытую никабом, и узнает россыпь маленьких родинок на переносице.

По следам веснушек к Юнги медленно приходит осознание.

Он вглядывается в морок сурьмы, черным облаком вьющийся вокруг родных глаз, и с тихим смешком выдыхает:

— Лучше бы ты был павлином.

В ответ на негромкий хохот Мин тянется вперед, бережно сжимает пальцами чужие щеки и наклоняет спрятанное лицо к себе ближе. Горячо выдыхает, неверяще усмехается и поднимает взгляд, последний раз глядя на морщинки в уголках кошачьих искрящихся глаз.

Задыхается вместе с собственным ноющим сердцем, смелее перехватывает пальцами чужие щеки и вжимается губами прямо в черную ткань мусульманского платка, чтобы через ворох исламских запретов почувствовать, как знакомые губы сминают его в ответ.

***

Когда маленькие золотые часы на прикроватной тумбочке отливают золотом стрелок ровно на семи вечера, Сокджин подскакивает на кровати от громкого сигнала телефона. Понимает, что надвигается время общего сбора, стоит только выглянуть в окно — небо, полностью желтое, горит закатным огнем от белого солнечного диска, стремительно томящегося прямо над алой линией горизонта, проглядывающей между острых темных пик гор.

Профессор и не заметил, как сбежал от мыслей в тяжелую дрёму, да только вместе с открытыми глазами шел довесок в виде никому не нужной ответственности — ворох мыслей об этом чертовом Андо решил, что сейчас самое время напомнить о себе. Сокджин шумно вздыхает, борясь с подступающей зевотой, и пытается хотя бы предположить, в какую сторону они будут сегодня думать. Придется ли сидеть всю ночь за ближневосточной картой, стоит ли собрать вещи для нового перелета, поможет ли вообще кому-нибудь то, о чем он сейчас думает? Последние несколько дней Сокджин остро ощущает себя пятым колесом в их конной упряжке: то есть буквально не тем и не там. И хотя Намджун всегда смотрит на него так, словно он самый нужный и самый важный в этой команде, этакий виновник торжества, и даже лорд Ким иногда учтиво интересуется его мнением, но толку от профессорских умозаключений — разве что потешить чувство собственной нужности. Не то чтобы Сокджина действительно это напрягает, но да, напрягает. И пускай по обыкновению своему он с честью принимает роль стороннего наблюдателя, какое-то уебанское детское любопытство все толкает и толкает стать частью чего-то большего.

Профессор стать себе героем дешевого боевика не позволяет, потому что трус — он признает это абсолютно честно, никакие в сраку приключения с наркотиками или, боже, оружием, ему не нужны — и сколиозная лабораторная мышь, которая пусть и считает себя в зеркале весьма привлекательной, за последние недели привлекла к себе только неприятности и каких-то слишком уж важных людей. Сокджин не уверен, как должны реагировать в его ситуации нормальные люди, но пока закаленная студентами профессорская психика мужественно кричит от страха, сам Ким прямо руками хватает с подноса слегка суховатый и заветренный кусочек рахат-лукума, разом отправляет его в рот и сурово смахивает с губ остатки кокосовой крошки.

Он не готов, но готовность его к черту никому не сдалась, и от этого становится так легко, что Сокджин, запихнув за щеку еще один мягкий сладкий кусочек, хлопает себя по карманам липкими руками, оглядывается в поисках телефона и, только когда наконец-то находит его, покидает свои покои, не забыв перед этим смачно хрюкнуть под нос от слова «покои». У него внутри всё еще грызет тревожный червячок, но, пожалуй, одного Ким Намджуна хватит для того, чтобы профессор ненадолго успокоился — так уж вышло, что политик одним своим видом внушает непонятную уверенность в то, что все будет хорошо, и это вынуждает цепляться за него всеми возможными руками и ногами (профессор считал, у него в сумме получилось две пары).

А еще Сокджин решительно настроен узнать у него на досуге, каково все-таки делать пирсинг в интимных местах. И эта мысль в больном мозгу находит такой положительный отклик, что Ким грешным делом подумывает провериться и сдать анализы на долбоебизм, но только по приезде обратно в Вирджинию, а то вдруг что.

От собственных глупых шуток настроение неожиданно улучшается до стадии, где можно смело похихикать над красными беретами охранников и не огрести при этом, потому что больных умом людей и бить как-то совестно. Ким гогочет себе под нос, пока идет по коридору, периодически оглядываясь, чтобы вспомнить, какой дорогой его вели до комнаты. Из-за угла неожиданно выруливает Адам, улыбающийся экрану телефона, и профессор, так и не сказавший «стоп» своей машине юмора, хрюкает тому панибратски:

— Девушка?

Адам смотрит на него как на душевнобольного, но улыбаться не перестает, и выглядит это достаточно комично.

— Собаки.

