Мистер Грей младший III | Мистер Марсель Грей

Марсель

Пока были улажены все дела с назначением будущих фото-проектов Кэтрин, с моим офисом (проблемы дополнительного штаба), и вдобавок ко всему — с визами, прошло около двух недель. В это время мы с Кэтрин сблизились ещё теснее, потому что каждая свободная минута была по-настоящему ценной. Вечером мы наслаждались обществом друг друга — во всех смыслах этого слова, но истинно счастливый вечер наступил, когда мы сели в мой личный лайнер MG-1226 и помахали Сиэтлу, штату Вашингтон, всей Америке из иллюминатора.

Европа. Я был счастлив заново открыть с Кэтрин всё то, что так любил, и прежде всего Италию. Мне безусловно нравилось, что мы сможем там забыться, слиться в толпе, говоря на языке того безоблачного синего неба, того воздуха, того солнца и тех людей.

Мой домик здесь нельзя было даже приблизительно назвать «виллой богатого владельца всемирно известной компании». Это двухэтажное, узкое здание, в два или в три раза шире башни из сказок, выполненное из дорогих и надёжных материалов. Местный риэлтор-итальянец окрестил его «темницей», но это было преувеличено в отрицательном значении — домик очень уютен и располагает к себе, хоть и располагался в гордом одиночестве на обрыве у Неаполитанского залива.

Я же считаю его «идеальной холостяцкой обителью». В дни депрессии, я нередко думал, что если в сорок и решусь скрывать от бренности жизни вены — то сделаю это именно здесь, в ванне, на втором этаже, которая равно, как и спальня, была здесь единственная.

Домик находится в четырнадцати километрах от Неаполя, совсем близко к Везувию, действующему и поныне вулкану, но уже изрядное время спящему. Днём видно, как из его голодного жерла струится пар, а ночью можно даже заметить огонь, будто кто-то вдали чиркает гигантской зажигалкой. Именно таким Кэтрин впервые и увидела Везувий.

— Помнишь, я тебе рассказывала, что из-за папиной работы мы часто переезжали?

— Да, конечно.

— Когда мы переехали в Италию, то поселились во Флоренции...

— Не так далеко отсюда. Италия не слишком велика.

— Я знаю. — Улыбнулась она. — Я помню, что мне здесь всегда нравилось больше, чем где-либо. Я очень быстро приспособилась к здешнему климату, легко перехватила язык, впервые начала заниматься пением... — Как бы невзначай произнесла она, когда мы вышли из кабриолета. — Представляешь, мы жили здесь около двух лет, но я никогда не видела эту красоту. — Задумчиво сказала Кэтрин и глубоко вздохнула, прежде чем поцеловать меня в щёку. Мягко, невинно и нежно.

Медленно я завёл её в свою обитель, положив руку на хрупкую спину:

— Я тебе всё покажу. Я дам тебе всё, что захочешь. — Улыбнулся я. Кэтрин просияла мне в ответ.

— Ты приводил сюда кого-нибудь до меня? — Она слегка прищурилась.

— Здесь не ступала нога ни одной женщины до тебя. — Ответил я, когда мы прошли в гостиную, являющуюся, безусловно, изюминкой всего этого уютного дома. Кэт мой ответ, вероятно, устроил, ведь она крепче прижалась ко мне.

Снаружи дом обвивала виноградная лоза и широколистный плющ, в то время как позади, была обустроена моим садовником мандариновая роща, источающая собой первозданный аромат, особенно поздней-поздней осенью. Там, вдали, располагались качели и два гамака — можно просто лежать, сидеть, качаться и смотреть на воды залива.

  Одно окно в гостиной, на всю стену первого этажа, открывало вид на этот сад, и было обустроено очень мило — широкий подоконник служил комфортабельным диваном, полностью заваленным подушками разной формы и размера, только одного — пастельно-синего тона. Второе окно, напротив, зашторивала виноградная лоза и плющи, оно было открыто — для того, чтобы просто протянуть руку, чтобы сорвать виноград. Для него, в подоконнике, была изготовлена специальная выемка, собирающая падающие листья и созревшие гроздья. За наполненностью этой ямки следил тот же садовник.

Именно у этого окна стоял мой старинный белый рояль, который, как видно, совсем недавно натёрли до блеска. Рядом стоял такой же сияющий гладкий табурет, а в центре комнаты широкая тахта — но не твёрдая, а мягкая, как воздушная перина. На ней было огромное количество арабских пледов, которые я лично привозил из Марокко. Сколько бы я не путешествовал по миру, что-то магнитом тянуло меня сюда, в Италию, и каждый свой приезд в эту страну я влюблялся в неё всё сильнее.

Кэтрин долго осматривалась в гостиной: ела виноград, перебила клавиши рояля, гладила стены, как головы ребёнка, нежно и робко, рассматривала причудливые узоры на тканях, покрывающих тахту. В итоге, она сказала, что не может сдержаться, со смехом рухнула на тахту, увлекая меня рукой за собой и не заметила, как быстро уснула, свернувшись забавным калачиком. Я поглаживал её волосы, зная, что она устала после перелёта и что сейчас ей просто необходим сон и восстановление. Она так стремилась попасть в режим Италии, что чуть ли не всё путешествие держала глаза открытыми, причём насильно. Порой, я подшучивал над ней, предлагая вставить ей в глаза спички.

