tightrope
Автор
Слова Кейтлин повисли в воздухе на несколько долгих мгновений. Пока она стояла, смотря на своего будущего супруга и его бывшую жену, — её голова наполнялась роем спутанных мыслей, а волосы трепал прохладный ветер, создавая путаницу ещё и в волосах.
Она съёжилась, уже отвыкшая от холода: тепло, прогретый воздух и солнце остались там, где располагался дом её мечты, в котором началась её настоящая жизнь — жизнь рядом с прекрасным мужчиной. Изначально, отпуская Теодора, она была спокойна. Она старалась выглядеть сдержанно, да и чувствовала себя практически также: никаких подозрений и драм.
Но, как это бывает с женщинами, а особенно — с женщинами в положении, — её отношение поменялось, едва он вышел за порог. Она, во благо их будущего ребёнка, старалась не нервничать, но час от часу на сердце было нелегче. День, ночь без него. Конечно, были смс, звонки... Но всё это не то. Кейт не выдержала. Она села на самолёт в Нью-Йорк, чтобы увидеть, в каком состоянии человек, ставший ей таким близким.
Кейтлин всю жизнь жила с мечтой о любви. Она всегда была реалисткой, но, несмотря на то, что практически всё, что она достигала в жизни её устраивало, — ей не хватало огромного количества чувств... Страсти, тепла, искренней любви и сочувствия. Простого, человеческого сочувствия. Кенджи Ро подавлял в ней все эти эмоции на протяжении долгих лет, но Теодор перевернул всё одним своим появлением в её жизни вновь.
Она не могла противиться ему: его напористости и обаянию. Не могла противостоять его эмоциям, которые буквально сыпались на неё роем диких, — тогда ещё совсем незнакомых, — и поэтому первобытных чувств. Чувств, о существовании которых её сердце не подозревало.
Сейчас, она смотрела на спину того мужчины, который без пяти минут должен принадлежать ей. Она сама толком не понимала, что имела в виду под словами: «мы можем поговорить?»
Кейтлин не знала, что сказать, поэтому ступор двух бывших — был ей сейчас на руку. Сама Фэйер в этом не видела выгоды. Ей было не по себе. Она уже давно насторожилась — тогда, когда несколько раз звонила, не находя нужный подъезд, — и Теодор не отвечал.
Сейчас — она видела их двоих. Так близко — совсем рядом. Ей не хватало воздуха. Кейт не знала, что будет, когда он обернётся....
Но он решил за обоих. Едва их взгляды встретились — он тут же направился к ней и протянул руки, желая обнять, но Кейтлин непроизвольно отступила назад. Теодор замер.
— Подожди. — Тихо сказала она. Её голос слегка дрожал. Она уже не помнила, когда видела столько отчаяния в его глазах.
С трудом Кейт перевела взгляд, исполненный слёз, на Айрин. У неё было время, чтобы понять, что теперь она стала брюнеткой... Интересно, зачем? Вопрос зрел в её голове с первого взгляда, но теперь он не имел никакого значения. Встретившись с ней взглядом, она вдруг остро ощутила, как в её груди вспыхнуло жгучее желание попросить прощения. Как бы то ни было, это от Айрин Теодор ушёл к ней, а не наоборот.
— Айрин... мы... нам не довелось поговорить после случившегося. Вряд ли, конечно, ты захочешь выслушать меня и сейчас, но... Я буду очень благодарна, если ты позволишь мне выговориться.
Айрин молча кивнула, убрав прядь волос за ухо, и сделала несколько шагов ближе к Кейтлин:
— Я тебя слушаю.