Стажер поворачивает экран телефона к профессору, и тот чуть наклоняется вперед, чтобы разглядеть на нем двух статных высоких далматинов, сидящих среди маленьких красных цветов. У них вытянутые морды, гордо поднятые носы, длинные крепкие тела и тонкие лапы — этакие знающие себе цену красавцы, глядя на которых Сокджин замечает только драгоценные камни на их широких ошейниках.

— Это моих родителей.

А Ким не знал, что семья Адама богата. Хотя тот и производит впечатление человека, который тратит месячную зарплату американского работяги на средства по уходу для бороды, судя по фотографии, там зарплата, минимум, полугодовая, если премиальные начислят, хватит еще и на усики. Профессор хмыкает и выпрямляется.

— Красивые.

Адам не отвечает, кивает молча и блокирует телефон, разворачиваясь в сторону одной из крупных распахнутых дверей. Сквозь проем видно небольшой журчащий фонтан и несколько мужских фигур, уже разбросанных по наполненному эхом залу.

— А вот и вы, — Намджун оборачивается на стук их шагов, и полуулыбка его, которая с ямочками, теплит и разнеживает тревожного червячка, который даже забылся на секунду и перестал копать что-то у Сокджина в груди, — мы уже разложились.

На одном из десятка диванчиков, расставленных по периметру круглого зала, стопкой сложены бумаги, которые они возят из страны в страну, да только применение им найти никак не могут. Сокджин ступает на мягкий ковер, которыми здесь застелен весь пол, и кивает присутствующим, неловко устраиваясь в итоге на кресле, рядом с чуть помятой картой, расстеленной прямо под ногами.

Хосок сидит напротив, прямо на ковре, раскинув ноги по обе стороны от большой тарелки с козинаками — те выглядят настолько залитыми каким-то сахарным сиропом, что от одного взгляда на сладость блестящих семечек у профессора аж зубы сводит. Хотя Чон хрустит ими с каким-то мазохистическим удовольствием, у Сокджина, пытавшегося бросить курить за счет сладкого и потолстевшего в итоге килограмм этак на десять, все это обилие сахара вызывает разве что ужас. И желание съесть что-нибудь мясное.

Чонгук стоит от него неподалеку, задумчиво рассматривая большой гобелен на стене, и он, похоже, все-таки заглянул к Али в гардероб, потому что длинная белая рубаха с коротким воротником стойкой разительно отличается от всей той одежды, в которой Сокджин видел его до этого. Чон небрежно зачесал челку назад, и выглядит это, Ким признает сам себе, очень даже красиво. Профессор бы даже подумал сделать что-то подобное со своими волосами, если бы зеркало когда-нибудь служило ему чем-то большим, нежели просто попыткой посмеяться над своим сонным утренним лицом.

— Вы, похоже, отлично поспали, — с привычной учтивостью улыбается лорд Ким, оторвавший по-змеиному сверкающие глаза от карты только ради того, чтобы поймать профессорский кивок и опустить их обратно, — нам нужно выделить все аэропорты и вертолетные площадки в радиусе нескольких сотен километров от Маската. Если вирус был привезен в столицу, то нам стоит узнать, как его могут оттуда увезти.

— Мне посмотреть? — спрашивает Намджун, протягивая руку к карману брюк, где выпирает плоским экраном телефон. Сокджин подается было вперед, как замирает от четкого:

— Не стоит. Я могу сказать, где они.

В дверном проеме замирает Мин Юнги, за спиной которого, сверкая черными кошачьими глазами, стоит одна из жен Али, и чертово блядство, что она тут делает?!

Сокджин испуганно поднимает на неё глаза, тут же начиная оглядываться по сторонам, потому что если их таких неожиданно увидит хозяин дома или кто-то из его охраны, замаливать грехи им придется в канаве перед воротами дворца, не иначе. Откуда Мин вообще выцепил её?! Да, отсутствие Андо в Омане еще потреплет им нервы, но это же не повод обращаться к первому попавшемуся арабу, более менее знающему английский.

Тем более, если это женщина.

Тем более, если она жена Али.

— Я уж думал, вы сегодня друг от друга не оторветесь, — усмехается Чонгук, отрывая взгляд от гобелена.

— Завались нахуй, Чон, — неожиданно низко говорит девушка, и профессорские брови стремительно поднимаются к линии роста волос.

В смысле, блядь?

Чонгук запрокидывает голову и раскатисто смеется, а жена Али, кажется, закатывает глаза и начинает развязывать накинутый на голову платок. Из-под него высыпается ворох длинных светлых волос, и Сокджин в ужасе хочет было зажмуриться, потому что ну не зря их, черт подери, прячут от чужих мужчин, но Мин неожиданно поворачивается к девушке лицом и осторожно кладет ладонь ей на затылок, прежде чем начать собирать наэлектризованные волосы в пучок.

