18
Он достал ключи. Застегнул куртку. Поправил сумку на плече. Вроде бы готов, можно ехать. Выключил свет. Открыл дверь. Нет, что-то не так. Обернулся. Взгляд тут же наткнулся на куртку брата. На обувь брата. На связку ключей от дома и машины с подаренным им брелоком, отзывающимся на свист. На мгновение ему показалось, что суставы и кости ног стали поролоновыми и больше не способны удерживать вес его тела. Он схватился за стену и очень медленно пошел к нему в комнату, предчувствуя беду.
Бесконечный темный коридор. Полумрак сгущается. Чернота засасывает его, словно трясина. Тяжело дышать. Она давит. Заполняет сознание и легкие черно-смородиновым желе страха. Беда... Беее-дааа...
Дверь в его комнату приоткрыта. Брат лежит под одеялом. Дреды разметались по подушке. Он улыбнулся. Спит. Невинный и такой красивый.
Подходит к кровати. Садится на край. Дотрагивается до плеча. Тело легко поддается, опрокидываясь с бока на спину. Руки безвольно падают по бокам. Голова неловко повернута, дреды скрывают лицо.
— Проснись, мой хороший, — теребит его. — Проснись...
Убирает дреды с лица. Глаза приоткрыты. Взгляд... замерший.
— Проснись, мой хороший, — все еще тихо и ласково зовет он, убирая выбившиеся прядки с холодного лба. — Проснись, слышишь? Ну, проснись же...
Он поднимает голову. Наверное, ему холодно из-за приоткрытой форточки. Надо закрыть.
Встал.
Закрыл.
— Теперь тебе будет тепло, — пытается согреть дыханием его руки. — Сейчас... Сейчас будет тепло... Проснись, пожалуйста. Ну, проснись же... Открой глаза... Пожалуйста, слышишь...
Истерика тихо подкатывает к горлу.
— Открой глаза. Ну, пожалуйста, открой глаза...
Сильный порыв ветра распахивает форточку и кидает в окно сгнившую прошлогоднюю листву. Пахнет сыростью. Тленом.
Он наклоняется, чтобы согреть дыханием ледяные губы.
Брат не откроет глаза.
Брат больше никогда не откроет глаза.
— Том... — слабо-слабо всхлипывает он, прижимаясь щекой к губам.
По щекам текут слезы. Слезинки скатываются на лицо брата. Спешат вниз, словно это он сейчас плачет.
— Том... — не сдерживаясь, начинает рыдать он.
Еще один порыв ветра. И его тело рассыпается на белой простыне ворохом прошлогодней листвы, который тут же подхватывает вихрь. Пахнет землей... Смертью...
— Да проснись же ты, дьявол! — звонкая пощечина и острая боль.
— Том!!! — хрипло просипел Билл, выгибаясь, как будто ему в спину пытаются вбить осиновый кол. Распахнул наполненные ужасом и слезами глаза. Часто заморгал.
Адель прижалась к нему, обвивая руками и ногами. Гладит по голове, по рукам, по груди. Целует мокрое от слез лицо.
— Все хорошо, мой хороший. Все хорошо. Это сон. Всего лишь сон. Все хорошо.
— Том... — выдохнул Билл беспомощно.
— Он дома. С ним все хорошо. — Адель устало откинулась на спину и закрыла глаза. — Ладно, хрен, что ты орал, как полоумный... Но на кой ты ногами размахивал при этом, а? Я теперь вся в синяках.
— Мне надо ему позвонить, — поднялся парень.
— Угу, в четыре утра. Очень актуально, — отвернулась она к стене, натягивая одеяло. — Свет только выключи потом.
Билл вернулся через несколько минут. Злой и недовольный. Забрался к девушке под одеяло, прижался животом к голой спине.
— Напомни мне, чтобы я завтра Йосту позвонил. Эта сволочь опять отключила телефон.
Она взяла его руку, положила себе под щеку и постаралась побыстрее заснуть, пока Каулитцу опять не приснился кошмар и он не начал брыкаться или не полез трахаться. Еще не известно, что хуже.