— Изначально, Айрин... твой бывший муж появился в моей жизни в самый непредсказуемый период. После вашего первого расставания, когда он думал, что вашу любовь не вернуть, очень много лет назад, между нами был поцелуй, который... как некоторые говорят, значит больше, чем секс. Лично для меня — так оно и было. Для меня, для девочки из хорошей, обеспеченной семьи, которая могла позволить себе всё, что угодно, вокруг который были толпы поклонников.... Он появился один, выделяясь из всех, за всю мою юность он был такой один... И остался одним на всю жизнь, понимаешь? После того поцелуя я больше не испытывала... практически, ничего подобного. И не раз жалела потом, что... тогда, в ванной в доме Флинна, не наплевала на Кена и не отдалась ему... полностью, не отдалась своему счастью, сполна. Я очень долго любила твоего мужа, Айрин. Долгие годы, как брата, как друга, как бога... я... Видела вашу семью, воображая, что у нас с Кенджи может быть также, но... Я даже второго ребёнка не могла родить, потому что с ним я была как на иголках, постоянно. Я боялась делать что-то, что было не обговорено заранее! С годами его тотальный контроль, недоверие, паранойя — всё это ухудшилось. Я ловлю себя на том... — Слёзы душат Кейтлин, она уже не сдерживает их. — Я... ловлю себя на том, что все эти годы жила и держалась ради дочери. Я никогда не решалась никому показывать, что мне плохо, даже тебе, своей подруге... Я начала осознавать проблему, которая мучила меня практически три десятилетия... только тогда, когда у тебя появилась своя. Она возникла и у Теодора. Но наши проблемы — были ничтожны по сравнению с твоей, но только... не для нас обоих. Для нас обоих — наша боль, наши горести — они имели вес. Теодор открывал мне все свои переживания. Всё своё сердце. Я не могла молчать и держаться в ответ... и когда он... когда мы... соединились, я... Я поняла, что все эти годы ушли в пустоту, лично для меня. Все эти годы прошли зря. Да, у меня есть Рэйчел.... Но у меня могли бы быть ещё дети, могли бы быть чувства, ради которых люди действительно готовы умереть. Но я не использовала ни одной своей возможности уйти от Кенджи раньше! Я не уходила, пока не стало поздно. Теодор появился слишком поздно, но... лучше поздно, чем никогда. Он открыл мне глаза на мою жизнь. Он подарил мне свободу. Твой... тогда такой несчастный муж подарил мне счастье: любовь, свободу, второе дыхание. Он показал мне, что всё моё прошлое, всё, что я строила... было иллюзией. Такой, как семья моих родителей. Такой же была и моя с Кеном. Я имитировала счастье. Я имитировала свою прекрасную жизнь, в то время, как могла жить... Теодор... он, твой бывший показал мне, как нужно. — Её полные слёз глаза устремились в широко-распахнутые глаза Теодора. — И я поверила в то, что ты меня любишь, Тед. Поверила, что любишь, даже если... твои чувства не так сильны, как мои. Даже если твои чувства... не такие настоящие.
— Кейтлин, нет! — Вспыхнул Теодор, снова делая уверенные шаги к ней, но Кейт выкинула руку вперёд, безмолвно останавливая его. Слёзы всё так же жгли её гладкие щёки, застывая на подбородке и каплями разрушенных надежд падая вниз.
— Кейт, нет. Теодор любит тебя, по-настоящему. — Тихо сказала Айрин, но уверенно и чётко. Голос её не дрожал, в отличие от всего её хрупкого тела. — Знаешь, почему? Потому что если бы он не полюбил тебя, всем своим сердцем — он бы никогда не изменил мне с тобой. Ты... тебе не стоит просить прощения, понимаешь? — Ком собрался в горле у Айрин, а уголки глаз защипали. — Не нужно, поверь мне. Сейчас... сейчас я его понимаю. Я понимаю Теодора. Мне жаль, что я так поступала. Мне жаль, что я была для него Кеном-истязателем, который имитировал счастье, заставлял его имитировать счастье. Мы все... многое переосмыслили за последнее время. Мы все считаем себя несчастными, однако... мы чертовски неблагодарные существа. Несчастлива Даниэль — её жизнь похожа на фильм ужасов с рабством и камерой пыток, где в конце погибает ребёнок, — ребёнок, по неосторожности, по пустой гребаной случайности! Несчастны голодающие, несчастны те, кто остался без дома, несчастны те, чьи родственники погибли в авиакатастрофе... Мы сами создаём себе несчастье. У меня всё есть: дети, любовь, которая поглощала меня. Любовь, которая не проходит, потому что она не простуда. Я не бездомна, не бедна, я цельный и состоявшийся человек, который просто... остался один. По своей же глупости. По своей же... бестолковости, из-за своих предрассудков и боязни казаться жалкой. Это моя вина. Так что я не принимаю твои извинения, потому что ты не должна этого делать. Просить прощения. Это я прошу прощения, что... позволяю Теодору то, что не должна позволять. Снова давать мне... какую-то смутную... сладкую дозу какой-то... любви, которая... сейчас просто... просто невозможна. Так не бывает. Нет. — Она быстро утёрла слёзы с щёк, ведя кончиками пальцев до висков. — Ты... я хочу тебе сказать «спасибо», Кейтлин. Спасибо, что не дала этому прекрасному мужчине погибнуть. Лишиться чувств, заботы и тепла. Я по его отглаженным вещам вижу, что это сделала не домработница... а женщина, которая любит. Самозабвенно. А я... Я сильная. — Айрин вбежала в подъезд и скрылась за дверьми лифта, сразу же, при первой возможности.