Та позволяет Юнги трогать себя, даже протягивает в итоге небольшую тонкую резинку, чтобы профессор Мин, пропуская через пальцы пшеничные пряди, сцепил их на затылке в кривой плотный хвостик. Когда девушка, комкая в руке платок, поднимает обратно голову, Сокджин клянется себе, что без адекватных объяснений всего он сегодня с места не сдвинется.

Потому что у жены Али пухлые округлые губы, нос с небольшой горбинкой, острые скулы и, вот же незадача, мужской кадык на шее. А вместе с ним выразительная линия челюсти, широкий разворот плеч и слабые следы от плохо выбритой щетины.

Мин забирает из окольцованных рук никаб, разворачивается ко всем лицом и задорно дергает бровями, мол, та-дам.

Та-дам, блядь!

— Рад видеть тебя в целости, — лорд Ким поднимается с кресла, чтобы крепко пожать мужчине руку, и Сокджин чувствует, как начинает по тихой грусти сходить с ума. — Новый имидж тебе к лицу, Пак Чимин.

— Это не планировалось, сэр, — отвечает тот самый Чимин, и маленькие кусочки пазликов в профессорской голове начинают один за одним правдоподобно складываться в мутную, но весьма логичную картинку. Он молча следит за тем, как мужчины приветствуют друг друга, и не может оторвать глаз от незнакомого лица, будто привораживает оно не хуже, чем умелые мотивы арабских дудочек завлекают в воздух змею.

— Я понимаю, — лорд Ким хлопает мужчину по плечу и поворачивает голову к Мину, — а ты, я вижу, счастлив.

— Век бы не видеть твоего лисьего лица, — закатывает глаза Юнги, но уголки губ его против воли приподнимаются в улыбке.

— Повяжи ему никаб, — острит Хосок, на что лорд Ким только тихо хмыкает и присаживается обратно на диванчик.

Сокджин медленно оглядывает всех, ловит смятение в глазах у Адама, любопытные искорки — у Намджуна, и наконец-то понимает. Медленно, с трудом, но безликий муж Мин Юнги обретает узнаваемые черты, отсутствие японского партнера начинает иметь смысл, а совершенно не удивленные братья Чон и «сэр» лорд Ким вместе с ними становятся тем самым ударом, который забивает шляпку гвоздя в деревянную доску.

Перед ним стоит Пак Чимин. Муж профессора Мина, подчиненный Службы Британской безопасности и деловой партнер из Японии Андо.

Секретный агент, неожиданно ставший для всего мусульманского мира секретной женой.

— Вернемся к аэропортам, — просит Намджун, когда обмен любезностями сходит на нет. Чимин цепляет ткань черного платья на спине и легко стягивает его через голову, оставаясь в легких хлопковых штанах и футболке, из-под которой выглядывает линия поджарого пресса.

В этот мужественный момент Сокджин перестает понимать Аль Харти.

— Всего в Омане десять аэропортов, — Пак тем временем подходит ближе к карте, и профессор получает возможность рассмотреть его лучше, — большая их часть на севере. Еще есть три старых авиабазы, они находятся здесь, — присаживается на корточки, сложив ткань платья на колени и поднеся палец к карте, — здесь и здесь. Полноценно воспользоваться ими нельзя, но посадить или поднять самолет при большом желании хватит.

— Юнги рассказал тебе о ситуации? — спрашивает лорд Ким, хмуря брови над картой.

— Нет, сэр.

— Кажется, кто-то был очень занят, — гогочет Чонгук, плутовато поглядывая то на Мина, то на сидящего у карты Пака. Сокджину неожиданно становится неловко.

— Чон, друг, сперма в голову бьет? — отвечает ни чуть не медля Чимин, и профессор, похоже, понимает, почему Мин Юнги взял того замуж. — Если бьет, сходи продрочись, мы подождем тебя.

— Я не Юнги, мне пару минут не хватит.

— Ну да, пальцы в задницу так быстро не запихнешь, — усмехается Мин.

— Я прошу прощения, — тактично пытается вмешаться Намджун, и Сокджина пробивает на истерическое похрюкивание. — У Соединенных Штатов увели из-под носа готовое биологическое оружие. Всего три инфекционные частицы, которые в скором времени могут стать причиной шантажа или, того хуже, биологической войны, которую в итоге проиграют все.

— Что за оружие? — сводит брови Чимин.

— Продукт скрещивания сибирской язвы и гриппа, — Намджун оглядывается, забирая с диванчика один из листов, чтобы протянуть его Паку, — Химера.

— Говорящее название, — хмыкает тот, принимая бумаги в руки и опуская глаза на распечатанную с микроскопа фотографию, — похож на морских ежей.

— А ты точно сможешь нам помочь? — издевается Чонгук.

— Нахуй, Чон. На-хуй.

