deadly truth
Кэтрин
Жжение в щеке и челюсти прошло в первые две минуты. Сразу после того, как я осознала, что приняла удар от своего отца. В тот момент физическая боль уступила кое-чему похуже. Она переместилась, свернулась где-то внутри, даже не в сердце, а глубже. Он ударил меня впервые — за все мои почти двадцать два года.
Я не могу в это поверить до сих пор. Не потому, что я пыталась как-то... оградиться, позаботиться о своём психическом состоянии и заблокировать один из самых болезненных моментов в моей жизни, связанных с отцом. Просто часть меня всегда была убеждена — он всё делает для твоего блага, он любит тебя, он заботится о тебе, и никогда, никогда он не сможет причинить тебе боль. Настоящую боль.
Я считала его войну с Марселем отцовской ревностью, упрямством. Догадываясь о былой сути Марселя он лишь предостерегал — я считала именно так, но с каждым разом он заходил всё дальше и дальше. Я не верила, что отец был серьёзно настроен с Эттеном. Нам обоим казалось, что мы играем в хорошем кукольном спектакле и буквально пред днём рождения Марселя я узнала, что Феликсу я нравлюсь как друг, но в то же время он заявил, что недопонимание и холодность будут сопровождать нас до конца. Спокойные отношения. Без драм. Без боли. Без всего. Потому что в них нет любви.
Я была удивлена, когда Феликс признался мне в том, что не на шутку заинтересован Эдмой. И что если бы я не была такой красивой и не влекла его своим... телом, — как он выразился, после чего меня чуть не стошнило, — он бы уже давно поставил точку. Я закончила разговор, попросив прерваться на этом, иначе бы тот наш первый и последний ланч наедине поставил бы под угрозу моё платье.
Но я сама захотела откровения. Феликс настойчиво пытался меня поцеловать. Он делал вид, что лишь слышал моё «нет», но проходили какие-то пятнадцать минут и он делал то, что делал... пытался. Я пресекла это и вывела на чистую воду. В конце я заявила, что никогда бы не смогла быть с тем, кого не люблю и главное — не знаю. Феликс серьёзно спросил меня: «А знаешь ли ты Марселя достаточно хорошо?».
Это было не сказано мне в обиду, или с намёком. Я не знала тогда о его несчастной любви. Не знала... я до черта не знала! Я знала только то, что при виде него во мне будто открывается шампанское и так несколько раз, в каждой клеточке тела. После театра я поняла, что никогда бы не смогла ни с кем почувствовать ничего подобного... и не хотела, только с ним. Я знала, что всегда, когда думала о нём, между бёдер ныло. Я не могла обо всём, что знала, сказать Феликсу и только поэтому мне пришлось умолчать. Он ушёл. И я поняла, что знаю о Марселе то... что лучше ему не знать, что Феликс признался об увлечении «моим телом» и о том, что он пытался целовать меня.
В некотором роде я чувствовала себя с Феликсом нехорошо. Я будто была подопытной крысой. И этого хотел отец. Он правда хотел нашего брака. Я вспоминаю о союзе отца с матерью и не могу вспомнить по-настоящему... стоящих моментов, моментов, когда из отца искрилась не то, что любовь, а хоть какое-нибудь чувство. Это было на домашнем видео, первый год моего рождения. Мама снимала его со мной. И каждый раз, когда он смотрела на «оператора» в его глазах был блеск. На дальнейших записях он тускнел. А с болезнью матери вообще исчез.
Затеять с Марселем драку посреди бела дня - он мог только по весомой причине. А это значит, что Марсель спровоцировал. С грустью ловлю себя на мысли, что Марсель что-то не сказал мне. Он утаил то, что поведала эта отвратительная особа. Бывшая Марселя. И в настоящий момент — я не слишком горю желанием что-то у него выспрашивать. Я сижу рядом с ним, с моим... (парнем?) на пассажирском сидении и мне хочется остаться в живых, поэтому я только и делаю, что постоянно напоминаю ему «сбавить скорость».
Он сейчас взбешён. И он кинулся защищать меня, как тигр. Мне кажется, что мои напоминания о безопасности, по поводу скорости уже не могут раздражать его, ибо он и так на грани. Однако он не выдерживает.
В конце концов, это приводит его в ярость, он оборачивается ко мне, когда мы останавливаемся на светофоре, и впервые отвечает мне не голосом «ласкового-игривого-и-пошлого-Марселя», а гневными громовыми раскатами:
— Если ты не хочешь, чтобы я повернул обратно и трахнул тебя на глазах у твоего отца - я должен ехать быстро.