Слёзы текли по её щекам: они душили её, не давали дышать. Она сжимала волосы у корней на висках, в голове пульсировало. На секунду, она испугалась, что Дэйзи увидит её в таком состоянии, но потом вспомнила, что та прислала ей сообщение. Она оповестила, что после ужина с отцом поехала к Альберту и решила остаться у него, так как он не на шутку простудился.
Айрин вбежала в гостевую спальню, где остановился Теодор и, давясь слезами, начала собирать его чемодан. Несмотря на судороги в руках, на дрожь в коленях, она делала это тщательно, слаженно и быстро, как женщина, которая привыкла делать всё более, чем идеально, с первого раза. Её глаза болели от туши, а тело ломило. «Почему я плачу? Почему я плачу? Я ведь всё сказала сейчас, как чувствовала, я ведь не врала — я не врала!» — вопило её подсознание. А после громом, где-то в голове, она услышала ответ: «Да, ты плачешь, именно потому, что это правда — ты первая предала Теодора, ты первая его оставила». Теодор никогда не выносил пренебрежения. Он мог слышать оскорбления, мог получать каскады пощёчин по щекам, мог терпеть боль — но только не пренебрежение, равнодушие, холодность, наплевательское отношение. Это перечёркивало всё, что было в его душе: он буквально зверел. Всё, что ему вмиг хотелось сделать — это причинить боль. И у него получалось. Потом он жалел, винил себя, занимался самобичеванием, сходил с ума... но причинял боль, если вдруг замечал хотя бы намёк на пустоту в глазах. Это было что-то оборонительное в его страстной внутренней природе.
Айрин вздрогнула, когда на пол, из кармана, вылетел маленький серый котик, который она связала ему и прикрепила на брелок. Айрин подарила его ему на их первый семейный Новый год! Он... значит, всё это время... постоянно... он носил его с собой? Глаза Айрин горели от слёз, а котик в дрожащей руке плыл перед глазами. Она вспоминала тот свой трепет и страх — прежде она никогда ничего не вязала для него, никогда не дарила ему то, что сделала своими руками. И в те секунды, когда она, тихим, подрагивающим голосом говорила, что он для неё значит, вручая, даря ему подарок, она плакала, — не зная, как он оценит, как отреагирует... Поймёт? Примет ли его?.. Господи, она уже и сама не помнит, почему слёзы тогда лились у неё из глаз! Возможно, от этой же боли, от трепета в сердце, который она испытывала и сейчас, спустя долгие, долгие годы...
Тогда, Теодор двумя руками взял этого маленького котика, — с такой улыбкой, от которой у неё замирало сердце — и на её душе вдруг всё вспыхнуло, она вдруг вновь убедилась, как самозабвенно любит его.
Они были совсем ещё дети, открытые создания, которые были ниспосланы на Землю друг для друга. Они были только вначале, — в самом устье счастья, — которое хотели продлить до конца жизни. В те минуты, Тед целовал её мокрые от слёз щеки, благодарил её и шутил, сказав: «Я думал, ты там прячешь тест на беременность... столько эмоций!». Айрин смеялась от счастья, чувствуя реки по щекам.
И сейчас, острым сердечным импульсом, вызванном дежавю, она плотно сжала котика в кулаке, смеясь, сквозь слёзы, всхлипывая и дрожа... Но, вот, Теодору сейчас было не до смеха.
Он смотрел на Кейтлин несколько мучительных минут. Потом не выдержал, побежал и обнял, зарылся носом в её волосы. Она крепко сжала его в ответ. Тишина и холод клубились вокруг них, давили грузом и раздирали насмерть. Теодор никогда не чувствовал себя таким запутанным, таким... выпотрошенным — причём и морально, и физически. Он не знал, что с ним происходит. Что-то больно кололо в коленях, заставляя его вбежать вслед за Айрин, что-то ломало руки, прося не отпускать, прося обнять Кейт еще крепче. Он бы больше пожелал, чтобы сейчас его пронзила молния, чем он чувствовал то, что сейчас. Помутнение рассудка вместе с затрудненным дыханием, безжизненность и какую-то пульсирующую боль, что от сердца выстреливала огненными стрелами везде, везде вокруг себя.
