turning page
Автор
Даниэль одиноко лежала в своей палате на протяжении двух дней. Она понятия не имела, что стало с Теодором и его отцом — ей было всё равно, особенно, если б они умерли. В глубине души она страстно этого хотела. Единственное, о чём она сейчас жалела, то это о шве, появившемся на её выхоленном белом теле, о больничном супе, вместо фирменного ланча их домашнего с Беллом шеф-повара.
Она прекрасно знала, что они с Грееями лежат в одной больнице. Дана видела, как вся семья этих двух противоречивых мужчин пропадала здесь с утра до самой ночи. И Айрин была там. Больше всего на свете она ненавидела её. Она буквально не переносила эту стройную блондинку, которая всякий раз спасалась от её кары и всякий раз уворачивалась от смерти. Или, по обыкновенному сценарию, её спасал Теодор. Она видела их издали, за стеклом, со стороны своего коридора. После хирургии её положили подлечить нервы. Она в этом нуждалась.
Десять лет терпеть садизм, чуть ли не снаркоманиться, делясь мыслями о самоубийстве и лжелюбви с дневником для Дориана, который, при случае познания правды, должен будет прочитать его. Затем, она пробовала покончить с собой — эта попытка была ей дозволена свыше, чтобы выжить и снова влюбиться. Завести ребёнка, которого можно любить. Которого хочешь любить. С которым не можешь иначе...
Вера Джоанна — была невероятно послушным и тихим ребёнком. Все, кто её знал, делились о ней, как об умной, нежной и ласковой девочке. Дана была готова всю свою жизнь стоять у неё за спиной, поддерживать и давать ей вступать в мир уверенными, широкими шагами. Боль потери выбила у неё лёгкие, сердце, пульс, землю из-под ног. Дана просто пыталась быть счастливой, но какая-то неимоверная, злая сила лишала её всего, а потом ждала, когда она пополнит количество своих грехов, дабы избавиться от невыносимой боли.
Быть может, наказание? Такая мысль после смерти любимой Веры проскальзывала у Даниэль ни раз, ведь... Доминика. Её она люто ненавидела за то, что она была ребёнком Чейфа. Она считала её отродьем дьявола, таким же, как и её отец, хотя она была полной его противоположностью, верившей в чудо и сказку, столь же послушной и робкой, как и сама Дана в далёком детстве. И хоть растила Мими недалёкая шизофреничка, она смогла подарить ей любовь, всю, которую имела, заботу, которая никому больше не требовалось. Дана же была надломленна. Из-за обилия молока в груди первый месяц ей с трудом удавалось даже вставать, это и задержало её от побега. Больше всего ей запомнилось, как она ночью, после кормления, хотела убить тот маленький дрыгающийся комочек оттого, что она плакала, как резанная. В ту секунду Дана поняла, что она может быть страшным человеком, но это было не по собственной воле. Внутри она была доведена до точки.
Терпеть жуткую, моральную и физическую боль десять лет, принимать унижение, как должное — это выдержит только очень сильный человек. Вся её молодость ушла на боль, которую она не хотела чувствовать.
В тридцать три года она впервые стала свободной, и то на один месяц. Элена бросила её в притон к наркоманам, поселила с Патриком Мерсье, которому внушила ту правду, которую сказала Греям, заплатив огромное количество денег, чтобы тот свёл её наркотиками в могилу. Но не вышло, Дана выжила. Ей тридцать семь.
В тридцать семь началась её настоящая жизнь, любовь, истинные чувства мистера Брайса Белла, невозможность Элены даже близко подойти к ней. Это было счастьем. Чуть позже, ребёнок — любимый ребёнок от любимого мужчины... Несмотря на всю свою боль, она практически состоялась в жизни. Она имела, что хотела. Любимого и главное — любящего человека, ребёнка, дом и семью, своё место в жизни, начала даже вкладываться в свой пляжный бизнес, о котором давно мечтала. Но смерть дочери всё перечеркнула. Гибель стёрла всё. Всё стало неважным. Это и повлекло её месть, повлекло сделать Греев такими же несчастными, как и она сама.
За окном шёл дождь. Дана теребила ткань своей простыни, говоря по телефону с мужем. Он был обеспокоенным и злым, она же отвечала маниакально и бесцветно. Это его пугало: именно таким голосом Даниэль говорила с ним вначале. Но на этот раз, разговор был коротким. Дана сейчас не нуждалась в беседах. Она вспоминала Элену. Вспоминала как яро и дико она ненавидит её, даже после смерти. Она помнит, как та пришла к ней в квартиру и сказала ледяным, как металл голосом, чтобы она отдала ей Дори. Сначала Дана сопротивлялась. И тогда началась ужасная давка.