Билл проснулся в одиночестве ближе к вечеру. От страшного сна на душе осталось плохое настроение, а в памяти — лишь мысль, что надо не забыть что-то сделать. Что — помнила Адель, но ее рядом не было. Поэтому и мысль вскоре растворилась где-то в другом мире, окончательно похоронив дурные воспоминания раннего утра. Если бы что-то случилось, ему бы уже сообщили. Если не сообщают, то все нормально.
Адель нашлась в гостиной, она ела маленькие круассанчики, пила какао и читала толстую книгу.
Билл почесал пузо, зевнул и уютно устроился на диване, положив голову ей на колени. Девушка, не отрываясь от процесса, одной рукой пощекотала его за ушком, расправляя всклокоченные волосы.
— Ты б хоть трусы надел, — улыбнулась.
— Угу, — мурлыкнул он. — Снимай их потом... — Подставил шею под проворные пальчики, закрыл глаза от удовольствия. — Что ты читаешь?
— «Как строилась китайская стена».
— Бред... А зачем тебе знать, как ее строили?
— Идиот. Это Кафка. Рассказы и новеллы.
— Он скучный. Мне не понравился.
Билл какое-то время понежился, то так, то этак подставляя голову и шею под ласку. Потом сам аккуратно начал поглаживать голые бедра, стараясь забраться пальцами повыше, чуть царапая нежную кожу. Когда Адель с легкой ухмылкой позволила ему попасть к вожделенному месту, Билл встал на четвереньки, потянулся, как кот, и резко дернул ее за ноги, опрокидывая на спину и подминая под себя.
— Скажи, кого ты любишь больше — меня или Кафку? — аккуратно толкнулся бедрами.
— Я люблю Кафку, — подалась она навстречу. — Он отлично пишет. Чудесные образы. Очень красивый язык. Но ты все равно лучше. По крайней мере, трахаешься ты гораздо круче. Во время секса вот о Кафке разговариваешь... Чудо, а не мужчина!
Билл зарычал и легко укусил ее за нижнюю губу...
Час отличного секса, и размякший Билл, больше похожий на сливочное масло, которое кто-то положил на батарею, сладко дремал, обняв ногу девушки и используя ее живот в качестве подушки. Живот урчал и ворчал, поэтому полноценного сна никак не получалось — парень то и дело хихикал, но глаза открывать ленился.
— Слушай, чучелко, я есть хочу, — пихнула она его в плечо.
— Ты так много жрешь, — поморщился Билл, устраиваясь поудобнее.
— Я? — Адель даже подскочила от возмущения. — Ты считаешь, что двести грамм сдобы и два бокала какао за два дня — это много?!
— Я вот вообще не ел, между прочим.
— Правильно, ты либо дрыхнешь, либо трахаешься. Зачем тебе, поэту, есть? Ты и так жирный, вдохновением питаешься. Вон как ребра торчат! Скоро в мумию превратишься. А мне фигуру надо поддерживать.
— Господи, вот ты зануда. Закажи что-нибудь. Нашла из-за чего скандал устраивать. Могла б и приготовить, пока я спал.
— Я могу приготовить сейчас только одно блюдо.
— Вот его бы и приготовила. Какое?
— Намылить веревку. У тебя в холодильнике как раз зачем-то кусок мыла лежит. И это все, что там осталось.
— Закажи пиццу и что-нибудь к пицце. Возьми вина. Почему я должен тебя учить?
— Почему я? Кто тут хозяин?
— Дело мужчины — зарабатывать деньги. Дело женщины — их тратить. Вот возьми деньги и потрать их на прокорм мужчины.
— А потом этот гадкий мужчина будет спрашивать меня, почему я отказываюсь быть его девушкой, — проворчала она, скидывая нечесаную голову со своего тела и выпутываясь из его объятий.
— Адель, — жалобно протянул он и состроил самую несчастную физиономию.
Она обернулась
— Одеяло с подушкой принеси. Холодно.
— Не инвалид, — пошла прочь.
— Я поэт, сама говорила! — крикнул Билл убитым голосом. — К тому же певец! А певцов беречь надо, у них горло слабое!
— Зато другое место весьма сильное, — захохотала она.
— Должно же у меня быть хоть что-то сильное, — хихикнул парень. — Ну принеси, ну будь человеком.