— Прости, прости, Кейт, прости! — Хрипло, практически рыча, шептал он, сжимая её обеими руками. — Я не знаю, что со мной. Я не знаю... Я просто... столько чувств, во мне всё взрывается... Я... Кейт, я запутался. Я не знаю, что она со мной делает. Это была плохая идея! Это была блядски плохая идея! — Он заорал, оторвавшись от Кейт, сжал пульсирующий от боли затылок обеими руками. Зажмурился, чтобы подавить желание удариться о стену. Зажмурился от страха, что подкатил к горлу. — Лучше бы я был мёртв! Мне надоело причинять боль. Я всё делаю блядски неправильно! Неправильно! — Он ударил ногой свою машину, заставив её сигналить.
— Теодор, хватит, успокойся! — Кейтлин схватила его за руку и крепко сжала локоть. — Теодор... Теодор, пожалуйста...
— Кейтлин, что ты делаешь рядом с таким, как я? Что вы все, блять, во мне нашли? Какого чёрта?! — Теодор был красен от холода и гнева. Серо-голубые глаза практически светились белым цветом в лучах фонарей. — Я не просто ублюдок, я — последний ублюдок! Лучше бы эта сука проткнула меня куда повыше! Рукожопая, Дана, блять, Гриндэлльт!
— Теодор, хватит!
— Привыкла, что всё прислуги за неё должны делать! Даже убить меня у них бы получилось в сто раз лучше и быстрее, она только пиздит! Она — пиздит и ненавидит меня, поэтому и заставляет меня жить, чтобы я продолжал причинять боль, а после мучился чувством вины, понимаешь?! — Орал он.
— Теодор! Прекрати! Немедленно! — Она громкими хлопками одарила его щёки. Теодор сжал её запястья.
— Почему?
— Я терпеть не могу, когда ты терзаешь себя!
— Почему, Кейт? Почему? Я ведь последний... — Он зарычал сквозь сжатые зубы. — Ты не должна меня тут жалеть. Не должна меня спасать. О чем у вас, у прекрасных женщин, может быть речь? О таком, как я?! Да вы чокнутые! А я — придурок, блядский кусок дерьма! Я хуже, чем все маты, которыми только можно меня называть! Я никогда не был достоин ни одного из тех людей, которые появлялись в моей жизни. Я только судил, рассуждал, думал, анализировал других, а на себя — времени не было! Я считал, что всегда поступаю правильно, искал себе оправдания, когда был беззащитен! Но что, что я могу сделать, если отторжение превращает меня в отчаянного еблана? В конченого человека? Я не могу спокойно принять равнодушие, мне хочется сделать так, чтобы почувствовали то, что я чувствую — это одна из основных причин того, что я эгоист! Да, я такой, какой я есть! И мне охренеть, как непонятно, чем я так привлекателен таким, как вы? Ладно бы мне попадались шлюхи, мелочные суки, меркантильные твари, но каждая женщина, которая посещала мою жизнь, была блядским пределом совершенства! Вы что, нахуй, сговорились?! Где эта сучья теория заговора? Что я упустил?! — Орал он.
Кейтлин показала непредсказуемый приём карете, чтобы освободить запястья — Теодор замер от странной — резкой и, в то же время, медленной боли, проехавшись по асфальту на стопах, — буквально прибился к стене подъезда, как на гвоздь. В ход пошёл один-единственный, отрезвляющий удар пощёчины. Теодор Грей широко распахивает глаза, в то время как голова ненадолго откидывается в сторону... Спустя пару минут их взгляды встречаются: Теодор, моргает, опомнившись, и потирает лоб рукой, шепча севшим голосом:
— Господи, Кейт, прости...
— Заткнись! — Обрывает она. Пихает его в грудь, когда он тянет к ней руки. — Ты просто вёл себя сейчас, как дебил, Теодор!
— Это не новость...
— Ты можешь держать рот закрытым?! — Шипит она, не моргая, острыми глазами вцепившись в него. — Последнее, что тебе нужно сейчас делать, Тед, то это затевать свою антирекламу. Тебя бы не любили женщины, если бы не было за что, и не провоцируй на комплименты, потому что ты сейчас их не заслуживаешь!
— Я и не...