«Этот ребёнок выпьет из тебя всю кровь. Он будет ненавидеть тебя за то, что ты лишила его жизни, которую ему может дать Теодор. Ты уже утратила компанию своего отца. Долго ты на остатки его средств не протянешь. Да и из тебя никакой путёвой матери не выйдет, ты никогда и не хотела быть матерью, как и я... Ты не стремилась к этому. Этот ребёнок — сын Теодора, который не может переносить даже одного твоего вида. Если хочешь знать: именно я отравила твоего отца... и я не моргну глазом, если мне придёт в голову отравить тебя».
Даниэль сопротивлялась, но Элена была морально сильнее и с каждым разом увеличивала груз, способный переломить Дане хребет. В итоге, она просто не могла видеть мальчика. Она помнит, как кричала: «Забери его, забери его к чёрту!» — и хоть из глаз лились слёзы, она чувствовала ненависть. Она была раздавлена, точно трактором, проехавшим напрямую по её костям. «Этот ребёнок никогда не будет любить тебя. Он — Грей, он чужой». Нет! Нет! Она не хотела это слушать и знать, её била истерика, страх перед Эленой, психотропные препараты... Ужас, который перенесла эта несчастная красивая женщина, трудно передать словами. Изначально, она и хотела искромсать Теодора на куски, за то, что он появился в её жизни. Но когда она увидела Айрин, которая с годами стала всё больше походить на Элену, у неё снесло крышу.
Дана вздрогнула, как вдруг дверь в её одиночную палату приоткрылась. В проёме появилось лицо Доминики. Дана тяжело сглотнула и, морщась от боли, облокотилась на постели. Отсутствующим взглядом обведя девушку в джинсах-скинни и красной футболке, она косо улыбнулась.
— Ну, есть хорошие новости? Кто-нибудь умер? — Поинтересовалась Даниэль.
— Не дождёшься. — Сказала девушка, вдруг побледнев, и уже было намереваясь уйти.
— Подождите, миссис Грей. — Оклинула её Дана. Доминика снова заглянула в проём. — Подойди поближе. Я не укушу тебя. Я же знаю, что тебя терзают какие-то вопросы... Раньше ты не задавалась, почему твои родители такие уроды, а ты настолько красивая? Не спрашивала у своей белобрысой сумасшедшей матери с крысиными глазками, откуда у тебя такие большие голубые глаза, тёмные тяжелые волосы? Ты правда была так легковерна? — Девушка тяжело сглотнула комок, подкативший к горлу.
— Моя, как ты выразилась, «сумасшедшая мать», никогда бы не захотела убить плачущего младенца или тех, кто дорог её дочери. Моя «сумасшедшая мать», в отличие от тебя, красивой и нормальной, которая размахивает кинжалом на благотворительном вечере, всегда любила меня и была рядом со мной до самой смерти. А мой отец... от него ты ничуть не отличаешься. Ты также наслаждаешься чужой болью. Теперь, его закрыли в санаторной психушке, а так как ты лежишь в неврологическом отделении, то и тебе немного нужно, чтобы оказаться там. — Без дрожи в голосе сказала Доминика.
— Какая ты смелая... — С довольной улыбкой произнесла Даниэль. — Да, этим ты точно не пошла в чокнутую Элайн. Скорее в меня. Давно ты перестала быть такой робкой? Мне казалось, что я буду в тебе разочарована, а теперь... я даже удивлена. Приятно удивлена.
— А я разочарована в тебе. Хоть я и не подозревала, что ты существуешь, я разочарована. А Дориан особенно. Мне его жаль. Он долгое время жил с тем, что у него была биологическая мать. Ещё он в глубине души верил, что ты жива, счастлива, и не можешь причинить никому зла, не то, что тем людям, которых он любит. Пока ты была мертва, он любил тебя. Лучше бы ты не воскрешалась, ради своей бестолковой мести. Ты позволила жесткости взять шефство над тобой и твоим разумом. — Доминика тяжело перевела дух. Комок в горле душил её. — Теодору становится лучше, а значит вряд ли тебя посадят. Когда закончишь лечение, уезжай. И никогда больше не говори плохо про Элайн. Для меня мать та, которая вырастила, вложила любовь и сочувствие, понимание, которое имела... всё, абсолютно всё, в меру своих сил. От тебя я могу научиться только двум вещам: ненависти ко всему живому и безжалостности. В феврале будет год, как ты бабушка, знаешь? Тебе не нравится бабушка моего мужа? А ему, как и мне, не нравится бабушка нашей дочери. Ты говорила, что ненавидишь Элену? А всё потому, что вы близнецы, как Сталин и Гитлер, если судить по поступкам. Вы обе жестокие, не видящие ничего святого. Но Элену простили. Знаешь, почему? Потому что она делала это для своей семьи, для дочери. А ты всё делала для мести, для того, чтобы отомстить за себя. У тебя на первом месте ты. Мне жаль, что ты потеряла дочь. Это горе, такое никому не пожелаешь. И пусть Господь... принесёт мне любую боль, но я никогда не пойму, что перенесла ты... Но вчера, Даниэль... Ты потеряла сына, по-настоящему потеряла. А сегодня меня, ещё одну дочь, хочешь ты этого или нет, считаешь ли ты меня своей дочерью или таким же похотливым монстром, как мой папаша... Ты потеряла. Я знаю, что это тебя ни капли не задело, ведь тебе кажется, что ты уже давно отреклась от нас. Но у тебя был шанс попытаться вернуть нас. Ты его упустила. Навсегда. — Сглотнула Доминика ком в горле и молнией вышла из палаты.