Чимин перелистывает страницу, бегло оглядывая текст, и откидывает в итоге листы за ненадобностью. Все равно ничерта без вдумчивого чтения он не понимает.

— Мы предполагаем, что вирус у кого-то в высших кругах, — Тэхён облизывает губы, разбавляя своим британским акцентом общий разноязычный колорит, — возможно, у султана.

— Даже так, — задумчиво тянет Чимин, начиная ритмично постукивать пальцем по коленке. Встает он только через несколько секунд затянувшейся тишины, тут же цыкая от боли из-за затекших ног, — это имеет смысл, оманский лоббизм во многом аполитичен, вряд ли кого-то из них будут интересовать запрещенные американские разработки.

— Стоило прожить эту жизнь хотя бы ради того, чтобы спиздить что-нибудь у султана, — Хосок, зацепив очередной небольшой кусочек козинака, концентрирует в себе все оптимистичное, что в их «команде» еще осталось.

Чимин хмыкает.

— Скоро у них начнутся скачки, — Сокджин навостряет уши, когда слышит что-то смутно знакомое; Али тоже говорил им про скачки, — ежегодно все обеспеченные оманцы выставляют своих лошадей на соревнования, и обязательно кто-нибудь в итоге проигрывает на ставках свой дом или бизнес.

— Сомнительное развлечение, — Юнги подходит ко всем ближе, подтягивает джинсы на коленях и присаживается перед картой сам, будто она что-то важное сможет ему сказать прямо сейчас. Чимин, свернув в руках черную накидку, вешает её на локоть и опускает свободную руку Мину на макушку, мягко приглаживая пальцами волосы, и профессор Ким безбожно застывает взглядом на этом крохотном жесте.

— Проигрывать дом всегда весело, — усмехается Пак, и Мин опускает голову к карте, пока губы его расплываются в широкой улыбке. Вот же черт... — Перед началом скачек султан традиционно устраивает большой прием. Насколько я знаю, Али уже пригласил вас.

— Он обмолвился, — подтверждает лорд Ким.

— На него приходят буквально все. Если кто-то из оманцев и украл Химеру, в этот вечер он будет там.

— Это хорошая новость, — улыбается ободряюще Намджун, и Сокджин нехотя покрывается тёплыми мурашками от его внушительного настроя, — значит, нам останется только прийти туда и внимательно слушать.

— Раз мы здесь надолго, — выдыхает Чимин, отнимая руку от затылка Мина и направляясь к пустому диванчику, — расскажите мне немного подробнее о том, что из себя представляет Химера и как это вообще произошло.

Сокджин шумно тянет носом воздух и готовится впервые за весь вечер вступить в разговор. Его мнение здесь, похоже, впервые сыграет свою достойную роль.

***

Приложение по контролю нормы воды в организме агрессивно вынуждает телефон профессора вибрировать спустя примерно час с того момента, как Чимин впервые вошёл в комнату.

Все это время он слушал молча, изредка что-то переспрашивал и ещё меньше дополнял, полностью доверившись Сокджину и его видению ситуации. У профессора впервые с момента преподавания в университете заболело и слегка подсело горло — так много он не говорил уже несколько лет. Но с каждым новым словом чувство собственной нужности росло внутри и крепчало своими корнями — Сокджина слушали все, и каждый нашел для этого свою причину. Кто-то узнавал необходимую ему информацию, кто-то укреплялся в собственных догадках или переосмысливал всю историю их поисков, а кто-то просто думал и грел уши.

За этот час от козинаков остались крупные сладкие крошки, от недосказанностей — пара незначительных вопросов, а от тяжёлой профессорской истории только неутешительное:

— В целом... Вот так.

Чимин, закинувший руку за голову, задумчиво кивает, рассматривая мягко журчащие в огромном пространстве зала струйки фонтана. Полулежащий на диванчике лорд Ким открыл глаза только когда профессор закончил. Не ясно, думал он о чем-то своем или полностью концентрировался на слухе, но взгляд лордовской был чуть усталый, и вместе с тем словно бы окончательно в чем-то убедившийся. Адам, все это время молчаливо уткнувшийся в телефон, только поглаживал задумчиво бороду и, похоже, играл в «Плитки Фортепиано», потому что ловкий стук по экрану означает, что он либо с кем-то агрессивно переписывался, либо пытался доказать, что способен сыграть «Полет шмеля» даже хрустящими пальцами ног. Черт его знает, что из этого вышло, Сокджин, если откровенно, за его рекордами не следил.

Зато следил Хосок, который вообще весь последний час либо улыбался Шляпником, либо комично опускал уголки губ, над чем-то серьезно размышляя и поглаживая попутно татуировку на своей руке.