Вместе с ней мы слушали музыку её любимой рэперши Никки Минаж, потом она со слезами на глазах читала мне свою любимую новеллу Франсуазы Саган, «Немного солнца в холодной воде». Произведение было коротким, но от него весь оставшийся путь болело сердце. Кэтрин читала с чувством, голос её слабо дрожал, а когда она закончила, в её глазах стояли слёзы, и я даже не заметил, что мне на щёку тоже стало капать что-то горячее. «Франсуаза всегда делает мне больно», — хриплым шёпотом сказала Кэтрин. «Тогда почему ты её читаешь?», — искренне поинтересовался я. «Я проживаю целые жизни, я живу в том времени... И знаешь, после её новелл ещё больше ценишь своё и бережёшь то, что у тебя есть».

Я улыбнулся, когда услышал это, немного наивное, но настоящее, её — её правдивое признание. Обнял так крепко, чтобы суметь подарить уверенность, что никогда не готов поступить с ней, как Жиль, не готов отпустить её ни на минуту, ни на шаг от себя.

Спустя часы полёта я вспомнил, что эта писательница — любимая у моей мамы, наряду со Стефаном Цвейгом. Это заставило меня улыбнуться ещё шире: книги характеризуют людей, видимо, любительницы Саган — мой тип женщин, непреклонно сопровождающий меня.

Кое-как выбравшись из-под Кэт, я накрыл её пледом, а после вышел на кухню, которая, по всей видимости, была самой большой комнатой в этом домике. На второй этаж из неё вела винтовая лестница, там была ванна, спальня, и смотровая площадка с джакузи из вулканического камня, извечно наполненная горячей, но не обжигающей водой.

Окна там были не застеклённые, висели только шифоновые белые шторы, которые при порывах ветра развивались, как паруса, и напоминали мне о гостиной в старинном доме Греев, там, где бабушка и дедушка, наши Кристиан и Ана. Люди, создавшие настоящий пласт для всей семьи, существующие, как живая реликвия, олицетворение людей, положивших жизнь на лоно любви.

Спальня, в которую я отнёс Кэт сразу после того, как приготовил тесто для пиццы, была небольшой, но уютной, теплой, в мягких лиловых тонах. Равно, как и со смотровой, там открывался вид на залив, только здесь окно было покрыто твердым, не пропускающим звуки стеклом. Но благодаря этому комната была самой светлой. Палантин покрывал пол с обогревом, приглушённый свет ночников, сделанных в форме подсвечников, придавал обстановке интима. Широкий подоконник был более узким, чем в гостиной, но на него без проблем можно было залезть с ногами. Я любил этот домик так же сильно, как и свой особняк, но с появлением Кэт он начал мне нравиться ещё больше.

Я вернулся на кухню и продолжил готовить пиццу, мне потребовалось двадцать минут, чтобы она преспокойно начала ждать своего часа в духовке. Я знал, что спать в климате Италии первые дни подолгу не получится, поэтому Кэтрин обязательно проснётся и мне очень хотелось, чтобы в это время у неё уже было, что поесть.

Я налил себе апельсиновый сок, сел на тахту, и, замерев на несколько мгновений, промотал события последних дней в голове.

Отец, уехавший спустя сутки после моего дня рождения, снова вернулся в Сиэтл, но на этот раз для помощи Дориану с поиском жилья для нью-йоркских работников. Поскольку большая часть судостроительных заводов его компании была в Пенсильвании, отец дал контакты своего друга риэлтора там, но, к счастью моего брата, тот был вездесущ, поэтому проблемы найти жильё это не составило.

Мы с Кэт встретились с Теодором за ужином в ресторане, где он узнал о наших отношениях с Гленном, и, в свою очередь, поделился о том, что тот пытается снова наладить с ним контакт.

Кэтрин дала моему отцу добро на возобновление связей, — когда он предпочёл узнать её мнение на этот счёт, — но у самой мисс Рид не было особенного желания начинать с ним сближаться. И она напрямую заявила об этом.

Отец посвятил Кэт трогательную наставническую речь о том, как родители страдают, когда взрослые дети судят их, отдаляются и считают, что это правильно — переставать видеть в родителях советников. Завершил он так:

— К сожалению, мы только с годами понимаем, что всё, что было сделано родителями, было из добрых побуждений. Я знаю, что ты обижена, равно как и Марсель зол на него. Рид должен верить и слушать свою дочь, а не Леону, но... порой, любовь, когда она за сорок... заставляет совершать безумства, и бывает так, они даже хуже тех, что люди делают в шестнадцать-семнадцать лет. Но наши грехи — это наши грехи: чтоб не делить их — не надо судить. Вы должны помнить это. Вы уже слишком взрослые для детских обид, но, в то же время, слишком молоды, чтобы оценить всё с позиции зрелого человека... Сейчас у вас самый лучший возраст. И то, что Гленн раскаивается и больше не водится с Леа, а также не пытается выкрасть тебя у Марселя, уже большой сдвиг. — Он улыбнулся Кэтрин, которая просияла ему в ответ. Затем посмотрел на меня. — А что касается тебя, Марсель, я правда горд за такого сына, как ты. Всё, что ты предпринял, это мужественно и ответственно. Я сначала подумывал о том, чтобы продать ранчо после той бурной вечеринки, но.... Коней жалко. Думаю, что буду наведываться чаще, и в следующий раз, надеюсь, с Гленном состоится полное перемирие. Не только между нами двумя, но и между вами.