Дана молча, не моргая смотрела ей вслед. Она взяла бокал воды и сделала пару громких глотков. Выдохнув, она снова откинулась на подушки и прикрыла горящие огнём веки. Пот тёк по её вискам, пульсирующим болью ненормального давления. Ей стало так больно, будто лопались сосуды, когда она закрыла глаза. Она поняла, что закричала, дёрнулась на больничной койке, будто при разряде в двести двадцать вольт... Она отключилась, но Дориан успел прибежать на крик и попросить у врачей сделать всё самое необходимое.
И Дана пришла в себя через какие-то полчаса. Мутно она видела, как доктор о чём-то говорил с красивым, в меру накаченным брюнетом с такими же глазами, как у неё, яркими губами и выразительным взглядом. Было странно, — даже для неё самой, — но это заставило её слабо улыбнуться. Из последних сил.
Доктор перестал говорить с Дорианом, и она закрыла глаза, притворяясь спящей, решив, что мистер Лесли сейчас посмотрит на неё. после чего прислушалась к удаляющимся гулким шагам врача. Когда она снова «пришла в себя», то увидела, что её сын просто смотрел на неё, сидя на диване и сжав руки в «замок». Он поспешил встать, когда понял, что бесцеремонно пялится и пробормотал:
— Я позову врача...
— Дориан, не надо. — Слабым голосом проговорила Дана. — Я всё вижу и всё слышу, ничего не болит, дату помню... не волнуйся, если, конечно, тебя это волнует... От одного своего потомка я уже выслушала достойную речь.
— Я всё-таки позову.
— Нет, не надо... я сама знаю, что у меня нарушено артериальное давление... ты же знаешь, что такое бывает у «любителей по-жёстче». Я конечно не «любитель», а всего лишь жертва такого «любителя»...
— Откуда ты знаешь? — Спросил Дориан, снова осев на диван и смотря ей в глаза. — Ты ведь не начала бы говорить об этом, если бы... — Сглотнул он.
— Ты очень смышлён, однако. Намного смышлёнее твоего отца, по правде сказать... Ещё одно приятное удивление. Но, так и должно быть, дети и должны превосходить родителей. — Даниэль взяла бокал воды и сделала несколько шумных глотков. Дориан пристально смотрел на неё. — Когда я избавилась от гнёта Элены и вышла замуж за Брайса, до того, как вкусила нормальную жизнь, я хотела мстить, но Элена была жива и это всё усложнило. Я хотела раскрыть её, а также Кристиана Грея и навлечь дурную славу на всю эту семейку.
— На мою семью. — Поправил холодным тоном Дориан. Дана ухмыльнулась.
— Да, на твою. — Она сделала короткую паузу. — Я украла из офиса Джона Флинна несколько его журналов, по поводу «пятидесяти оттенков», как назвал синдром твоего деда Флинн. Там было написано всё и обо всём, твой дедушка не стеснялся, когда делился мыслями с доктором... Я проникла в офис и нашла тайник, взломала пароль, благодаря людям своего мужа и вытащила подтверждения того, что он садист, или, как это принято называть, доминант. Мой муж остановил меня. Я не успела запрятать документы обратно в тайник, но положила в архив, доступный тебе, чтобы ты всё узнал.
— Зачем? — Хмурится Дориан.
— Если честно, я думала, что ты спросишь у своего дедули, что он делал со своей бабулей и не только с Анастейшей, но... Ты решил попробовать сам.
— Откуда ты знаешь про меня?
— Я узнала о Кристиане Грее, мальчик. Разве бы я не узнала про тебя? — Она усмехнулась.
— Откуда? — Настаивал Дориан, не отрывая от неё взгляда, похожих на очи матери, глаз.