— Просто молчи! Выслушай меня, Теодор! Я отпустила тебя провести время с дочерью. И узнать, что за мужчина появился у Айрин, а не ломать её жизнь, становиться его новой заменой. Понимаешь? Мне было не слишком приятно здесь видеть то, что я увидела! Зачем ты мучаешь её?! Меня? Себя?
— Я не знаю, ясно?! — Кричит Теодор в ответ. — Я не знаю! Я уже понял, что это было ошибкой! У Айрин... у Айрин никого нет, Марсель наврал мне! — Кейтлин, замерев, смотрит на Теодора. После, задумчиво произносит, положив руки на виски, сильно растирает их:
— Значит, он соврал. Соврал... Зачем?
— Я не знаю! Скорее всего, чтобы уколоть меня, причинить мне боль... Послушай, Кейтлин... Я люблю тебя! Я люблю тебя и всё, что нам нужно, так это уехать отсюда. Сейчас же! Как можно скорее!
— Нет. — Спустя недолгую паузу выдохнула она. Теодор замер, до этого порывающийся двигаться, чтобы собрать чемодан. — Послушай, Теодор... Я... Я уеду. А ты останешься здесь.
— Что? — Резко выдыхает он.
— Ты любишь её.
— Что?! Кейт! Я хочу быть с тобой! Я люблю тебя и хочу быть с тобой, она... Да, она первая любовь, которая... была блядски сильной для меня, изрубцевала моё сердце, но она — осталась в прошлом! Это её выбор! Я, она, мы — всё в прошлом! — Кричит Теодор.
— Хватит, слышишь? — Кейтлин ткнула в него пальцем в воздухе. — Хватит врать самому себе! — Её голос звучал зло, твёрдо и резко. Не было и намёка на слёзы.
Слёз просто не было, как и желания сейчас сожалеть о чём-то. Кейтлин Фэйер вела себя, как настоящая фея, используя вместо волшебной палочки палец, которым размахивала и обличала злое колдовство, вдруг начав остро понимать всю его суть. Начала понимать Теодора по-настоящему, открывать его тёмную, обратную сторону. Начала видеть недостатки внутри этого мужчины, — мужчины, стоящего перед ней, — такого убийственно бледного и красивого, несмотря на злость, боль и недоумение... На все эти чувства, посменно искажающие его лицо.
— Ты врёшь самому себе, Грей! Потому что ты, как самоуничтожающийся монстр, как скорпион, Теодор! Если не можешь сделать, — хоть как-то, любым из способов, хуже себе — ты начинаешь кусать и пускать яд в других людей. Потому что в те минуты, когда тебе очень плохо, когда ты чем-то недоволен, ты мечтаешь наказать другого до такой степени, что готов поверить в то, чего нет, — готов сам имитировать то, что тебе плевать, в то время как в душе война! Я не сомневалась в чистоте твоих чувств, Теодор. До сегодняшнего дня — особенно, ни капли. И Айрин, наверняка, права, сказав, что если бы ты ко мне ничего не чувствовал — то между нами бы ничего не было. По себе знаю, такая же... Но большая часть твоих чувств ко мне, Теодор, — запомни, я тебя не обвиняю, ты сделал это неосознанно, — но большая часть твоих чувств, которые возникли ко мне — это обида на Айрин, желание наказать её, сделать больно... Понимаешь? Ты уже не знал, как защититься, не знал, как обороняться. Твоё подсознание, ты, внутри самого себя, подспудно придумал ответный удар на ту её речь, что она готова отказаться от тебя, от всего тебя! Ты решил, что если откажешься от неё, попытаешься повторить её подвиг — будешь счастливым. Но тебе было достаточно услышать, что у неё появился кто-то другой, как ты тут же примчался — сломя голову, забыв обо всём — ты примчался, потому что тебе невыносима сама мысль, что Айрин сможет быть чужой женой. — Теодор вздрагивает. Его глаза наполняются слезами.
Кейтлин подбегает к нему и обнимает за шею, прижимает его к себе, как ребёнка. Его руки сжимают её талию, а лицо вжимается в волосы. Он сотрясается в её руках от странного импульса. Хочет произнести хоть слово — но не может, из губ рвётся только резкий, судорожный вздох. Из самого сердца, из самой глубины. Он чувствует столько вины, что это грузом роняет его на Кейтлин.
— Господи, что мне делать....
— Иди к ней, Тед. — Кейтлин сжимает его лопатки. — Обо мне не беспокойся. Пока во мне есть часть тебя, я в безопасности. — Она судорожно сглатывает и зацеловывает его щёку.