— Я морально готовлюсь к этому. — Шутила Кэтрин, делая глоток вина. — Я внимательно выслушивала вас... и, наверное, поняла вашу мысль... вы дали нам правило — не лезть не в своё дело. Однако, Теодор, я представить не могу, как бы я выдержала это, с точки зрения самой себя, своего возраста. В любом возрасте дико остаться без любимого человека. В любом возрасте дико представить, что человек, в которого ты вкладываешь душу, предатель. Трудно даже на мгновение закрыть глаза и увидеть свою любовь в чужих объятиях. Неужели, это гаснет после сорока? Неужели, когда я буду взрослой, такой, как вы, я смогу поступить, как мой отец? Я уверена, что нет. Я уверена, что не сможет Марсель. — Я почувствовал, как крепко она сжала мою руку, и стиснул её в ответ. Напряжение за столом увеличивалось. — Ответьте мне только на один вопрос... если бы ваша жена, после стольких лет, поступила так с вами... вы могли бы это нормально принять? Получилось бы у вас, как думаете?

Теодор с горькой улыбкой замолчал. За столом на некоторое время повисла тишина, было слышно звяканье приборов за соседними столиками и приглушённые звуки музыки. Я неловко помялся с секунду, а после умело увёл тему разговора в русло нашего, тогда ещё только планирующегося тура, и до самого окончания вечера мы не возвращались к щекотливой теме предательства, так хорошо знакомого нам, всем троим, только в разных ракурсах. Предательства, случившегося в разные этапы нашей жизни, но одинаково болезненного. Другого предательства просто не бывает.

  Когда мы вышли из ресторана, и медленно посеменили вдоль сияющей огоньками набережной Пьюджет-Саунда, Теодор потёр подбородок, и, на удивление нам с Кэт, заговорил на эту тему снова, а что более всего удивительно — первым:

— Как Айрин?

Он пытался казаться инфантильным. Но без толку. Напротив. Он задал этот вопрос с явным интересом, просто глядя в темноту. От этого голоса у меня пошли мурашки по спине, а под рёбрами прошёл холодок. Кэт сильнее прижалась ко мне.

Мне был любопытен его ответ на вопрос Кэт так же, как и ему — мой на его вопрос. Я знал, что мама жива, здорова, и даже счастлива — отлично управляется с малым бизнесом, недавно улетела с Дэйзи и Альбертом к Софи и Микеле, чтобы отдохнуть под жёлтым солнышком на Гаити... И поэтому я решил соврать:

— Она встретила приятного мужчину средних лет, несколько моложе тебя, и полетела куда-то на юг. — Я произнёс это отточено, я солгал так беззаботно, будто делаю это круглосуточно. Мне стало тогда самому жутко оттого, что я умею так блефовать. Хотя, в этом ничего удивительного не было. Я несколько лет под ряд жил лживой, ничтожной жизнью, не приносящей ничего, кроме низменного удовольствия. Мои слова — как следствие — не могут звучать иначе.

Я столько раз имитировал, что мне хорошо, что, наверное, смогу озвучивать Спанч Боба без особого труда. Так, почему же это я не смог бы так мастерски соврать?..

Однако позже, меня гораздо больше поразила не моя способность ко лжи, а то, как Теодор застыл на полдороги, как опали его плечи и насколько потеряно и блестяще, точно он шёл против ветра, выглядели его глаза, когда он посмотрел на меня. Кэтрин с недоумением хмурилась. Она-то знала правду.

В её взгляде на меня сменилось несколько выражений: недоумение, смятение, смущение, а после недовольство. Она поспешила отвернуться от меня, так быстро, будто обожглась, и посмотрела на Теодора. Он очень долго молчал. Кажется, Кэт была на измене, и еле-еле сдерживалась оттого, чтобы не признаться ему в моем вранье. Но он собрался первым. Если можно так сказать.

— Вот, чтобы со мной было. — Тихо произнёс, указывая подбородком на себя. — Я был бы поражён. И поражён глубже некуда. Сейчас это случилось, но... меня успокаивает только Кейт, которая ждёт меня дома в любом состоянии. Разбитого, пьяного, невыносимого, в плохом настроении, с отвратительной язвительностью и головной болью. Ей... неважно её удобство так, как человек, который рядом с ней. Вот, что я лично нашёл в ней. Надеюсь, Айрин обрела... — Он ненадолго замолчал. — Обрела образчик того мужчины, которых показывают в хороших женских сериалах, обрела... награду. Награду за все свои тяжкие... годы. Я верю в её счастье. И верю в ваше. — Теодор сжал губы, но после выдавил из себя улыбку и хлопнул меня по плечу — ободряюще, и по-мальчишески. Удар был лёгкий, но мне было так больно, будто это была не рука, а гребаное весло самой большой лодки в мире.

Теодор ушёл очень быстрыми шагами, ни разу не обернувшись, чуть сходя с тротуара, пошатываясь и слыша предупреждающий сигнал машин, возвращался на него обратно. Я предположил, что, возможно, он плакал.

Когда я посмотрел на Кэтрин, в полном ступоре оттого, что я только что увидел, с трудом понимая, что натворил, она очень холодно смотрела на меня. Этот взгляд был самым пугающим из всех тех, которыми она меня одаривала.