— Какой же ты занудный. — Выдохнула Дана. — Греи были звеном в той цепи людей, которым мне хотелось мстить. Доминик Чейф был в том же списке, но... Я узнала, что мир тесен, ведь у тебя с ним... «бизнес», много общего, поэтому я и решила помедлить, чтобы выманить всю правду до конца. А потом я узнала, что жду ребёнка и всё моё прошлое рассыпалось, как карточный домик. Мне стало плевать на все свои планы, есть вы и есть. Если бы не погибла моя дочка, никто из вас никогда бы больше не услышал моё имя.
— Почему ты любила свою младшую дочь, а нас с Доминикой... буквально — ненавидела? Разве такое возможно? — Еле слышно выдавил Дориан. Дана почувствовала, как зачесались уголки её глаз и нахмурилась.
— Ты задаёшь слишком много вопросов.
— Этот последний. — Сглотнул Дориан. — Неужели это так... просто... любить одного ребёнка, а других... слать ко всему?
— Я надеюсь, ты успел сказать «спасибо» Элене. Её есть, за что благодарить. — Дана громко выдохнула и устремила взор в стену. — Видит Бог, я пыталась... Я пыталась разлюбить тебя. Я пыталась ненавидеть тебя. Я сама себе внушила это, при помощи Элены. Я буквально за ворот схватила себя, ударила о стену и приказала возненавидеть. — Даниэль сглотнула. После чего медленно перевела взгляд в его глаза. — Я любила тебя, Дориан. Я лгала, часто лгала, особенно самой себе, чтобы мне было не так страшно и больно. Она отравила моего отца. Ей ничего не стоило убить меня. Она всё равно бы забрала тебя у меня, это из-за неё я оказалась в лапах у Доминика, а потом у наркомана... Она убивала меня. И это было не ножевое ранение в область сердца, это было медленное убийство потрошителя, который мучает и терзает каждый орган, медленно убивает и потом тебе не хочется ничего, только смерти. Я так долго думала, что ненавижу тебя, чтобы облегчить себе муки физические и муки оттого, что потеряла тебя, что поверила в это... Я так долго думала о ненависти к тебе, что теперь вряд ли смогу полюбить... Ты ни в чём не виноват. Вы с Доминикой ни в чём не виноваты. Но твои родители, Дориан... Твоя бабка. Доминик. Все они заставили меня делать лишь одно... Не-на-ви-деть. Я ненавижу их. Я ненавижу каждого из них. — Дана смотрела в покрасневшие глаза Дориана своими, такими же алыми, когда слёзы подступали слишком близко. — Бог знает, как я устала, Дориан. Я устала жить. Я не чувствую того, что живу снова. Ты их. Ты с ними. И тебя я за это... не могу видеть. — Она сглатывает. — Не ищи во мне ничего хорошего. Не найдёшь, только потеряешь время. А Марселю скажи «спасибо» за то, что он появился позже, чем надо и ты попал в руки Айрин. Ведь тебя туда забрали не из-за большой любви, а потому что думали, что твоя мать не разродиться. Но, как видишь, всё вышло иначе... Правда матку надорвала, но это... это позади. Она чертовски живучая, это меня всегда в ней раздражало. А хотя... всё наше поколение, которое привыкло получать всё и сразу, выживает благодаря своему эгоизму. Каждый из нас эгоистичная сволочь. И если вы, наши дети, лучше, на что я искренне надеюсь, то всё, что было с нами, не зря...
Дориан подошёл к ней и хотел взять за руку, но она резко отвернулась и выставила обе ладони в защитном жесте вперёд, тяжело дыша от болевых спазмов в груди. Ей казалось, что если он сейчас прикоснётся к ней, она умрёт от боли, которая усиливалась всё интенсивнее.
— Не надо, Дориан... Не смей. Не прикасайся ко мне и не смотри так на меня, пока матерью зовёшь Айрин. Я не могу выносить её, терпеть всё, что с ней связано, а ты... Ты уже её сын, не мой. Я знаю, что я потеряла. Видит Бог, что я... я сама потерялась. — Дориан начал медленно пятиться от неё назад к двери.
— Уезжай. Тебе здесь никто не рад. — Еле слышно произнёс он. Даниэль тяжело сглотнула.
Когда он вышел и закрыл дверь, одинокая слеза скатилась по её щеке. Как всегда, она плакала. Одна и за закрытыми дверями. Очень тихо, обездвижено лёжа на больничной постели и отсутствующим взглядом смотря в потолок.