— Она не примет меня...
Кейтлин грустно усмехается ему на ухо. Теодор отрывается и смотрит в её глаза.
— Не родилась такая женщина, Теодор, чтобы не принять тебя. — Дрожащим голосом шепча, Кейт кладёт руки на его горячие щёки и прижимается к его губам своими, в протяжном, долгом поцелуе. Его сердце рвётся на части, его снова... отпускают. Так легко и так... или ему снова кажется?
— Ты гонишь меня? — Чуть слышно спросил он, смотря в карие глаза.
Кейт, с улыбкой вытирая слёзы тыльными ладонями щёк, отрицательно качает головой.
— Я хочу, чтобы ты был счастлив, Теодор... Ты моя единственная любовь. Ты отец моего будущего ребёнка. Разве любящая женщина не бескорыстна, Теодор?
— Ты, наверное, святая, Кейтлин.
— Я просто думаю, что ты настрадался. Ты очень многим жертвовал, Теодор. Жертвовал ради меня. И я всегда это ценила. Ты волен жить так, как хочешь. Я... я поеду сейчас в отель. Недалеко от аэропорта. Если с Айрин всё... кончено, и ты... Не сможешь быть прощён... Я жду тебя. Но если... если это не конец, в чём я больше, чем уверена, то... То просто будь счастлив. Не забывай обо мне и о нашем ребёнке. Только об этом я прошу тебя.
— У меня на плечах неподъёмный груз, Кейт. — Сглатывает Теодор. — Он невыносим.
— Айрин пока твой единственный исповедник. — Кейт поцеловала Теодора в лоб, бросив долгий, очень долгий и пристальный взгляд в его глаза.
После чего быстрыми шагами пошла к машине, которую взяла на прокат. Теодор провожал её глазами, не в силах вымолвить ни слова. Медленно он прошёл к подъезду, проводив взглядом кроваво-красный автомобиль. В глубокой задумчивости он ехал на лифте... В комнате была полутьма, свет в холл еле-еле доходил тусклым лучом из гостиной. Слабые всхлипы Айрин, сидящей на кровати, рядом с собранным чемоданом, были едва слышны. В её дрожащих пальцах лежал котик.
— Чемодан собран. — Она вздрогнула, увидев Теодора и положила котика на крышку багажа. Утирая рукой кончик носа, она как пух проскользнула мимо него, решив поспешно выйти из комнаты, но он...
Он снова поймал её за запястье.
Теодор действовал очень медленно, боясь спугнуть, но дыхание в груди Айрин уже участилось, стало быстрым, тяжким и поверхностным. Её глаза широко распахнулись, когда он заглянул своими в её — переплёл их пальцы, — холодное и горячее, — а затем, крепко — до боли с хрустом, — сжал руку. Второй рукой приподнял её влажное от слёз лицо, с потёкшей тушью на щеках, за подбородок. Он говорил чуть слышно, но в ушах Айрин его голос звучал невероятно громко, как утренний колокол в монастырских полях.
— В последние дни... мне постоянно кажется, что я все уничтожил. Да, просить прощения сейчас глупо — ты скажешь, что это в прошлом, но... Айрин, мы в настоящем. И наши ошибки живут с нами до конца жизни, их последствия преследуют нас. Можно закрыть глаза, попытаться не думать и жить дальше, но случаются часы, дни и минуты, когда что-то свыше начинает давить на больное. Я все делал неправильно. С самого начала. — Теодор часто моргает, гоня туман перед глазами. — Твоей любви было так много, а я разменивался ею, совершая так много ошибок, ведь... она казалась мне безразмерной. Твоя любовь правда была такой, но мои неправильные шаги, мои проступки — один за другим — всё уничтожали: и я не могу и никогда не смогу простить себе всей боли, что причинил тебе, несмотря на то, что мне трудно... жить, существовать, дышать без тебя. Я продолжал делать больно. Но я.... схожу с ума без тебя. — Сглатывает он. — Я знаю, ты можешь мне не верить, но... без тебя... у меня что-то умирает внутри.... и я пытаюсь, пытаюсь по крупицам собрать то, что разрушил, пытаюсь убедить себя, что между нами что-то осталось, что-то можно вернуть, спасти... но у меня.... У меня такой груз на душе, Айрин. Я так много испортил! Чертовски испортил! Испортил намного больше, чем ты! — Отчаянно воскликнул он, опускаясь перед ней на колени.