— Это было жестоко. — Сказала она тихо, и, стуча каблуками, ушла в другую сторону.

Я смиренно шёл за ней. А после, в полной тишине, мы сели в машину и так же безмолвно проехали весь путь к особняку. Она о чём-то думала, наверное, о том, что я «неблагодарный жестокий ублюдок». И мысленно я уже кастерил себя, полностью соглашаясь с ней.

Остаток вечера мы с ней не говорили. Это была первая, по-настоящему крупная «ссора», выданная только битвой эмоций, но не слов. Ночью, когда я вошёл в спальню, она уже спала, держа в руках очередные снимки для своего портфолио. Я просто лёг позади неё, убрав все посторонние вещи, укутал её в простынь, и сразу же закрыл глаза. Она обняла меня. Я задрожал, боясь растаять тут же, и обвил её хрупкую спину.

— Прости моё молчание. Я знаю, что ничего хуже нет. Я просто.... Неважно.

— Договори. Ты осуждаешь меня? — Я сквозь приглушённый свет прикроватного ночника смотрел ей в глаза.

— Марсель, я не имею права...

— Имеешь. Ты имеешь надо мной власть, а значит, имеешь право судить. Твои объятия означают помилование. Но я хочу знать, что ты думала до этого. — Тихо потребовал я.

— Сначала я злилась на тебя. Мне было жаль твоего отца. Мой бы никогда так не отреагировал. Он поплакал лишь один раз, когда умерла Селина... моя мать. Он тогда на час закрылся в своём кабинете, а вышел уже умытый и полностью окаменевший. Теодор... Теодор хуже, чем плакал. Он был ранен под дых.

— То же сделал он с моей мамой. — Произнёс я в ответ, чувствуя ком в горле.

— Марсель. Они... отпустили друг друга...

— Тогда, он должен быть счастлив за неё.

— Он будет счастлив... Просто, он не ожидал... так резко. Ко всему прочему, это ложь. Ты не знаешь, в чём они клялись друг другу.

— Они произносили друг другу брачные клятвы. Он нарушил их все. И что? — Я тогда едва сдерживал свой гнев, и помню, как затряслись мои руки. Кэтрин сняла их со своей спины и крепко сжала своими.

Я глубоко выдохнул, чтобы не умереть от разрыва сердца. Кэт прижалась губами к моей щеке, после снова обняла и стала поглаживать мой затылок, прижала к себе, как нашкодившего и раскаявшегося ребёнка. Когда я вздрогнул от внутренней боли, он прошептала «тс-с», и поцеловала меня в висок. Я не помню, поддался я тогда удушающим эмоциям, или же нет, но мы уснули вместе, крепко держались друг за друга, и к этой теме больше не возвращались.

   Я был смущён собственным поступком. Был в смятении оттого, что сделал. Однако это забывалось. Рядом с Кэтрин у меня просто не было времени думать об этом.

Только с ней последующие три дня до круиза неслись стремительно — мы были заняты покупками, улаживали необходимые дела с работой, и даже нашли время заехать к Кристиану и Ане.

    Они были рады нас видеть: как всегда, накрыли стол, от которого потом можно только выкатываться.

   Анастейша расхвалила мне Кэт, как шикарную помощницу, Кристиан ей меня, как настоящего мачо, чем я был приятно удивлен. Как я и должен был догадываться — это чудесное перевоплощение в «доброго дедушку» долго длиться не могло.

  Проблема подкралась незаметно. Не просто проблема, а настоящая жесть — мои детские фотографии и домашние видео. Я закрыл лицо руками и смотрел сквозь пальцы, чуть ли не плача от смеха, как Дориан первый раз сидит на унитазе, как я хороню Барби Софины (она ревёт), как Дэйзи выдирает мне волосы, когда мне впервые было разрешено взять её на руки.

Следующие видео были ещё хуже — мой школьный выпускной. Твою мать, моё лицо с годами определённо стало лучше, там я... «слишком пидр», — как я сказал об этом Кэтрин на ухо. Она стукнула меня, и я смеялся, но не упускал ни малейшей возможности критиковать свой галстук или стрижку.

Анастейша и Кэт на пару шикали на меня и не соглашались, называя «хорошим мальчиком».

— Фу, как скучно и неправдоподобно... Господи, что на мне за туфли?.. Чёрт, это же мама меня тогда заставила! — Морщился я.

     Кристииан хохотал над моей самоиронией, явно видя того же петуха, что и я, и это было немного обидно. Особенно после того, как он был «дедулей-лапулей». Мой внешний вид редко его удовлетворял. Я-то всегда считал себя красавцем и знал себе цену, но самый старший мистер Грей всё портил своими комментариями.

Позже Кристиан начал вещать «бабушкины сказки» о моем детстве. Про то, как я привязал на шнурок от кроссовок и одел на Грома хрупкий стеклянный колокольчик из Японии, — которые бабушка коллекционировала из разных стран, — и как Гром звенел им при беге, не давал его снять, а потом закопал куда-то. Наверное, рядом с Барби.

— Но громче колокольчика звенел смех Марселя. — Улыбался Кристиан слишком мило.

— И ещё громче звенели шлепки по его заднице. — Добавила Ана. — Это был мой любимый!