Только когда слёзы на её щеках высохли, она снова позвонила Беллу, — единственному, своему человеку — своему мужу, но он не брал. Оказывается, он уже был здесь и зашёл сразу, как только Даниэль успела решить, что он обиделся и теперь послал её к чертям собачьим, ведь она вела себя с ним грубо, глупо и бестактно, прося «оставить её в покое навсегда», в то время как в нём и был весь её покой.
— Брайс. — Шёпотом произнесла она и слёзы снова навернулись на её красивые глаза. Он нежно обнял её и поцеловал в висок. — Давай улетим отсюда и как можно скорее, пожалуйста...
— Неужели? — Горько усмехнулся он. — А как же твоя месть?
— Нет, нет... это не вернёт мне Веру. Не вернёт. Я ненавижу их и что с того? Что с того им? Что с того?! — Дана вдруг зарыдала и стала бить Брайса в грудь. Он чувствовал костями боль Даны, ведь Вера была и его единственной дочерью тоже. Он гладил её по тёмным густым волосам, прижав к себе, так же, как свою маленькую дочку, когда вдруг у неё ломалась любимая игрушка. Но тут всё было страшнее, гораздо страшнее. — Я так устала, Брайс... Я так устала. Я устала жить. Я больше не могу. Я так больше не могу...
— Тише, тише, Дана. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо.
Он повторял это, как заклинание. И тогда, в больнице, успокаивая её... и вечером, когда они летели в самолёте. Дана была мертвенно бледной и если она ожидала от своей мести какого-то наполнения, какого-то удовлетворения, адреналина, который чувствовала раньше, когда только начинала мстить, то сейчас она буквально ощущала, как отваливается ещё одна частичка её сердца, которое однажды как сжалось от боли в младенческий кулачок, так и осталось таким... раненным и сжатым.
Но наследующий день, эта ладошка словно расслабилась, открылась, выпустив рой маленький бабочек, которые разлетелись по всему её телу, вошли в её кровь. Когда они приехали в свою парижскую резиденцию, она услышала звонкий детский смех и ей на мгновение показалось, что она сошла с ума. Брайс мягко улыбнулся, немного боязливо. Дана посмотрела на него пристальным светло-голубым взглядом и ничего не спросила, она просто смотрела на него.
— Дети! — Позвал громко Брайс. — Папа привёз маму! — И вместе с лаем собак — Дженны и Джагги — раздался радостный визг и крик. Мальчик и девочка бежали по зелёной лужайке залитой солнцем навстречу своим родителям.
— Здравствуйте. — Тихо сказал мальчик и сжал Даниэль в объятиях. Она неловко провела рукой по тёмным волосам.
— Здравствуй, мама. — Нежно улыбнулась пухленькая девочка с короткими волосами и огромными голубыми глазами. Она была безумно похожа на Веру. Дана протянула к ней руку и та тут же прижалась к ней, обнимая. Брайс часто моргал. Дана закусила внутреннюю сторону щеки, чтобы сдержать слёзы.
— Я убью тебя. — Сказала она, то ли смеясь, то ли плача. Брайс покачал головой, смеясь.
— Я тоже тебя люблю. — И нежно обнял её плечи.
— Как вас зовут? — Спросила вполголоса Даниэль, гладя деток лет пяти по головкам.
— Меня зовут Рэне. — С французским акцентом произнесла девочка. — А это мой брат Роже...
— Они родные брат и сестра. — Тихо сказал Брайс, смотря в красивые глаза своей жены.
— Бог мне судья, но я сделаю всё, чтобы защитить их от всего. — Тяжело сглотнула Даниэль. Её муж погладил её по щеке.
— Мы будем счастливы, Дана. Доверься мне ещё раз. — Он наклонился, чтобы нежно поцеловать её в лоб.
Бережно придерживая за плечи наманикюренными пальцами своих детей, Даниэль медленно шла к особняку, а Брайс осторожно придерживал её вновь натянутую, как по струнке спину, которая недавно, совсем ненадолго расслабилась и опустилась. Ей правда хотелось верить, что счастья она теперь не упустит... «Только бы подольше», — внутренне молилась она. Брайс больше всего боялся, что только ухудшит ситуацию, сказав ей о детях, которых взял из французского приюта, которых уже вот-вот было должны были отдать в детский дом... Но нет. У него получилось снова вызвать искорку в глазах Даны, снова поселить надежду. У него это получилось. И он был просто непомерно счастлив...
Тем временем, Кристиана Грея под руку вела Ана, получив строгий наказ от врача не позволять мужу пить, курить и нервничать. Анастейша практически клялась в этом и больше всего фыркал Кристиан, но одного взгляда его маленькой жёнушки было достаточно, чтобы он, от страха вызвать гнев, замолкал.