Чёрт. Надо было... молчать. Жутко странно, но от этих, в некоторой степени, диких и сокрушительных слов мне не хочется на него злиться, раздражаться, или орать в ответ.
Я не в силах произнести ни слова. Он имеет такую власть надо мной, что никому и никогда не снилось. Даже наркотической зависимости. Мягкое, обволакивающее, но нестерпимое тепло разливается внизу живота. Я понимаю, что это всё ужасно неправильно и тороплюсь отвести от него взгляд, проникнуть под плотную кожу сидения. Слиться с ним. Я горю, да. Но не только оттого, какое впечатление он произвёл на моё женское «я». Я стесняюсь саму себя, точнее своих чувств. У меня всегда всё было... как-то нормально, без всплесков.
У меня не было проблем с отношением к себе, когда я перестала быть рыжим цыплёнком из костей. У меня был контроль над собой и чувствами, несмотря на то, что Марсель всегда мне нравился, но сейчас мне... хорошо и стыдно?..
Стыдно за то, что я испытала такой прилив эндорфинов. Но с другой стороны это, может быть, хорошо?.. Чёрт! Не «хорошо», а... Охренеть!
Что этот парень делает со мной?!
Я прихожу в себя и освобождаю локоны, которые до этого убрала за уши, и отворачиваюсь к окну, чтобы он не увидел, как кровь приливает к моему лицу. Видимо, он принимает этот жест, как мою обиду, немного смягчается и тихо бросает мне через плечо, уже меньше встряхивая каждую жилу в моём теле:
— Не разобьёмся. Пристегнись. — Я ничего не отвечаю, но не сопротивляюсь и делаю, что велено. Мне нельзя его злить. Я запрыгну на него.
Блеск!
Нужно было уехать сразу. Он был так нежен сначала, когда взял меня за плечи и усаживал в автомобиль... Но как только отец поднялся на ноги и принялся выливать на меня поток нецензурной брани, — уже я умоляла Марселя успокоиться. На первый взгляд, он так и сделал — его выдавали только напряжение в плечах и раздувающиеся от шумных вдохов ноздри, а ещё эти невероятно подвижные желваки и нахмуренные брови...
«Кэтрин, хватит».
Самое адекватное, это то, что с каждой секундой, пока стрелка на спидометре ползала вверх, я понимала, что ни черта он не успокоился.
Но только не «сейчас».
Ведь в настоящий момент- он в смятении. Мой жест его напугал. И я рада, что не созналась, что это не из-за того, что мне обидно... Я вижу, как стрелка медленно опускается. И задерживаю облегчённый выдох, когда мы, наконец-то, останавливаемся на подъездной дорожке.
Не дожидаясь, пока он выйдет, я сама открыла себе дверь авто, но Марсель ретируется, — чуть ли не идя на обгон со мной, — с дверью в особняк. Я молча посмотрела на него, когда мы зашли в холл.
Он выглядит хмурым и обеспокоенным. Заглядываю в глаза и вижу нескрываемое чувство вины. Господи. Сейчас я жалею. Мне не нужно было отворачиваться. Или... нужно было что-то ему сказать. Не игнорировать. Да и сейчас надо, но ничего не приходит в голову.
Боже!
Слышу резкий лай и подпрыгиваю от страха, чуть ли не чертыхнувшись на каблуках, — но Марсель ловит меня, нежно, но сильно придерживая за талию.
Так тепло.
Он крепко прижимает меня к себе, как будто год даже не прикасался. Внутри меня, под кожей, по венам бегут флюиды со скоростью снежной лавины, моя кровь будто становится газированной от обилия с шумом играющих во мне гормонов.
Это не только его руки. Запах. Нежность и жёсткость. Но и его голос:
— Линда! Линда, сидеть. Она моя! — Он отдаёт приказ, и я тяжело сглатываю, смотря на огромного чёрного зверя с остро-стоящими ушами и открытой пастью.
«Она моя!» — Сердце грохочет в груди. Марсель сжимает меня обеими руками, сочтя, что я боюсь, — это, в принципе, тоже правда, — но неужели он не слышит, как кровь шумит в ушах, как стучит моё сердце?..
Видимо, он полностью осознаёт, что сказал, и тише, несколько потеряно добавляет:
— То есть, она своя, Линда. Тебе нет причин лаять и рычать.