Он знал об этом. Когда я спросила его, зачем он это сделал, он ответил «Гром — акито-ину, а значит — на него надо надеть что-нибудь японское, твоё платье не налезло». — Мы дружно расхохотались. — Кэтрин! Ты бы видела, как я испугалась! Платье из японского шёлка, которое я повесила на самое видное место абсолютно отглаженным... Ведь мы собирались в тот вечер на день рождения Фиби, его оставалось только надеть!.. О, боже! — Она схватилась за голову.

— Какой негодник. — Хихикнула Кэтрин, ущипнув меня.

— А я тогда просто пошутил.

Лёгкие, игривые удары нежных женских рук обрушивались на мои плечи, как град — ведь я сидел между Кэтрин и Аной, — и улыбался этому, как дурак.

     Кристиан смотрел на нас с отцовской нежностью. В его серых глазах отражалась радость, в первые за долгое время.

     Он резко сдал после развода Айрин и Теодора, это его подкосило, и я уже давно не видел такого блеска.

Это чувствовалось, будто мне открыли второе дыхание. Это было по-настоящему большое счастье — увидеть его таким. Таким довольным и счастливым.

На пару с Кэт заливаясь слезами, Анастейша смотрела их с Кристианом свадьбу.

Мистер Грей улыбался этим людям на экране — красивым, молодым, бесконечно влюблённым. Затем было видео со свадьбы Фиби, я его всегда видел вскользь, поэтому не мог заметить, что тот элегантный молодой человек в алом костюме, стоящий на втором плане, за Фиби — мой отец. Рядом с ним была Даниэль. Я прищурился, вглядываясь.

— Это... та психопатка? Мать Дориана? — Поинтересовался я. Ана цыкнула на меня.

— Именно она. — С улыбкой подтвердил Кристиан. — Твой отец считал, что отомстит мне, женясь на ней, отомстит своим несчастьем... Но мстил он самому себе. И продолжает мстить. Мне кажется, он заточен на саморазрушение. Его поступки, порой, слишком глупы. Они ужасно отражаются на людях вокруг него. Самое отвратительное, он это видит, но он продолжает... делать своё. Знаете... Я люблю его очень сильно. — Голос его дрогнул, а на глазах появились слезы. — Однажды он сломался. А я, вместо того, чтобы попытаться построить его заново, послал от себя прочь. К концу жизни происходят странные вещи... Всё, что было много лет назад, стоит перед глазами, будто это было только вчера. То, что сейчас, отдаляется. Ты уже не попадаешь в ритм этого времени, твоё время прошло. И каждый раз, когда ты углубляешься в прошлое, ты вспоминаешь обо всей боли, что причинил, о каждой мелочи. Чем ближе мы к Богу, тем сильнее Бог хочет показать нам, какие мы ничтожества, какие мы подлые, лицемерные, безвольные грешники. Я раньше был яростным атеистом, будь оно неладно. Но перед вратами в небеса... перед этим страхом смерти... мы все ничтожны и мы все, в итоге, поверим. Ты можешь быть последним скептиком, ты можешь быть закоренелым эгоистом, бесславным воином за то, что Бога нет. Но когда твои глаза закроются, ты поймёшь, что всё не так... последнее время мне снятся странные сны... Я ухожу, ребята, тут оставаться так надолго нельзя. Порой, мне кажется, что нельзя. Мне кажется, что всё, что произошло со мной... настоящая птица гребаной удачи. — Никто не решался прерывать дедушку, он продолжал говорить, даже не заметив, что я успел поставить видео на паузу. — Моя дочь Фиби провела пять лет в монастыре... она ещё тогда поняла, что Бог есть, поэтому живет, не совершая ни единой ошибки. Бог был в любви Каррика и Грейс, которые приютили закрытого и маленького, грязного малыша Кристиана, сына наркоманки. Бог был в любви Анастейши, которая увидела в человеке с серьёзным психическим расстройством мужчину, который может любить, может положить весь мир к её ногам. Бог был в рождении наших детей, данных нам с таким трудом и болью... Бог во всём, что нас окружает, во всём хорошем. Люди гневят его своей ложью, предательством, войнами. Они рушат землю, дарованную нам для её процветания. Чёрт подери, нам дана земля, нам нужно лезть в глубину. Нам открылась глубина, надо таранить небо. Мы повидали всё с огромной высоты, нам нужен космос. Человеку всегда что-то нужно, как падали. И только не нужен Бог, пока, как говорится, не приспичит. Кто мы такие, чтобы оскорблять чувства верующих неверой в него? Мы ничтожны. Мой любимый автор последние годы, Михаил Булгаков... в одном своём романе развеял все сомнения о том, что Бог есть. Богохульство, но я поверил в Бога по-настоящему после этого романа... Чтобы найти ту самую книгу, надо перерыть тысячи, и я, десять лет назад понял, что перерыл. — Он встал, взял с комода и протянул мне потрёпанный томик с золотыми буквами на чёрном — «Bulgakov». — Я дарю её тебе, у меня есть экземпляр ещё старше. Прочти, когда поймёшь, что того требует что-то, что нельзя объяснить. Он медленно кивнул мне. После этого разговора, мы уже не были настроены так весело, как раньше. Напротив, остались в глубокой задумчивости.

Кэтрин была интересна его жизнь, поэтому Кристиан не поскупился на долгий, увлекательный рассказ. Он всю свою жизнь пробыл хорошим оратором, его речи были опубликованы в газетах и напечатаны на страницах мотивирующих книг. Его имя вписано в разделах учебников, а также пособий по бизнесу и менеджменту.