Тонули в мыслях все, и ещё никогда профессору не хотелось устроить табачную вечеринку так сильно, как сейчас. Полупустая пачка сигарет, которую Ким возил с собой с самой Америки, сиротливо лежит на прикроватной тумбе, и сегодня Сокджин разрешит себе выкурить одну хотя бы за проявленную в ходе обсуждения мужественность.

И как здесь вообще можно бросить, когда ты сидишь посреди дворца нефтяного магната в Омане и строишь планы по краже биологического оружия у его султана?! Сокджин думает, что как-то так же чувствовали себя и подрывники, укравшие из Центра Лугара Химеру, и от этого он нехотя проникается к ним каким-то пониманием, если не симпатией. Хватило же смелости, ну.

У профессора Кима, видимо, какая-то новая извращённая форма стокгольмского синдрома, не иначе. Он принимает это как данность, отключает вибрацию на телефоне и откидывает тот на подушку рядом, мирясь со статусом жертвы настолько быстро, насколько это возможно.

— Я поговорю с Али, — в итоге выдыхает Чимин, когда молчание вновь затягивает комнату грозовыми тучами, — по поводу приема. Он уже послезавтра, советую дать согласие на участие как можно быстрее.

— Сделаем это за завтраком, — соглашается Тэхён, устало промаргиваясь глазами, устремлёнными в резной потолок. — Завтра стоит многое обдумать.

— У меня вопрос есть, — неожиданно встревает Адам, обращаясь, судя по взгляду, напрямую к Чимину, — а вас там много таких?

— Каких? — щурит глаза он, и в жесте этом не столько лукавство, сколько угрожающее предупреждение.

— С членами, — усмехается стажёр, и только тогда профессор понимает, о чём он спрашивал.

Невысказанное «Оу...» громко повисает в воздухе.

Чимин усмехается.

— Нет, я единственный.

— И вы спите друг с другом? — не может удержаться Адам, и Сокджин вроде хочет пробить рукой голову, потому что ну не твое собачье дело, кто как работает, но глупое любопытство обиженного жизнью человека, который уже буквально привык находиться в состоянии перманентного непонимания, предательски хочет, чтобы ответ на этот вопрос был озвучен.

И Чимин озвучивает:

— Спим.

На это простое откровение голову поворачивает уже Чонгук, которому, судя по всему, хлеб в рот не клади, дай пообсуждать чужие гениталии. Профессор усмехается собственному глупому наблюдению и прислушивается.

— А кто сверху?

Пак отвечает также спокойно:

— Я.

И именно в эту секунду Сокджин понимает, что означает «спим», «я» и мужской пол Чимина по отношению к Аль Харти.

От такого откровения внутри невольно все вспыхивает стыдливым пламенем. Сокджин не видел подобного извращения даже в порно, что уж говорить о реальной жизни.

— Не стоит лезть в чужую работу, — как всегда спасает тонущий разговор Намджун, и Сокджин готов со слезящимися глазами вручить ему за это медальку или значок, потому что быть таким нужным и хорошим в самый важный момент просто противозаконно. — Я думаю, нам стоит закончить на сегодня. Уже поздно. Мин, что у нас в итоге со снаряжением?

— Мы заложили контейнеры ещё в день отлёта, — отвечает Юнги, — грузовые самолёты летят дольше обычных. Завтра мы сможем забрать оружие.

— Ты все ещё не оставил свои игры? — улыбается Чимин абсолютно без упрека, с любопытством оборачиваясь к Мину.

— Это научная деятельность, — важно отвечает тот, — у меня проплачена рабочая командировка.

— Да что ты говоришь, — улыбается ещё шире Чимин, и нужно быть совершенно слепым, чтобы не заметить, как они друг по другу скучали. Сокджин давно не видел профессора Мина таким живым, хотя он всегда был немножко пришибленным.

То ли это травка виновата, то ли просто от тоски он начинал лезть на стены.

В этот момент Сокджин остро понимает, что им действительно всем пора расходиться. Лорд Ким уже буквально спит, прикрыв глаза и скрестив руки на груди, Хосок заскучал, а когда он скучает, может невольно начаться все, что угодно, начиная от прогноза погоды и заканчивая рассказом о древесине, из которой сделаны ножки обитых красной тканью хозяйских диванчиков. Чтобы не вынуждать Хосока вспоминать азы столярного мастерства, Сокджин поднимается на ноги первый, по цепной реакции вынуждая встать за собой почти всех остальных.

— За завтраком обговорим все остальное, — заключает в итоге Намджун, медленно и лениво потягивая спину. Чимин неторопливо накидывает на себя обратно никаб, и профессор в очередной раз поражается тому, что он видит.

Нужно будет обязательно заглянуть в туалет и хорошенькой ополоснуть холодной водой лицо, а то выражение удивления за последние сутки с него, похоже, подручными средствами стираться совершенно не хочет.