Она вернулась через минуту. Кинула в друга подушками и одеялом и ехидно сообщила:
— Если бы я была твоим близнецом, то убила бы тебя еще в утробе. Маленький, капризный эгоист.
— Не правда. Том меня любит. Ему без меня скучно.
— Да он от счастья скачет, что ты слез с его шеи!
— Ах вот ты какая?! — с обидой воскликнул он. — Да я с тобой больше разговаривать не буду!
— То есть на тебя пиццу не заказывать?
— Шантажистка!
Адель рассмеялась, показала ему язык и ушла.
Билл полазил по дивану в поисках пульта, обнаружил его в кресле. Заставил себя сползти на пол на руках, оставив ноги на диване. Кое-как, едва не навернувшись, дотянулся до заветного «ленивчика» и радостно включил телевизор, вернувшись обратно на диван.
— Вот тебя от лени корячит, — скептически произнесла Адель, наблюдая все его телодвижениями.
Билл улыбнулся и подвинулся, освобождая для нее место.
Они смотрели телевизор и лениво целовались. Ласкались, обнимались. Губы девушки уже немного раздражены от неприятной щетинки парня. А ему все мало. Мысли, что вот-вот опять тур, что снова не спать, мучаясь от смены часовых поясов, черте чем питаться, улыбаться через силу, видеть кислую мину брата... Одно он знал точно — больше никаких жалобных поскуливаний, заглядываний в глаза, никаких попыток примирения, ни-че-го. Точка. Ни он рушил эти отношения, ни ему и восстанавливать. К тому же Билл и так старался их восстановить. Если Том не пошел на контакт, если счел нужным отвергнуть все его попытки к примирению, то отныне это проблемы Тома, а не его. Тому надо — пусть мирится. Биллу больше не надо. Есть определенный рубеж, так называемая точка невозвращения, и Том ее уже преодолел. И хотя Билл не хотел уходить и очень старался остаться, зацепиться хоть за что-нибудь, сам напрашивался на это злосчастное «стой», так у него хотя бы останется нормальная память о близнеце, хоть какие-то иллюзии нужности, глупые никчемные фантазии необходимости. А если бы остался, если бы помог... Для чего? Чтобы в очередной раз об него вытерли ноги, и не осталось уже ничего кроме ненависти и обиды...
— И последняя новость этого часа. Поклонники группы Tokio Hotel могут вздохнуть с облегчением — жизнь Тома Каулитца вне опасности.
Билл оторвался от груди девушки и нахмурился, уставившись в бубнящий телевизор, где за спиной женщины-диктора неопределенного возраста возникла фотография его брата. Он сразу же вспомнил и сон, и мутный взгляд Тома, и безвольно откинутую голову, когда тряс его за плечи. Кончики пальцев закололо, словно назло ему возвращая воспоминания прикосновений к обжигающей коже. Он даже вспомнил цифры, которые показывал термометр — 40,3...
— Сделай погромче, — попросил он, хотя Адель и так уже прибавляла звук, мягко отодвигая парня в сторону, чтобы было видно.
— ...Репортаж Сони Лари с места событий.
Билл подполз вплотную к экрану, где уже возникла картинка молодой симпатичной девушки с большим зеленым микрофоном.
— Пять дней назад Том Каулитц в тяжелом состоянии был доставлен в реанимационное отделение одной из клиник города Гамбург с предварительным диагнозом острая пневмония. По словам продюсера группы Дэвида Йоста, на этот момент врачи сделали все возможное, и состояние Тома удалось стабилизировать. Однако угроза жизни все еще существует, и Том до сих пор находится в палате интенсивной терапии.
Девушка исчезла. Вместо нее появился Дэвид. Немного мятый лицом, в своей дурацкой кожаной кепчонке и столетней куртке из плащевки. Такое чувство, что это не продюсер успешной во всех смыслах группы, а какой-то алкаш из глубокой деревни. Камера сделала наезд, продемонстрировав всему миру красные уставшие глаза Йоста с неаппетитными мешками.
— Мы все очень переживаем за Тома, но лечащий врач заверил меня, что делается всё необходимое для его скорейшего выздоровления. Мы надеемся на профессионализм наших врачей. — Склейка. — Георг и Густав пока не могут навещать больного, но Билл постоянно находится рядом с близнецом. К сожалению, американский тур, намеченный на ближайшее время, придется отложить, мы приносим свои извинения фанатам и надеемся на понимание.