Собака склоняет мордочку набок, перевесив длинный язык в противоположную сторону.
— Я уже видела таких... кажется, дог? — Сглотнув, неуверенно говорю я. И положив руки на грудь Марселя, отчего он вдруг вздрагивает, решаюсь обернуться в его объятиях...
Как можно ближе хочу одного — прижаться грудью к груди, что не раздумывая делаю. Он переводит дух. Интересно, я так же влияю? Я же не одна схожу с ума, да?
— Да... немецкий дог — одна из благороднейших древних пород... — Отвечает Марсель на вопрос, который я задала вслух.
Заглядывая в мои глаза сверху вниз, он прерывается и старается выглядеть менее взволнованно, но всё равно мне понятно, что ему с трудом даётся сейчас всё. Абсолютно всё.
Он в замешательстве: ему показалось, что я не на шутку задета его репликой, а мне просто стыдно было признаться, сколько... чувств, возбуждения и эмоций принесло то его чистосердечное признание. Он открылся мне, сидя при этом за рулём. Он сжимал его круг так, как некоторое время назад мои бёдра. Разве я могла быть... равнодушна? Мне хочется сказать ему об этом и закрыть тему о собаках, но я лишь выдавливаю:
— Что ж... твоя питомица и представительница древнейших пород сейчас выглядит не очень дружелюбно, по отношению ко мне, — неловко хихикая, замечаю я. — Могу ли я вообще ей понравиться, или она признаёт только хозяина-собственника? — Я выгибаю бровь, напоминая ему о том, сколько раз он сказал слово «моя» за сегодня. От этого теплеет в груди, но я не могу не использовать возможность подтрунивать над этим.
Марсель заметно расслабляется и нежно улыбается мне. Кажется, «основная» часть его тревоги спала, будто скрипучая чёрная завеса, — и этому я очень рада. Мне даже показалось, что я услышала его тихий смех сквозь прикрытые губы, который неровными тёплыми потоками вылился мне в волосы, когда он прислонился к моему затылку.
Продолжая обнимать меня одной рукой, Марсель вытягивает вторую и мастерит из трёх пальцев пистолет, направляя на питомицу, — но ничего с её стороны не происходит. Тут я замечаю, что его кулаки полностью сбиты в кровь. Она припеклась, и выглядит ещё более устрашающе. Я считала, что он лишь испачкался, но... Господи.
Даже не хочу думать, что у него ниже рёбер. Сейчас, любое увечье Марселя — моя вина. Ибо отец никогда свою не признает. Это болезненно скребёт сердце.
Непонимающе смотрю то на Линду, то на моего «охотника». В тот момент, когда я ещё раз перевожу взгляд и останавливаюсь на нём, его губы кривятся в улыбке. Я заглядываю в его, полные задора, развратно-сексуально-серые глаза.
— Смотри. — Шепчет он, мои веки тяжелеют — предо мной скульптурные губы. Чувственные, пухлые, розоватые и здорово прикусанные в уголке. Трудно отвести взгляд. Но я беру усилие.
Он «выстреливает» и Линда с поскуливаниями падает на пол в холле, закидывая лапы вверх.
— Обалдеть...
Я не могу не затаить дыхание. Я никогда, никогда ничего подобного не видела! Видимо, она очень умная, хотя вряд ли я бы могла увидеть у Марселя какого-либо другого, менее развитого зверя... ну, ладно, питомца. Я вообще не могла даже предположить, что у Марселя есть домашние животные... Ну, разве что, кони на ранчо его отца...
Отец.
Мой отец мне говорил, что Марсель — чёрствый, что он не может никого любить и иметь привязанности ни к одному живому существу. Но я узнаю о Леоне. От него же, от отца. Он просит держаться дальше, потому что «Марсель хочет использовать» меня... Но это мерзкая, дурацкая чушь! Ему стоит только заказать досье на человека и оно собрано за пару дней. Я бы помогла ему сблизится с «бывшей» гораздо меньше, если бы он того хотел... Да я бы никогда не стала этого делать, потому что подспудно знала, верила в то, что мои чувства не позволили бы мне долго всего этого выдержать.
Отец намеренно врал, но у Леоны есть своя правда, часть которой разделяют и Марсель, и отец. Мне очень хочется верить, что он рассказал мне всё... Но драка бы не началась не с того не с сего. Марсель был разъярён. Изначально у него было в планах так резко прекращать и рушить «наш скрытый бунт». Не было же?