Действительно, моей девушке было интересно его слушать, от этого по моему лицу расползалась улыбка. Он рассказал нам о своём трудном детстве с матерью-наркоманкой, о том, как нашёл её мертвой, расчёсывал волосы и держал холодную руку. Он рассказывал, как страшно ему было, как долго он не мог произнести ни слова, будто кто-то раз и навсегда решил выключить звук его голоса. Он вспоминает о своём первом счастливом Рождестве. О кошмарах. О драке с братом Элиотом. О том, как с первого взгляда полюбил Мию. Он вспоминает о том, как много он читал и узнавал. О своём знакомстве с Эленой, под пристальным взглядом Анастейши, он проговорил вскользь, но подолгу задерживался, рассказывая о том, как встретил свою Анастейшу, как испугался, когда она вдруг покинула его, и как был счастлив, когда она вернулась... Благодаря Дориану, я знал, о чём он умалчивает. Да и он, наверняка, догадывался, что я знаю. Но ни Кэтрин, ни Анастейше, уж точно, не стоило знать этого, поэтому я решил воздержаться от шуток и намёков. Обстановка и без этого разряжалась, ведь он рассказывал нам о том, как родился его сын. Он признался, что новость о беременности, по собственной глупости, он воспринял болезненно, — она не пришлась ему по душе, за что он потом изрядно винил себя. Рассказал о том, что слышал, как Ана плакала ночью, увидев реакцию Дориана на то, что Лили внепланово стала будущей мамочкой, и как от этого рвалось его сердце. Анастейша тогда потупила взгляд в пол — он взял её руку и нежно поцеловал, оставляя практически невесомый след. Он извинился перед ней, на глазах у нас. Кристиан рассказал всё: как был счастлив, когда научился пилотировать, управлять судном, как ему нравились его увлечения и украшения своей жизни после упорных рабочих часов. Он вспоминал, как страдал оттого, когда ему приходилось улетать далеко от Сиэтла в командировки, особенно когда Тедди и Фиби были совсем маленькими. Вспоминал, как скучал по ним, и когда оказывался рядом, пытался отчаянно наверстать упущенное. Он признавался, что зачастую слишком много времени посвящал работе, в то время как у Теодора рос самый болезненный первый зубик, или когда Фиби разбила коленку на своем первом занятии по волейболу. Он вспоминал об их совместных поездках в Аспен. О том, как они путешествовали по самым красивым местам Европы, и как пятилетнего Теодора потеряли во время экскурсии в Помпеи.

Он вспоминал, как после случившейся стычки с Теодором, страдал целые пять лет, пересматривал по сотню раз фото и видео своего ребёнка, собирал о нём, как и о Фиби, самую малейшую информацию. Несмотря на то, что обоих он любил очень сильно, задетое самолюбие не позволяло ему первому позвонить Теодору и узнать о его жизни от него самого. Когда Теодор говорил, что на него было плевать — он просто не знал всей правды. За ним хорошо следили, просто не признавались в этом и не вмешивались в его жизнь. Его любили, но не так открыто и явно показывая этого, как бы давая понять, что каждый сам волен в своих действиях и решениях.

Кристиан сказал, что самое главное для человека — это его семья, а Кэтрин, к концу речи, с улыбкой добавил: «Добро пожаловать в клан». Он искренне одобрил наш круиз, сказав, что это совершенно не будет лишним — отдохнуть, и что нам уже давно пора свалить из Сиэтла на несколько дней, а то и недель.

    После рассказа о своей жизни — об отчислении из престижного университета за скудное посещение, о заграничном туре, о первых впечатлениях от Европы, о свадьбе с Аной, о том, какой ему представилась Даниэль, и как он, сначала, не воспринимал мою маму, Айрин. Он сказал обо всём.

И самое главное, что мы вынесли с Кэт — его честность. Он искренне признавался во всём. В своих ошибках, и в том, как наслаждался жизнью. Как любил Грома и как тот, перед своей смертью, покинул дом, и как никто не мог его найти около недели.

    Перед нашим уходом дедушка Грей решил «тряхнуть стариной» и вместе с Аной и Кэтрин мы поехали на вертолётную площадку «Escala».

— Я беру тебя, как второго пилота. — Сказал он мне, широко улыбаясь.

— Есть. — Отдал я честь, и наши дамы рассмеялись.

    Несмотря на протесты профессионального пилота «Grey Enterprise» и хорошего друга моего деда, Лиама Уайта, он всё-таки занял своё место, а я обещал выполнить долг второго пилота с честью. Вертолёт «Элвис» был самым комфортабельным, четырёхместным, и мы довольно ловко уместились в тесной кабинке. Я тщательно проверил все ремешки, особенно на пассажирках, чтобы полностью убедиться в их безопасности.

— Боишься? — Тихо спросил я у Кэтрин. Она с широкой улыбкой отрицательно покачала головой и когда она поцеловала меня, я полностью в этом убедился.

      Мы летели над ночным Сиэтлом, над городом, который сверкал до нас, и который будет сиять и после нас. Эти улицы — хранят память о прошлом, это небо, созерцающее на простор под собой, видит будущее. Придут новые, и новые люди, но всё также будет стоять величественный «Спейс Ниддл», с вершины которого тысячи сменяющихся глаз, будут смотреть на тот же закат, тот же рассвет, дождь и опускающийся туман.