Камера устремилась за плечо Йоста и начала показывать фасад здания (в котором Билл узнал самую навороченную больницу города — Асклепиос Бармбек) и облепивших забор фанаток с плакатами, разрисованных, мокрых, зареванных, жалких, что-то кричащих.
— Поклонники часами дежурят под окнами больницы, несмотря на плохую погоду, желая поддержать своего кумира, чем сильно затрудняют работу отделения скорой помощи, — сообщила за кадром журналистка, а в это время пошла картинка проезжающей кареты скорой помощи и девушек, ломанувшихся сквозь открывающиеся ворота к центральному входу. Этот кусок был заснят явно отдельно, и не факт, что имел хоть какое-то отношение к группе, потому что девицы внезапно немного подросли и резко сменили одежды.
— И о погоде...
Адель выключила телевизор. Он так и сидел к ней спиной, сгорбившись, тупо уставившись в темно-серый экран, а в ушах звучало «Билл постоянно находится рядом с близнецом»... Он же не знал... Врач же сказал, что ничего страшного, обычная простуда... Почему ему не позвонили? Почему ему никто ничего не сказал? Он же был на связи все это время! Почему никто не позвонил и не сказал, что Том в больнице?! Почему?
Адель тяжело выдохнула. Встала.
— Круто, — бросила тихо.
Похлопала его по плечу и ушла из комнаты.
Сколько он просидел без движения и мыслей — неизвестно. Спина разболелась, а ноги затекли. В чувства его привел звонок в дверь. Билл вздрогнул и испуганно обернулся, с опозданием подумав, что он никого не ждет, и шли бы все в одно интимное место весьма быстрым шагом. Почему-то хотелось разгромить квартиру. Перевернуть все вверх дном и... и разорвать в клочья кепку брата, которую он и сам не знал для чего захватил с собой из дома... Так... Стоп! Из квартиры Тома.
Адель с кем-то разговаривала в прихожей. Билл затаился: на нем из одежды — медальон на цепочке и резинка для волос. Будет круто, если это приехал кто-то из знакомых или друзей, а он тут в чем мать родила.
Вроде бы хлопнула дверь...
Ушли?
Черт! Она ж пиццу заказывала... Болван!
Билл на цыпочках прокрался к себе в комнату и натянул шорты и футболку — так лучше.
Когда он зашел на кухню, Адель суетливо перекладывала что-то из пластиковых контейнеров на тарелки. Мясо. Овощи. Рис. Салаты.
— Садись. Что ты там застыл в дверях?
— А где пицца? — не понял он.
— В пиццерии. Ты дал мне карт-бланш на свой бумажник, я им воспользовалась. Садись. — Девушка поставила перед ним тарелку с рисом, политым каким-то красным соусом, и мясом. Рядом еще одну тарелку с салатом. Налила сок в высокий стакан. — Сок комнатной температуры, но я лед класть не буду, чтобы ты не простыл. Это свинина в имбирно-клюквенном соусе. Надеюсь, тебе понравится.
Билл кивнул и принялся ковыряться вилкой в тарелке. Есть не хотелось вообще. Вот ни капельки. Он даже запаха не чувствовал.
— Слушай, я сейчас, пока ты там медитировал, посмотрела расписание поездов на Гамбург. Есть поезд в пять минут первого. То есть у тебя два с половиной часа, чтобы поесть, одеться и добраться до вокзала, — быстро тараторила она, ловко цепляя вилкой кукурузные зерна и кочанчик брюссельской капусты. — Первый утренний поезд уходит в семь-двадцать. Можно и на машине, я знаю, кого можно попросить, но это дольше, зато мы не привязаны ко времени.
— Зачем? — оторвал Билл тяжеленный взгляд от тарелки. Адель даже вилку уронила.
— То есть?
— Зачем я должен туда ехать?
Девушка часто заморгала, с недоверием и непониманием глядя на парня.
— Ну... Том... Ты нужен ему... — растерянно произнесла.
— Нет, — жестко отрезал он.