Мне хочется укусить саму себя за то, что я поддаюсь своим низменным, несносным сомнениям.
Я снимаю обувь прямо в холле и там же кладу на пуфик у двери рюкзак, где мне воочию открывается «чёрствый и бесчувственный Марсель», опустившийся к своей любимице Линде, щекочущий её гладкий животик и позволяющий ей обвить себя лапой. С пару минут я не могу ступить и шага.
— Не бойся, Кэт... Правда. Ты конечно кошка, но она поняла, что мы кошачье семейство, а я ей друг, так что... Мои люди — её люди. — Марсель с надеждой смотрит мне в глаза. Я сажусь на колени рядом и решаюсь её погладить.
Она как медвежонок — шерсть густая, короткая и горячая, и она такая же сильная... Но её стройность и грация — скорее волчьи. Я робко веду по её «мускулистой» лапе, медленно и робко, её тёмные глаза быстро бегают по моему лицу. Когда я склоняюсь, чтобы провести рукой по её... голове, — ибо в силу её творческих способностей — «морде» — мне говорить трудно, она облизывает меня в щёку и мы с Марселем вдвоём заливаемся смехом.
Когда Линде надоедают наши тисканья, мы остаёмся вдвоём на полу. Неловкое молчание повисает между нами. Марсель стеснён, в какой-то степени я чувствую то же самое. Хочу просто дать языку лежать за зубами и дождаться хоть слова от него, но не выдерживаю и говорю первая:
— Этот вечер вряд ли должен был так закончится. — Марсель горько усмехается.
— Тебе не хочется побыть со мной? — Еле дыша спрашивает он. Сердце падает. Чёрт, я не хотела, чтобы он так думал. К счастью, он продолжает. — Ты наконец-то увидела правду, Кэтрин. Гленн подавляет тебя. Его звено в цепи твоей жизни тянет тебя грузом его грехов и прошлого назад, мешая нам обоим идти навстречу друг другу. Наши прятки не могли длиться вечно. Я хочу, чтобы ответила мне... что-нибудь? — Его голос звучит очень тихо.
— Я... не понимаю, что происходит, Марсель. — Искренне признаюсь я. — Я правда чертовски не понимаю, что происходит. Мой отец ни разу в жизни не поднимал на меня руку, но он сделал это. Твоя бывшая помогла ему составить о тебе его мнение, хотя они не должны быть знакомы, не под какой теорией заговора... Ты говоришь мне, что ничего не узнал от Леоны, но если бы ты не был уверен хоть в двадцати пяти процентах её слов, ты бы не полез на рожон к отцу. Потому что на твоём дне рождении ничего толком не произошло, хотя могло. Он также силой... пытался отдалить меня от тебя. Силой и скандалом. У тебя не было фактов, аргументов и доказательств, но после разговора с бывшей в тебе появилась эта уверенность. Я хочу узнать правду. Я хочу узнать всё, что он тебе сказала.
— Кэтрин... — Морщится он. — Зачем? Скажи, зачем, если он уже показал тебе своё лицо? Он жесток, он очень жесток к тебе. И это началось не час назад. Не с того момента, когда он ударил тебя по лицу, а именно тогда, когда начал лишать тебя права собственного выбора и свободы. — Голос Марселя звучит твёрдо и уверено. — Посмотри на эту ситуацию трезво. Да, это верно, Леона дала мне... определённую... информацию, но это было только пищей для размышлений. Я не выдержал, когда увидел... Не взгляд любящего отца, а взгляд тюремщика. Он считает меня... не просто не подходящим тебе. Ситуация гораздо сложнее и глубже.
— Я просто хочу услышать чёртову правду, Марсель. — Я произношу каждое слово отчётливо и раздельно, смотря ему прямо в глаза.
— Ты говорила мне, что отец охладел и стал чёрствым ещё до... смерти твоей мамы. Извини, что напоминаю, но...
— Продолжай. — Произношу я.
— Но причина была не только в её болезни. Не только перед дверьми неизбежного был его страх. — Он сглатывает. — Твой отец ненавидит меня, потому что видит во мне соперника.
Что? Господи, нет. Мне страшно, мне чертовски страшно услышать, что дальше, но я хочу, чтобы он продолжал... Поэтому задерживаю дыхание и сижу молча.