Он и не заметил, как увлёк её — потерянную, обезоруженную, за собой. Она его любила. До сих пор любит. И сейчас в её груди зрело столько непролитых слёз... Настоящие реки.
— Ты шла со мной по канату. Ты пыталась справляться со мной. Потом пыталась защититься от меня. Снова со мной все строила, и я снова проваливался, а ты тащила, напрягая свои хрупкие плечи. Я хочу верить, что ты от меня не устала, я хочу верить, что ты... сейчас, здесь... села рядом со мной, потому что любишь, но вина давит, она давит свинцовым грузом и говорит мне, что... Ты со мной можешь быть только из-за того, что я чертовски жалок. — Теодор горько усмехается и Айрин хмурится, сквозь слёзы глядя на него, и резко, отрицательно качает головой, не в силах вымолвить ни слова. — Да, Малыш... я жалок, потому, что я умру без тебя. Я... во всех моих разговорах с Кейтлин, на протяжении долгих месяцев... в них всегда была ты. Я хотел заново подобраться к тебе, но... вместо этого, выхватил твою свободу, которую ты кроила внутри себя. Ту свободу, что и есть твоя любовь. Всё, — абсолютно всё, — самое главное, что я чувствую к тебе, Айрин... это никуда и никогда не исчезнет. Ты можешь гнать меня, подписывать бракоразводные бумажки, но... из моей груди, из сердца — ты себя не выбросишь. У тебя никогда не получится. Ни за что.
Больше Тед говорить не мог, ибо Айрин была уже у него на коленях: её руки вплелись в его густые, чуть поседевшие местами волосы и сильно, развязано тянули их, губы покрывали поцелуями лицо, щёки и шею, губы и скулы. Она целовала мужчину, который первым стал ей во всем — первым и единственным, и сейчас ей было плевать на здравый смысл. Она не знала, что ответить, но понимала, как другим способом доказать ему, что она приняла его, что она его любит... Знала, как показать, что готова разделить с ним каждый новый день, год, час, секунду жизни. Её поцелуи были для него роем мягких бабочек, что растворяться с приходом рассвета, но он впитывал их, лелеял и ждал новых, подставляя под них лицо.
Айрин с выдохом улыбнулась в его губы, когда ощутила, что обнажена... Она и не заметила, как его ловкие, такие привычные и сильные, горячие руки избавили её от тканей, мешающих ощутить всё тело Теодора, её Теодора... Грудь её резко поднималась и опускалась, всё тело напряглось — несмотря на округлые бёдра и мягкие ляжки — оно было столь же упругим, нежным, желанным, белоснежным, таким, что Теодору хотелось беспрестанно целовать, съесть, облизать...
— Блять... — Он замер, прохрипев, когда, целуя её гладкую кожу ложбинки между упругими грудями, увидел маленькое тату. Это его инициалы... Он этого не видел, ещё ни разу! «Когда? Когда она это сделала?» — думал он.
— Блять!
— Повторяешься, Грей... — Хрипло захихикала Айрин, сжимая его волосы у корней пальцами. — Где твой обильный словарный запас?
— Где-то. — Прорычал он, с укусом прижавшись к её губам. — Господи... Блять. Черт, как? Когда ты сделала это? — Его пальцы проскользнули между её грудей, очерчивая две буквы.
— В тот день... перед юбилеем твоего отца... Когда Дана... — Дрожащими губами зашептала Айрин.
— Хватит! — Зарычал он и снова прижался к её губам своими. Айрин хихикала в его рот.
Тело Теодора прижало Айрин к полу. Он был таким же нетерпеливым, сильным, жаждущим. Он был таким, каким Айрин его любила, помнила и всегда хотела. Айрин, эта малышка, которая как огня боялась иглы татуировки, набила инициалы — его инициалы, — между своими роскошными грудями, несмотря на то, что он сделал...
Это было, как печать на её искреннем прощении. Как знак того, что она простила — правда его простила, от всей души. Теодор стонал, сося и целуя её соски. Он изо всех сил старался не думать, кто был мастером, касающимся этой гладкой кожи, видящим эти груди: мужчина или женщина. Плевать, сейчас было плевать — всё, чего хотелось, так это убедить её своим телом, желанием, поцелуями, что он любит её, что он сожалеет обо всём, что сделал.
Айрин извивалась под ним. Он купал её в своём тепле, лаская горячими губами каждый миллиметр её кожи. Да, он брал её на полу, как в старые-добрые времена — это возбуждало его, как никогда прежде. Чувственность и желание его женщины разрывали его на части. С ней он ощущал что-то большее, чем родство... что-то большее, чем любовь. Большее, чем всё, что было — это резало его без ножа.