— Билл?..
Билл вновь принялся лениво смешивать рис с соусом.
— Подожди, — затрясла она головой, отказываясь верить услышанному. — Билл, твой брат-близнец Том в реанимации с воспалением легких. Это, вообще-то, смертельная болезнь. И он там уже пять дней. И, судя по виду Йоста, они его только-только откачали...
— Он в надежных руках.
— Билл, ты просто обязан поехать к Тому. Если бы мой брат сломал, к примеру, ногу и его жизни ничего не угрожало, я бы все равно немедленно кинулась к нему.
— Хорошо, что у тебя нет брата.
Адель вспыхнула. В глазах блеснула злость.
— Я не понимаю, как ты можешь так говорить?
— А я не понимаю, что ты ко мне привязалась? Я сказал — нет, значит, нет!
— Дьявол! Действительно, хорошо, что у меня нет такого брата, как ты. Потому что, если бы мой брат не приехал ко мне, он был бы законченным идиотом. В таких ситуациях нормальные люди готовы наступать себе на горло. Ты должен...
— Очень рад за твоего гениального фантомного брата, — перебил он. — Но я никому ничего не должен.
— Билл, чтобы между вами не произошло, твой брат сейчас нуждается в тебе. Он ждет тебя, понимаешь? Только тебя.
Билл молча царапал вилкой тарелку, нервируя девушку отвратительнейшим звуком.
Она задумалась, опять затрясла головой, нервно теребя пальцами мочку.
— Пять дней назад... Ты здесь уже шесть дней? Ты сказал, что он температурил после тура, простыл... И на следующий день Тома увозят в реанимацию? Ты бросил его одного и больного? — она смотрела на него, как на призрака — с суеверным ужасом.
—Я не бросал. Я спросил у Тома, хочет ли он, чтобы я остался. Он сказал, чтобы я проваливал. Я вызвал ему врача. Тот сказал, что это простуда, ничего серьезно... Ты понимаешь, они за неделю мне не позвонили! Никто! Им Том запретил. Он не хочет меня видеть. Я никуда не поеду. Всё. Хотели избавиться от меня? У них это отлично получилось. У меня больше нет брата!
— Ты — дурак... — произнесла тихо и расстроено. Глаза большие и влажные. Нос покраснел. — Ты можешь обижаться на Дэвида, на Георга, на Густава, на всех... Можешь... Но Том тут ни при чем, и ты должен это понимать. Том тебе никак позвонить не мог по состоянию здоровья. Ты должен лететь к нему и держать за руку, пока ему не станет лучше. Когда я звонила в тот вечер, ты уже тогда должен был напрячься, понять, что что-то не так...
— Я никому ничего не должен, — чеканя каждую букву, прорычал он и со всей силы стукнул вилкой по тарелке, разбивая ее. Швырнул погнувшийся столовый предмет на стол, опрокидывая стакан с соком, встал и вышел из столовой.
Он лежал в спальне и ни о чем не думал. Просто повернулся носом к стене, поджав ноги. В животе собирался комок обиды. Ему ничего не сказали. Никто не позвонил и ничего ему не сказал. Родной брат пять дней в реанимации, а ему никто ничего не сказал. Он обо всем узнал из телевизора мало того, что последним, так еще и совершенно случайно. Отлично! Том настолько его ненавидит, что даже запретил сообщать о больнице. Прекрасно! Великолепно! Если они наивно полагают, что смогут его еще как-то унизить, то глубоко ошибаются — хрен вам всем! Не захотели говорить? Не надо. Билл не доставит вам такого удовольствия — вытереть о себя ноги! Он не приедет. Не будет унижаться и умолять, чтобы пустили в палату. И пусть чертов Йост продолжает врать дальше! Это теперь их проблемы!
Краем уха Билл услышал, что в комнату вошла Адель и начала собираться.
Он зажмурился и закусил губу — уходит. И она его бросает. Да, иди. Брат ушел — променял его на какого-то аристократического педрилу. Друзья предали — за неделю ни разу не позвонили. Дэвид... Без комментариев. Иди и ты, Адель. Оставь. Брось. Он как-нибудь один выкарабкается. Может быть... Хлопнула дверь... Когда-нибудь... Один...