***

Сокджин понимает, что забыл в зале телефон, когда уже отсиживает срок в туалете и почти доходит до своей комнаты. Проклинает собственную растерянность, чертыхается под нос и разворачивается обратно, ловя на себе подозрительные взгляды мужчин в красных беретах. По пути пересекается с Хосоком, задумчиво рассматривающим какую-то античную вазу, на что только и может коротко улыбнуться. Чудной. А может это просто козинаки виноваты.

Двери в зал по-прежнему приоткрыты, из-за чего золотая дорожка света мягко рассеивается по полу темного коридора. Сокджин неожиданно понимает, что там кто-то остался — ощущение чужого присутствия не покидает даже на расстоянии от злополучной комнаты. Профессор затаивает дыхание и подходит к дверям ближе, лицо его освещается тонкой полосой теплого света. В зале нависает мягкая пелена тишины. Сокджин бегает глазами от стены к стене, осматривает тихо журчащий фонтан, заглядывает чуть глубже и, вздрогнув,

замирает.

Лорд Ким все так же лежит совсем рядом на небольшом диванчике, расслабленно скрестив руки на груди и прикрыв глаза. Его ноги не совсем помещаются в длину сидения, из-за чего одна из них согнута, а другая лежит на узком резном подлокотнике. Сокджин понимает, что не моргает, когда пересохшие и щиплющие глаза прослеживают движение чужой татуированной ладони по лордовскому крепкому бедру.

Чонгук сидит на том же диванчике сбоку. Он осторожно поглаживает чужую ногу и с улыбкой наклоняется вниз, тенью нависая над умиротворенным лордовским лицом.

На губах заключенного мелькает странная улыбка, и Сокджин отшатывается в ужасе: блядь, он же не собирается убить его?!

Мысли панически начинают метаться по черепной коробке, одна за другой становясь всё хуже и хуже. Профессор дышит глубоко, бегает глазами по узкой дверной щели, через которую сейчас едва ли видно край злополучного диванчика, и разрывается от страха и чертовой растерянности. Что ему сделать?! Нужно ворваться?! Но если у Чонгука все это время было оружие?!

Сокджин сжимает дрожащие ладони в кулаки и решительно поддается ближе, чуть приоткрывая дверь и решительно вдыхая в грудь воздух, чтобы потом подавиться им прямо на пороге.

Створки скрипят тихо, ручка чуточку громче.

Чонгук приоткрывает рот и мягко обхватывает им чужую верхнюю губу, невесомо водя кончиком носа по чужой коже. Его ресницы отбрасывают тени на лордовские щеки, пальцы невесомо накрывают ворох черных кудрявых волос, пока крохотные аккуратные поцелуи один за одним опускаются на уголок сонливо расслабленных губ.

Профессор чувствует, как его сердце со свистом ухает в пятки.

Как... это..?

Чонгук открывает глаза на шум и еле заметно поворачивает голову в сторону приоткрытых дверей. Когда Сокджин сталкивается с его черным взглядом, сверкающим золотом от горящих торшеров, колени резко щекотливо подкашиваются.

Чон смотрит протяжно, изучающе, продолжая медленно и показательно двигать своими губами. С лица растерянного профессора, похожего на испуганного оленя в свете дорожных фар, он только довольно усмехается, после чего незаинтересованно отворачивается обратно, медленно накрывая лордовский рот своим в демонстративном жарком поцелуе. Чонгук неторопливо наклоняет голову, плавно сплетает язык с чужими неподвижными губами и мягко всасывает их, отпуская затем с негромким влажным чмоком.

Сокджин не понимает, как уже через пару секунд оказывается на другом конце коридора. Ноги несут его совершенно механически, их профессор перестал чувствовать еще в первые несколько секунд.

В груди ошпаривает ребра настоящий пожар, щеки горят, шея горит, уши горят, вместе с ними будто бы по венам к конечностям растекается стыдливое тепло. Профессор пытается убежать от мыслей, но убегает разве что из коридора, запираясь в комнате один на один с собой и...

Этим.

Чонгук практически мурчит в чужой рот, покрывая влажными мягкими чмоками лордовскую нижнюю губу. На ней тонкая соленая корочка засохшей кожи, которая постепенно размягчается от слюны, и Чонгук с упоением увлажняет её языком, вплетает пальцы в черную кудрявую челку и забывается настолько, что шевеление под собой улавливает только тогда, когда чужие пальцы, сжавшиеся в кулак на его затылке, за волосы буквально оттягивают Чона назад.

Тэхён медленно приоткрывает глаза. Лицо его по-прежнему сонливо расслабленное, взгляд чуть поплывший и красный, как бывает после глубокой дремы, но брови всё-таки еле заметно хмурятся. Сейчас он мягкий и трогательный, потому что трогать такого лорда Кима хочется особенно сильно.