Айрин проводила их к машине, сказав, что ещё немного побудет с Теодором, состояние которого вновь нормализовалось физически, но морально изрядно шалило. Он был раздавлен.
Дориан и Лили поехали с бабушкой и дедом, как и Марсель, которого практически силой пришлось «уговаривать» оставить в покое отца с вопросами, зачем он рисковал собой и закрыл его своим телом. Теодор объяснял несколькими словами: «Я люблю свою жену и сына», но Марсель не отставал.
Ему казалось, что так Теодор лишь хотел закрыть свою вину перед ним. И у него на языке чесался ответ на признание: «Нет, ты не искупил свою вину! Ты такой же упавший в моих глазах!» Ему не могли позволить так высказаться, потому что сердце у Теодора было не железное. Оно перенесло тяжелейшую операцию, а прокачать ещё и такие заявления от любимого человека — удастся могло лишь с трудом... Но судьба готовила ему другой удар. Более жестокий.
Доминика и Мэл были рядом с Айрин, стараясь поддержать её, как могли. Для них было шоком то, что Теодор Грей изменил ей с близкой подругой. Для всех это был ужас.
Для всех, — кроме Марселя, — для которого было диким осознание того факта, что мать Дориана Грея, на самом деле, первосортная сука.
Айрин тяжело сглотнула комок в горле, оправила идеально выпрямленные светлые волосы, умылась водой из крана в уборной комнате больницы и вошла в палату к Теодору. Она впервые решилась заговорить с ним не только о его самочувствии и о его моральном ощущении, — давящем и гнетущем, — ощущении своей вины, но и о том, что будет дальше. Это решение стоило ей трёх бессонных дней и ночей после случившегося. Тогда, в ванной комнате, она всерьёз не думала о разводе, что Дана поняла — поэтому и хотела проткнуть её. Но сейчас всё было иначе. Она выстрадала и больше не хотела этого испытывать, она хотела только одного... отпустить. Дело было не только в чувстве вины перед Даной, — да, эта святая его испытывала! — дело было в ней самой. Она простила Теодора. Но быть с ним уже не могла. Её надломило и она должна была сказать ему об этом.
Ей никогда не было так тяжело, как сейчас. Если раньше её слова о разрыве были фикцией, неправдой, то сейчас всё было иначе. Айрин боялась измены Теодора только по той причине, что он не может изменять только телом. Это было бы слишком грязно, а Теодор не мог бы после двадцати восьми лет совместной жизни позволить это себе. Только чувства могли сыграть с ним в такую злую игру. Айрин поняла это лишь сейчас. Она видела его тоску в глазах, хоть и скрытую тенью былой любви к ней. Она всё понимала, но могла бы стремиться к тому, чтобы удержать брак. Но сейчас у неё физически не было сил, она не могла этого сделать.
— Теодор, мне нужно кое-что сказать. — Так начался разговор. После чего на тумбочку лёг листок бумаги. Копия заявления о разводе. Теодор понял всё по первым предложением и резко закачал головой, как в панике. Пот блестел на его висках.
— Нет, нет... — Слеза быстро скатилась с щеки Айрин. Она утёрла лоб своего мужа и, наклонившись, медленно поцеловала.
— Да, Тед. Да. Пора. Я уеду, не волнуйся. Сегодня же попросила собрать все мои вещи. Поживу пока у Эвы с Максом, пока не решу, что делать с академией, а дальше, кто знает... — Быстро пробормотала она, утирая тыльной стороной ладони потёкшую тушь.
— Айрин, нет. — Он крепко вцепился в её руку. — Нет, слышишь, нет...
— Да, Тед. Да. Прости. Я не могу. — Она наклонилась и поцеловала его в висок снова. Её руки обняли его голову, пока его вцепились в её плечи. Она вжалась губами в его лоб, слёзы текли по её щекам, оставляя быстрые блестящие дорожки. — Ты будешь счастлив, у тебя начнётся новая жизнь... дети это всегда... новое дыхание. — Она всхлипывала через каждое слово. — Пожалуйста, Теодор... отпусти меня. Пожалуйста. Я больше не смогу выдержать, клянусь тебе, у меня не получится. — Она сжала его щёки обеими руками и горячо поцеловала в губы, чувствуя солёные реки, которые затекали на их губы. Теодор крепко жмурился от боли, которая спазмами отбивалась по всему телу. Он вплёл руку в её волосы, крепко сжимая на затылке и жадно, горячо целуя её в ответ. Он надеялся, что это заставит её передумать.