Губы Айрин ласкали подбородок Теда, зубы до крови кусали пухлые губы — его стоны не заставляли себя ждать, как и громкие возгласы Айрин. Его Айрин. Едва он наполнил её собой, прибив к полу грузом мышц и вен, упругой и сексуальной массы, она уже была готова кончить — пришлось кусать губы, чтобы оттянуть это мгновение, оттолкнуть его подальше. Тепло камина, бросающего бликами огня свет на их тела, только больше поджигало их. Картина, на которой был изображен какой-то эротичный эскиз, висящий на стене, вдруг рухнула — Теодор грубо продвинулся вперёд. Он трахал её, трахал так, что мог сам потерять рассудок, но что-то свыше призывало его держаться на месте — любовь, любовь, которая поглощала его всякий раз, когда он задумывался о жизни.
В те секунды, пока его упругий орган входил в плоть, принадлежащую ему одному — он вспомнил всё, что пережил со своей любовью... Вспомнил их свадьбу зимой, на поляне, покрытой снегом — блестящим и искрящимся, как её глаза. Вспомнил, как целовал её долгими бессонными ночами. Вспомнил, как они любили сидеть, прижавшись оголёнными грудями и торсом — друг к другу, — лаская волосы и спины руками. Живые, настоящие, желающие. Готовые улететь куда-то в потустороннюю вселенную... И сейчас их груди прижимались друг другу, так крепко, что с каждым толчком соприкосновение вызывало звонкий, отчаянный звук.
Теодор старался держать язык за зубами, иначе бы Айрин разрядилась ещё быстрее... Но едва их накрыла первая волна, Грей полез с ней за вторым цунами — на широкий подоконник, ибо пол больно давил спину его любимой, — и, хоть этого она не чувствовала, — не чувствовала ничего, кроме таранящих толчков, которые заставляли её, практически, терять сознание — Теодор решил позаботиться о том, чтобы на её гладкой коже не осталось следов, чтобы сволочи-соседи, — уже тарабанившие в дверь, живущие под ними — не создавали проблем — не писали жалоб.
Он вспомнил их первый секс — когда она, развратная ангельская девственница, лишилась невинности... Та страсть в его день рождения началась на диване, перешла на пол, а продолжилась на окне. Теодор упомянул об этом вслух, ибо не мог иначе. Айрин завопила.
— Я помню тебя, когда ты была маленькой-маленькой девочкой, такой дикой, такой страстной.... Навсегда ставшей моей. Ты подарила мне себя. Это был лучший подарок, который мне когда-либо делали, Айрин... Его сделала ты... Ты, только ты сделала все самые лучшие подарки в моей жизни. Айрин, всё сделала ты. Я люблю тебя. До безумия.
Айрин, обезумевшая, распластанная, цеплялась за раму, билась в стекло, желая только одного — только бы это продлилось дольше, только бы это никогда не кончалось. Она не могла придумать себе смысл жизни без него — и вот, сейчас этот смысл возвращался к ней, плыл к ней в руки. Стоило пережить то предательство, стоило научиться прощать — прощать по-настоящему, чтобы уметь ощутить такие чувства, ощутить такую любовь и принять её. Раз и навсегда принять её. С каждой секундой, во время которой она чувствовала его в себе, — с каждой секундой его смелых движений, его горячих поцелуев, которыми он покрывал и орошал её декольте, лицо и губы — она клялась себе, что больше никогда не предаст, никогда не оттолкнёт его. Да... Больше она не сможет этого сделать. Это принесло столько боли и тяжести в груди им обоим. Но сейчас — она совсем близка от рая. Она жмурит глаза, чувствуя невероятную лёгкость, будто он прозрачна, как воздух... но при этом сильна. Сильна своим духом. Она сжимает его в объятиях, боясь только одного — потерять его.
Многое должно было произойти, безвестно пасть прахом под их натянутым канатом, на котором строились их отношения: много чувств и жертв, но они были готовы вернуться к тому, отчего никогда не могли убежать. От любви, от чувств и от секса до самого рассвета, который всегда открывал что-то большее, чем наслаждение. Открывал их души, отражал их самих — целиком и полностью. Айрин излучала свет только рядом с ним — и он, согласно законам, преломлял его именно так, чтобы его с головой хватало всем.