    Кэтрин восхищённо смотрела на город, в который можно влюбиться ночью, а с высоты — полюбить. Полюбить раз и навсегда. Кристиан был мастером своего дела — он во всем стремился добиться совершенства, но этот перфекционизм не был навязчивой идеей. Он был естественным и врождённым. Управлял он плавно и медленно, и признался — если бы он не был бизнесменом, то стал лётчиком. Я ощутил такой прилив теплоты в душе. Я почувствовал себя частью семьи — настоящей, большой и цельной — потому что я с Кэтрин. Точно разделение на две половины возможно. Оно произошло, и Кэтрин стала ею. Стала моей половиной. Она так громко визжала, прыгая, когда мы приземлились, и позволяла кружить её на руках — всё выше и выше отрывать от пола. Она поблагодарила Кристиана и крепко обняла его, а затем Ану. На её глазах были слёзы счастья. Мне нравилось видеть её рядом со мной, какой бы она не была, в любое время дня и суток.

— Всё, что тебе нужно, это любовь. — Подмигнув, сказала Анастейша, когда мы решили выпить по бокалу вина в баре. Кэтрин прикусила губу с таинственной улыбкой. Я пытался понять её довольство, но не мог, как не бился.

В итоге, не выдержав моего испытывающего и заинтересованного взгляда, она сама созналась, сказав мне, что сделала в тот же день тату вдоль руки, которую бабушка видела первая и, пока, единственная, (ей пришлось переодеться в джинсы и худи, чтобы было удобнее лететь на вертолёте).

  Кристиан очень крепко обнял меня перед тем, как мы с Кэт поехали домой, и тихо произнёс: «Не держи зла на Теодора, Марсель. Не держи зла на своего отца. Тебе ничего не стоит простить моего сына и отпустить эту боль. Здесь это тебе ничего не стоит, а там — зачтётся», — от этого голоса у меня по спине прошел холодок, но он так сжал меня, что на душе потеплело. Я спросил у него, виделись ли они перед его отъездом, и Кристиан ответил мне «нет, разговаривали по телефону». Он понял, что тот «был разбит».

     Я почувствовал вину. Теперь, сидя в одиночестве, всё обдумывая и осознавая, я её почувствовал. С Кэтрин мне очень хорошо, она спасает меня от самоедства и самоотречения, но самоанализ — лицом к лицу с собой, наедине со своей личностью, — необходим, чтобы видеть собственные промахи. Надо только об этом подумать, и они открываются каждой своей стороной. Я хотел было потянуться к данному дедом томику, чтобы почитать и не сойти с ума от ожидания Кэтрин, как вдруг услышал шаги со второго этажа.

Прошли минуты, — чуть больше пятидесяти минут без неё, — и я уже чувствовал себя одиноким и способным к самоанализу.

Поэтому моему счастью не было предела, когда я увидел её: сонную, прекрасную, такую сексуальную... и встрёпанную, закутанную в плед, маленькую девочку. Она села мне на колени, и я обнял её, прижал к себе. Она пахла сном, своим мягким парфюмом и моей любовью.

Я нежно целовал её шею, гладкие волосы, пухлые губы. Она улыбалась, мягко отвечая на мои ненавязчивые, ленивые ласки. После чуть надула щёчки:

— Я хочу кушать.

Это заставило меня широко улыбнуться. Я мягко чмокнул её в носик, абсолютно довольный собой и тем, что заранее продумал, чем буду её кормить.

Во время еды она хвалила мои кулинарные способности, рассказывала, что ей снился очень хороший сон про итальянские бутики и Помпеи, и я обещал ей, что мы обязательно воплотим его в реальность. После пиццы мы вдвоём приняли душ и ещё раз попытались заснуть. На этот раз сон продлился дольше, и мы вышли из объятий Морфея в объятия друг друга только к часу нового дня. Кэт лениво растянулась на постели, а после указала взглядом на книгу, лежащую на подоконнике, которую я забыл здесь, чёрт знает, когда...

Я прикусил губу, пытаясь придумать, как перевести тему, но ничего не шло в голову. Когда я пытался удержать Кэтрин руками и ногами, она шлёпнула меня по прессу, а затем вылезла из кровати и в одних только трусиках последовала к подоконнику.

Твою мать.

— Так, значит, Анаис Нин? Ты читаешь самую скандальную писательницу своего времени? Эротика от женщины? — Заваливала она меня вопросами, крутя перед моими глазами потрёпанным томиком и умещаясь на меня сверху, как можно удобнее для себя и при этом безжалостно на мне ёрзая. Я тяжело сглотнул. Нас разделяли только... её трусики и простынь. И когда она, наконец, полностью села, то всё поняла, и игриво прикрыла распахнутые губки книгой. — Оу...

     Пальцы моих двух рук потянулись к её бёдрам, и она игриво шлёпнула их свободной от книги рукой.

— Расскажи мне. И поподробнее. Читаешь эротику?

— Читал. — Улыбнулся я, играя бровями и ловко забирая у неё книжку. Она попыталась выхватить, но я бросил том на подоконник позади неё и, схватив за запястья, повалил под себя. Кэт, смеясь, слабо брыкалась, но после моего обещания всё рассказать заметно успокоилась. Конечно, для этого нужны были усилия, но справилась она достаточно быстро.