В глубине души он мечтал, что этот поцелуй всё изменит, прогонит этот злой, глупый, бессмысленный кошмар, вернёт её, вернёт его Айрин ему, но нет... когда она оторвалась, тяжело дыша, то хрипло, еле слышно произнесла, сжимая его майку на груди:
— Отпусти меня... Я тебя отпускаю. — Она провела губами по его скулам, по векам, которые дрожали, по сжатым от боли губам. Он мёртвой хваткой вцепился в больничную койку, чтобы не зареветь, как раненный зверь от ярости и боли. — Ты будешь счастлив, Теодор. Не оставайся здесь. Езжай в Аризону к Кейт, я нашла её адрес... Уезжай, Теодор. Ты будешь счастлив. Будешь. Я люблю тебя. Люблю тебя. Ты всё, что я люблю... и я говорю тебе «прощай». — Она вжалась лицом в его шею. Слёзы надрывали её грудь, пока рука Теодора медленно гладила её по волосам. В его глазах тоже стояла белой стеной, настоящим бельмом, непроглядная пелена. Когда она с резким выдохом оторвалась от него и вырвалась из палаты, рыдая, след за ней побежал Армэль, а Доминика вторглась к Теодору, чтобы проверить его.
Он жив, но его взгляд мёртв, как и тон, которым он еле слышно произнёс:
— Это всё. И всё это моя вина.
Айрин сидела на порожках больницы, плача навзрыд, то зажимая рот двумя руками, то грудь, из которой рвалось сердце. Она прижалась к металлическим перилам ступеней щекой и скрутилась на них от боли, обхватывая обеими руками, сжимая до дрожи в пальцах. Ей казалось, что мир рушился вокруг неё, волна слёз захлёстывала и спасения просто не было. Ей хотелось кричать, когда это кончится, но было совестно. Двадцать восемь лет счастья стоили того смертельного, разрывающего на части бессилия, которое в данный момент властвовало её сердцем.
— Мама! Мам! — Кричал Мэл, разыскивая её, и нашёл только по всхлипам — она не отзывалась. Когда он подбежал к ней и опал рядом на ступени, то обнял её, так крепко, как только мог. — Мама, мама, не плачь... мамочка, слышишь? Всё будет хорошо. Всё хорошо. Папа же живой, живой?..
— Конечно, конечно да, Мэл... Я мертва. Я мертва. — Она кусала от боли, рыча и рыдая, губы. — Я уже не хочу ничего чувствовать. Мне так тяжело, Господи, так тяжело... Я правда надеялась, что мы с можем это победить, но Дана была права. Это нельзя победить. Нельзя пережить, спустя столько лет... Я хочу пожелать им только лучшего, но сама я... Я не выдержу. — Она сжала руки своего сына. — Я не выдержу...
— Ты выдержишь! Выдержишь! — Кричал он. — Ты поедешь с нами в Нью-Йорк! Всё будет хорошо, ясно? Тебе ясно?!
Он сжал лицо своей матери, на котором сейчас не было лица. Была обездвиженная залитая слезами маска, означающая боль. Когда он отпустил её щёки, Айрин снова предалась рыданиям и вжалась в плечо сына, крепко стискивая его бицепсы в руках. Он гладил её по волосам и, наверное, в таком положении они просидели где-то с вечность.
— Не рассказывай Марселю, не рассказывай кому-нибудь ещё, что видел меня такой. Хоть это должно остаться за кадром. Со мной всё хорошо. Всё хорошо. Хорошо. Но лучше бы я умерла от рака. — Она тяжело сглотнула, вздрогнув и Мэл съёжился, схватив её за плечи и тряся.
— Мама! Что ты говоришь?! — Она вспомнила, что это не всезнающий Марсель, и погладив успокаивающе сына по щеке, поцеловала его в лоб, а после тихо произнесла:
— Ничего, ничего... надо просто оставить прошлое в прошлом. Никогда нельзя бояться оставить прошлое в прошлом. — Айрин тяжело сглотнула. — Когда я была маленькой девочкой и ещё не знала, что любовь умеет убивать, то я искренне не понимала, зачем эти враги принцессам и их избранникам, зачем им колдуньи, все эти неприятности... Позже я догадывалась, что наверняка любовь приходит только тогда, когда ты проходишь много тяжелых испытаний, чтобы наконец-то научиться любить... А потом я это узнала. Я всё это узнала и сейчас я просто думаю, что... эти злодеи — это и есть сама любовь, она... она ломает. Очень трудно сохранить себя, когда любишь кого-то так сильно, что это захватывает дух. — Айрин закрыла глаза и резко выдохнула. — Я теперь понимаю Элену. Почему она никого не хотела любить... почему она избегала этого, как огня. Чтобы потом не превратиться в тленный пепел, рассыпавшийся по земле и развеянный по воздуху. У меня такое чувство... что всё, что есть у меня внутри, сожжено. Осталось только развеять это по ветру. — Айрин поднялась с порожков и медленно спустилась по ступеням вниз, после чего обернулась на Мэла, который пристальным, потерянным и жалостливым взглядом смотрел на неё. — Дана победила. Она трижды пыталась меня убить. И на третий раз у неё получилось. Бог действительно любит троицу и он действительно справедлив. Только не всегда и не ко всем. — Айрин села в автомобиль и на скорости отправилась в сторону дома, проверить, все ли её вещи собраны.