Одиночество накрывало с головой, окутывало одеялом. Баюкало. Если бы он был девушкой, то сейчас рыдал в голос. Но он парень. Он не может плакать. Если бы он был слабым, то сейчас положил бы нож в морозилку, потом пошел бы в ванну, налил очень горячей воды, надел бы что-нибудь очень красивое, обязательно черное, накрасился бы, а потом вскрыл вены. Говорят, когда нож холодный, а вода горячая, боли не чувствуешь. Он представил себе громкие заголовки в газетах, скорбные репортажи. Друзья без улыбок, рыдающую маму, хмурого Тома, Адель, бьющуюся в истерике, что не спасла, не нашла слов остановить... Все очень красиво и трагично. Белое лицо с заострившимися чертами. Черные одежды и много цепей на груди. Гроб из красного дерева с белыми кружавчиками по краям и крупными стразами на крышке. Море цветов... Роз. Тоже красных. В тон гробу. Эх, жаль, что черных роз не бывает. Потом Билл подумал, что если он себя убьет, то подумать могут на Адель. В голову тут же пришел текст предсмертной записки: «В моей смерти прошу винить Т.» У Тома как раз и алиби есть — он в реанимации, ну хоть совесть его сожрет, хоть тут нагадить. Потом Билл подумал, что если найдут его не сразу, то он в ванной, наполненной несколькими литрами крови, совершенно точно протухнет. И никакого тебе белого лица, черных одежд, цветов и гроба со стразиками и кружевами. Его разваливающееся тело просто заварят в морге в какую-нибудь капсулу, чтоб не воняло, и сожгут на фиг... Тьфу! Какая гадость! Даже умереть не получается по-человечески. Что за жизнь? Билл повернулся на спину, уставился в потолок и опять постарался придать лицу горестное выражение. Захихикал. Нет, его так просто в гроб с пошлыми стразами не загонишь. Перетопчутся! Он порылся под подушкой и выудил из щели между матрасом и спинкой кровати телефон. Проверил список входящих. Не звонили. Смс? Не писали. Включил ноутбук. Посмотрел почту. Видимо, впервые о Томе заговорили позавчера, потому что шквал писем от знакомых как раз пришелся именно на этот день. Запустил мессенджер. Большая половина его контакт-листа стучалась и требовала разъяснений по поводу брата. Кто бы знал? — вздохнул он. Комментарии в дневнике тоже не блистали разнообразием. Надо узнать, что было, что говорили, и вообще, что происходит. Секс — это хорошо, но быть в курсе никогда не лишнее. Билл запустил поисковик и вбил два слова — Tokio Hotel. Как же он не любит эти фанатские сайты, но только там он может найти нужную ему информацию о Томе.
Не прошло и часа, как он знал всё. По крайней мере всё, что знали фанаты и телевизионщики с газетчиками. Пересмотрел десяток роликов-репортажей о том, как Тома на следующий день после его отъезда ближе к вечеру увезли в реанимацию, что врачи пытаются его вытащить и не делают никаких прогнозов. Если откинуть весь тот бред, что журналисты написали, то выходит, что Тома забрали через сутки. Если сразу в реанимацию, то все было очень плохо. Дьявол, надо было побыть с ним хотя бы день. Хотя бы в одной квартире. Том, уродец дредастый, и сопротивляться-то не мог, уж как-нибудь присмотрел бы за ним. Очень напрягало, что забрали в реанимацию. Некстати вспомнилось, как брат ухаживал за ним на Мальдивах. Билл тут же покраснел и нахмурился. Спорный вопрос, кто тут уродец... Нет, нельзя ехать. Билл и так как тонкая стеклянная ниточка, одно неловкое слово Тома и всё, не восстановить, сломает сам того не желая. Да и хорош он будет под дверью. Йоста пускают, Георга и Густава пускают, а Билл под дверью, как верный пес. Нельзя...
— Билл! Чудовище (от слова чудо)! Может, ты хотя бы сумки до кухни дотащишь? — раздался недовольный крик Адель из прихожей. — Мужчина недоделанный! Не стыда, не совести у человека!
Билл счастливо улыбнулся и понесся помогать подруге. Не один! Не брошен! Вместе!