— Чем ты занимался? — голос хриплый со сна, низкий и грудной; лорд Ким неторопливо промаргивается и сосредоточенно оглядывает нависшего над ним Чонгука, который, вопреки всему, пойманным на месте преступления совершенно не выглядит — он лишь замирает на секунду, а затем начинает невесомо поглаживать кончиком большого пальца тонущий в черных кудрях лордовский лоб.

— А чем я занимался? — улыбается Чон. Пальцы на его затылке больнее стягивают волосы.

— Это ты мне скажи, — выдыхает Тэхён, борясь со стремительно рассыпающимися по телу мурашками.

Чонгук все еще невесомо поглаживает его лицо, и это настоящая катастрофа, потому что собраться с мыслями и сделать хоть что-нибудь, чтобы не видеть Чона перед собой, у лорда Кима не получается. Он всеми силами борется с сонливостью и собственными чувствами, но проигрывает войну организму, когда говорит негромкое:

— Я собираюсь зевнуть прямо сейчас.

Чонгук приподнимает бровь, а затем с улыбкой подносит свободную ладонь к лордовскому рту, прикрывая его, пока Тэхён, зажмурившись, протяжно зевает. Сонная нега обволакивает южным дурманом, тихим завыванием арабских дудочек и запахом ладанной смолы. Удержаться от зевка у Чонгука не получается тоже — он опускает голову, утыкаясь лбом в чужую грудь, и шумно втягивает ртом воздух, так сильно, что даже в уголках глаз выступают слезы.

— Что ты думаешь по всему этому поводу? — лениво мычит лорд Ким, снова прикрывая тяжелые веки. Все его тело, до самых кончиков пальцев, тонет в щекотливой расслабленности, такой приятно-неприятной, когда даже моргать особо не хочется. Тэхён заставляет себя шевелиться, бездумно сокращает мышцы ног, чтобы не уснуть, и только спустя несколько секунд понимает, что рука его, которая сжимала чоновы волосы, мягко массирует кожу его головы.

Вместе со старыми привычками в сонную голову возвращается и забытое доселе отторжение.

Тэхён старается побороть тошнотный ком, который встает поперек горла вместе с отвратительным чувством бессилия, подбивающим клинья в колени уже который месяц. Чонгук на груди не двигается, только спина его вздымается от дыхания, да ресницы иногда щекотно задевают лордовскую кожу под рубашкой. И становится от этого только горше, и стискивает Тэхён зубы, пытаясь найти последние силы на то, чтобы убрать руку, да только теплые губы, прижавшиеся к животу прямо над свернувшимся в узел от боли желудком, не делают лучше.

Лорд Ким отрывает пальцы от чужого затылка, чтобы осторожно пригладить торчащие на макушке пряди и накрыть их обратно большой теплой ладонью. Он не хочет наслаждаться дрожью, но с огромной ненавистью к себе наслаждается.

— Я думаю, — говорит Чонгук, и его горячее дыхание ошпаривает живот, от чего у Тэхёна мурашки против воли расползаются прямо к копчику, — что ты тоже не ожидал такого поворота.

— Не ожидал, — хмыкает хрипло лорд Ким, — это мягко сказано.

— Слышал об исламском пророке Луте? — приподнимает голову Чонгук, заглядывая лорду Киму в глаза; тот качает головой и кидает короткое «Расскажи», глубоко вдыхая грудью, потому что из-за давления на живот его воздух встал поперек горла. — Он был послан Аллахом, чтобы исправить погрязший в грехе народ, а обезумевшие мужчины возжелали ангелов, сидящих в его доме.

Тэхён не скрывает смешка, скользнувшего по зацелованным губам.

— В наказание их всех ослепили, а потом наутро уничтожили, — Чонгук звучит так, словно он тоже усмехается, — до единого.

— За содомию?

— За содомию, — Тэхён снова ощущает, как его живота щекотно касается теплый рот, — мужеложство, — еще раз, — блуд, сладострастие, порочность.

И поцелуй, поцелуй, поцелуй.

— Али сделал все, чтобы никто не узнал о нем, — жарко выдыхает Чонгук, — спрятал жен в черные платки, молился Всевышнему при любой возможности, кривился при одном только развратном слове. А сам предавался греху в стенах собственного дома.

Ким выдыхает шумно, проклиная себя, как Лут проклинал обезумевших жителей.

— Подумать только, — Чон снова поднимает голову, и Тэхён наконец-то может расслабить поджавшийся от дрожи живот, — он прятал мужчину, с которым под взором божьим занимался сексом, прямо посреди собственного гарема.

— Чимин достаточно красив, — задумывается Ким, — скорее всего, он действовал по ситуации. В гареме у него появилось больше возможностей добыть информацию, и он этими возможностями воспользовался.

— Юнги стоит насторожиться, — усмехается Чонгук, — если бы у меня стоял выбор между толкающим наркотики профессором философии и нефтяным богачом, я бы уже наматывал на голову хиджаб.