— Твой отец был с Леоной. Ещё тогда, пока твоя мама была жива... это началось. Похоже, эта стерва смогла навешать ему, как и мне, достаточно лапши на уши, чтобы воспользоваться, когда ей это было необходимо. Сейчас, всё, чего Леона хочет — нашего расставания. Она манипулирует им, понимаешь? Чтобы опустить его в моих глазах, она рассказала нашу с ней историю ему — практически с точностью-наоборот: я монстр, чудовище и предатель, кинувший её в чужой стране голодать, и только на членах любителей модных показов она выехала, чтобы спастись. В его глазах — я растоптал её чувства, уничтожил любовь и честь, а сейчас соскучился и вдруг решил воспользоваться тобой, чтобы быть с ней! Она задурила ему голову. Он думает, что это я ей мешаю полюбить его! Он думает, что любит эту блять. И он хочет, чтобы она позволила ему себя трахать, ведь только так он имеет власть над всем миром, и главное — над тобой, а я — препятствие. И он верит в это, потому что этого хочет, Леона. Понимаешь? Потому что вы с матерью умерли для него в тот день, когда в его проклятую жизнь ворвалась она. Я видел, с каким самодовольством она всё это говорила! Я хотел убить её тогда, а сегодня еле сдержался, чтобы не прикончить его, Кэтрин... Мне очень, очень жаль, но он таков, какой он есть, и я больше не могу позволить тебе находится в этом замкнутом кругу лжи и лицемерия. До этого разговора с ним, в глубине души я надеялся, что большая часть слов, сказанных Леоной — ложь, но это, к моему разочарованию, не так! Я не дам тебя в обиду, слышишь: не ему, не ей. Я никогда тебя не оставлю одну. Никогда. И не поступлю с тобой, как поступил он с тобой и твоей мамой! — Его голос — отчаянное рычание, перемешанное с криком. Он зол, и я его... понимаю, только чувствую внутри себя... всё иначе.
Я сижу, моргаю и ничего не могу произнести. Мне даже не больно. Я чувствую какое-то оцепенение. Несколько минут я сижу неподвижно, после чего понимаю, что меня начинает колотить. Руки лихорадочно дрожат. Пальцы ватные, ноги тоже и всё, абсолютно каждая мышца в теле меня не слушается.
— Кэтрин. — Говорит Марсель еле слышно, и когда я поднимаю взгляд, то понимаю, что не вижу его — только размытая картинка, пелена, застилающая веки мёртвым прочным саваном. Я падаю в руки Марселя. Он крепко обнимает меня, и я начинаю плакать навзрыд.
— Нет, нет, Марсель, он не мог, не мог так поступить...
Я приговариваю это, как мантру: часто и хрипло, глотая слёзы и буквально выплёвывая собственные вдохи. Мне так больно, будто в сердце вкручивают шуруп. Марсель гладит меня по дрожащей спине, и я ловлю себя на мысли о том, что в настоящий момент я бы не хотела оказаться ни в каких других руках, кроме его. Он единственный человек, который открыл мне правду, стоило мне лишь об этом попросить.
Отец лицемерил. Он оклеветал Марселя. Он приравнивал к асфальту всех, кто был ему неприятен или мешал. Он перешагнул через маму ради лживой сволочи, потому что она молода и здорова, чтобы дать ему, чего он хочет. Он перешагнул через меня, через свою дочь, он ударил меня только из-за того, что эта тварь приказала ему разлучить нас с Марселем, а он, как не упрямится, не может.
Мать, хоть и любила меня, но врала, что вылечится, сможет выздороветь. Она давала мне пустую надежду, видимо, чтобы оставить меня с ещё большей дырой в душе, чем она могла остаться. И у неё получилось, хотя ей казалось, что она жалеет меня и мои чувства.
Они оба говорили, оба уверены были в том, что хотят для меня блага. А блага для меня искренне хочет только Марсель, с которым мы становимся всё более и более похожи жизнями... Скрытные матери, предательство-отцов. Страшно подумать, но я даже где-то рада, что мать скончалась не зная о его предательстве. Она верила в их «степенную», скучную и монотонную «любовь», которая сродни бесчувственности, нежели этому чувству.
Мы с Марселем сейчас становимся единым целым. И главное, что сейчас мне достаточно того, что я знаю. Он лучше откроет мне правду. Он лучше выстрадает со мной, чем мы разбежимся из-за недоверия друг к другу. Да, он тот, кто мне нужен. Он меня любит. Я его люблю.
Что ещё надо знать?