Мои руки упирались по обе стороны от её головы, а тело нависло над телом. Я убрал чёлку, спадающую на лоб, и глубоко выдохнул. Что ей рассказать? О писательнице? А том, почему я это читал? Для чего?

— Знаешь... подростки... парни, да и девушки в том возрасте, когда я читал Анаис, смотрели порнуху... а я её читал. То есть, я смотрел видео, но... там всё не так. Там показан технический процесс и плохая имитация. Я как-то сразу понял всю бесполезность видео. Единственное, чему там можно поучиться, это притворство и с какой скоростью двигаться... а вот в «любовных историях», так скажем, мадам Нин, намного больше чувственности, шарма, секса, как такового. После прочтения «Дельты Венеры» я понял, что значит... чувства женщины во время секса. Что для неё важно, что её заводит, какие вещи ей приятны, и что её больше всего не устраивает в партнёре. Мне очень нравится та откровенность, и, в то же время, красота, удивительная пластика языка. Ты больше веришь прочитанному, чем увиденному, потому что там... всё такое настоящее.

— Ты читал её, пока не лишился девственности? — Зардевшись, спросила Кэтрин. Я мягко улыбнулся.

— После тоже читал, но уже меньше. Мне нравится её стиль. Всё кажется реальным, не придуманным, как будто она подсмотрела чью-то жизнь. Знаешь, французский всё-таки язык любви... есть в нём что-то... что-то особенно эротичное. — С улыбкой произнёс я, водя пальцами по новой татуировке Кэт на руке.

— Ты бы хотел себе тату на французском?

— Когда-нибудь, почему нет?

— У тебя есть недвижимость во Франции?

— Дом в Марселе и квартира в Париже, в квартале Красных фонарей, недалеко от кабаре Мулен Руж. Но во время пребывания во Франции я бы предпочел остаться в Париже, ты поймёшь, почему...

— Почему? — Я с улыбкой закатил глаза и Кэт меня шлёпнула по груди, заставив смеяться.

— Почему я люблю Париж, а именно район у подножья холма Монмартр,  сам Мулен Руж? Это действительно хорошее место. — Хитро улыбнулся я.

— А если честно, Марсель? — Она прищурилась.

— Квартал там обалденно безбожный. Моя квартира  находится прямо над этим самым Мулен Ружем, над баром, спать там невозможно, но... ночью нам с тобой будет не до сна. Клянусь, я могу перегнуть тебя там через открытое окно и трахать — и никто даже бровью не поведёт — вот, как там всё серьёзно в русле грязного разврата!

— Марсель! — Вспыхнув, стала бить меня кулачками по груди Кэт, смеясь и извиваясь подо мной. Я широко улыбнулся.

— Клянусь тебе, мы с тобой там так и сделаем. — Я подмигнул ей и одарил самой обезоруживающей улыбкой, на которую был способен.

Ей было ясно, что я не шучу. Мой оголённый пах, всего лишь чуть спрятанный в простынь чуть коснулся её — она дёрнулась, как от разряда.

Кэтрин Рид прочистила горло и поспешила переменить тему.

— Так... а когда ты стал читать Анаис Нин меньше? — Я ухмыльнулся.

— Хочешь узнать, в каком возрасте я лишился девственности? — Прикусил я губу.

— Можно и так сказать.

Господи, она так мило смущается... Я поиграл бровями. Кэтрин с улыбкой закачала головой.

— Что такое, Кэт? «Айя-йай, Марсель, нельзя быть таким сексуальным»? — Широко ухмыльнулся я.

— Я этого не говорила, мистер Самовлюблённость! — Она дёрнула меня за чёлку.

— Ты ни за что не угадаешь мой возраст становления мужчиной.

— Да ладно! — Протянула она насмешливо. — Тебе было пятнадцать.

— Нет! — Прыснул я. Её глаза округлились, и стали совсем, как кукольные.

— О, боже.! Четырнадцать?! Серьёзно?!

— Нет! — Я стараюсь не хохотать во весь голос. Кэтрин щипает меня. — Ещё попытка!

— Тебе не могло быть двенадцать или тринадцать лет в «первый раз», даже не думай мне так врать...

— Мне было восемнадцать. — Гордо задрав подбородок, произнёс я. Кэтрин шокировано приоткрыла рот.

— Оу! — Сорвалось с её губ. — Лучше бы ты наврал. — Покраснела она, и я расхохотался:

— А что?

— Это... так... неожиданно! — Моргая, она пыталась найти более подходящее слово, но не смогла.

— Я был очень порядочным мальчиком, моя дорогая плохая девочка. — С иронией произнёс я. Она хищно смотрела на меня. — Ну, я был... в некоторой степени... порядочным. Трудно сказать, в какой, но... — Кэт с хихиканьем закатила глаза. Я с улыбкой уткнулся ей в шею. — Это был мой день рождения... и он был в Мулен Руже... с очень, очень опытной и красивой шлю... — Не успел я договорить, как Кэтрин столкнула меня с постели на пол и, взяв тяжелую подушку, начала дубасить так, что мне только и удавалось, что издавать: «ай, ай, ай!», сотрясая пол от смеха и закрывая голову руками.

— Охереть! Ты просто охереть, какой порядочный, Марсель!