Тэхён не удерживается от улыбки.

— Мин ради него пошел в якудза, тогда, семь лет назад.

— Звучит так, будто ты ставишь его мне в пример, — Чонгук провоцирует, умело отводит диалог в нужную ему сторону, и лорд Ким слегка напрягается, приоткрывая глаза.

— Если ты хочешь поговорить про ухаживания, то только после того, как принц Монако получит свое колье обратно.

Чонгук на это с тихим цоканьем закатывает глаза.

— Я без понятия, где оно.

— Опять ты за свое, — устало выдыхает лорд Ким, — хочешь устроить себе экскурсионный маршрут по европейским тюрьмам?

— Решил все-таки обсудить апрельское дело? — Чонгук неожиданно выпрямляется, и во взгляде его, как по-щелчку, пропадает былая игривость, — ну давай обсудим.

Тэхён выпрямляется тоже, подтягиваясь на руках и усаживаясь на диване удобнее. Он хотел задать этот вопрос практически полгода, с того самого момента, как судья одним ударом молоточка обеспечил Чону путь на нары, но лорд и подумать не мог, что ситуация вынудит его спросить об этом сейчас.

Тишина в зале повисает мгновенно.

Ким облизывает губы и опускает сосредоточенный взгляд куда-то Чонгуку на грудь, где струится и сминается белой тканью арабская рубаха. Он молчит, только смотрит внимательно из-под своего темного разлета бровей, не скрытого сегодня откинутой к затылку челкой, и Тэхён ощущает себя ровно так же, как шесть месяцев назад, сидя на жесткой судебной лавке и смотря в глаза человеку, которого он самолично засадил в тюрьму на пожизненный срок.

Один из двадцати или, может быть, пятидесяти, лорд Ким и не помнит, сколько лет вылетело Чону из-под легкой руки судьи.

В то утро он сидел, будучи полностью уверенным, что Чонгука оправдают. Что присяжные с громким воем повскакивают с мест, что помощники судьи быстро засеменят к выходу, путаясь в подоле мантии, и что наручники с обвиняемого снимут так же ловко и незаметно, как он сам водил за нос всё следствие.

Но Тэхён слышит «виновен», разбирает в потоке своего шока короткое «...признал свою вину» и узел затягивается на лордовской шее, когда маленькую табуреточку, которая стоит под виселицей, резко выбивают у него из-под ног.

— Почему? — не замечает даже, что голос хрипит, — Почему ты признал свою вину? Я не верю, что у тебя ничего не было на того судью.

Чонгук медленно моргает.

— Почему я признал свою вину? — переспрашивает он негромко, — А вы не догадываетесь, милорд?

— Я бы не спрашивал тебя в этом случае, — грубит Тэхён, но тут же вздернувшиеся плечи его опускаются, — ответь мне.

— Тот судья, который выносил мне приговор, — вспоминает неспешно Чонгук, встречаясь с зелеными лордовскими глазами, — спонсирует детский дом в пригороде Лондона. В обмен на деньги ему каждый месяц, естественно, в тайне, привозят нового мальчика. Такого, чтобы без родни и имени — дабы никто не схватился.

Тэхён слушает молча, только желваки под его скулами заходятся в напряжении.

— Естественно, я бы не сел в тюрьму, — усмехается Чон, но в следующую секунду глаза его пронзительно темнеют; он наклоняется вперед и выдыхает тихо, оставляя слова виснуть в наэлектризованном воздухе, — но иначе посадили бы тебя, милорд.

Ким медленно прикрывает глаза, тяжело втягивая носом воздух.

— За то, что не смог найти и наказать преступника, — договаривает Чонгук.

— Они почти казнили тебя, — выдыхает негромко Тэхён, — я видел бумаги, на которых тебе без суда вписали смертный приговор.

— Я знаю, — Чонгук улыбается самыми уголками губ, — и я знаю, кто именно эти бумаги сжег.

Теперь с тихим смешком улыбается уже лорд Ким.

— Никто не без греха.

— Вы не виноваты ни в чем, — Чонгук наклоняется еще ниже, — ни в чем, мой лорд.

Ни в тюремном сроке.

Ни в эгоистичном страхе за собственное будущее.

Чужое давление не чувствуется, когда от своего перманентного получилось избавиться спустя полгода постоянной тяги к земле — Ким ощущает совершенно непонятное спокойствие, которое наполняет тело теплой щекотной волной, и оно настолько смешивает мысли, что когда Чон замирает очень близко к его лицу, лорд Ким только и может, что жарко выдохнуть да приподнять плавно голову, чтобы мягко клюнуть сухие губы напротив своими.

Он простит себе эту слабость, чтобы завтра снова добровольно приковаться к скале.

А вот Чонгука, который жадно тянется вперед и разводит его на влажный поцелуй с языками, Тэхён, наверное, никогда не простит.