Она уже предупредила Эву о том, что поживёт у неё некоторое время, и та была совсем не против. Казалось, что время остановилось вместе с её сердцем, но всё это было только иллюзией. Боль — время не уничтожает её, нет. Оно её маскирует, шлифует, как очень хороший гримёр и зачастую, оно очень редко ошибается в тех штрихах.
По прошествии недели после их разговора в больнице, бракоразводный процесс завершился. Они оба были свободными людьми. Это было трагично осознавать всей семье, но иначе не вышло бы — в этом Айрин была уверена, и со временем, Теодор тоже начал считать, что всё, что не делается, то к лучшему. Он вышел из больницы уже неженатым и дома даже не появился. Он написал своему отцу и матери сообщение по e-mail, что едет в Аризону и что, скорее всего, там задержится надолго. Им оставалось только пожать плечами. В конце концов, Айрин сама так решила... Но Кристиан всё же попытался высказаться, набрав его номер:
— Теодор, двадцать восемь лет брака псу под хвост! Это мог только ты!
— Отец, я никогда не перебивал тебя вначале беседы, а сворачивал лишнюю болтовню только в конце... Но сейчас у меня нет времени всё это выслушивать. Мне, чёрт подери, через несколько дней пятьдесят один год, я взрослый человек и могу принимать решения, могу отстаивать то, что чувствую, могу понимать, что мне нужно. Оборачиваясь назад, я понимаю, что никогда не был свободен. Сначала твоя опека, мамы, потом Джемма, Айрин, Даниэль, снова ты и снова Айрин, я ходил из рук в руки, как чёртов грёбаный сувенир, во многом была вина, во многих случаях это был мой выбор, моё желание... Сейчас я свободен и никто не имеет надо мной право указа. Но я достиг того возраста, когда свобода не сдалась ко всем чертям. Я жил, как правильно, как положено, как предписано, как одобрили бы мои родители, друзья, сам Отец-Бог. Я так жил, я не жалею, что я так жил. У меня есть продолжение. Есть дети. Есть прошлое. Есть жизнь и есть опыт за плечами. Я никогда не плошал за последние двадцать семь лет, только вот в последний год вышел из берегов... Значит, так должно быть. Айрин в третий раз отпихнула меня. Первый раз я дал нам шанс переждать. Второй раз пошёл ей наперекор и мы прожили счастливую... половину жизни. Большую часть своей жизни я провёл с ней. Но она отреклась от меня в третий раз. И это было не самопожертвование. Она этого хотела. Я чувствовал это, я видел. Так не буду же я ей мешать. И ты, отец... спасибо. Спасибо за всё, что ты сделал для нашей семьи, пытался сделать и за то всё, что у тебя получалось, но трофей Теодор перейдёт в руки к той, в которой уверен, что не оттолкнёт руками и ногами. В той, что не скроет свою болезнь. В той, что не скажет, что мы подошли к финишной черте, которая не проведёт её раньше смерти, которая не заметит эту черту... Я был счастлив, отец. И я не хочу, чтобы моё счастье оставалось только в прошлом времени. Ты меня понимаешь?
— Да, конечно, Теодор... Я понимаю. — Произнёс тихо Кристиан. — Мой контроль в своё время сыграл с тобой злую шутку. Но ты же сам знаешь, я хотел...
— Как лучше. Я помню. Сейчас лучше только так. Я лечу в Аризону, в Тусон и это нельзя отменить, как и того, что твоему сыну в этом году пятьдесят один и что он... в контроле не нуждается.
— Будь счастлив, Теодор. И пожалуйста, возвращайся. Наше повоюем... продолжаться на расстоянии не может, ты же знаешь.
— Знаю. — Улыбнулся в мобильник Теодор и тяжело сглотнув ком в горле, отключился. На заставке его мобильника стояла фотография всей его семьи, в главе его и Кристиана, но его взгляд невольно устремился на хитрое и симпатичное лицо Марселя. Теодор смело набрал его номер, но ответа не получил.
Тусон встретил Теодора Грея горячим солнцем и загорелыми, беззаботными лицами окружающих, которые улыбались друг другу просто потому, что этот день наступил. Двадцать девятое июня. Он навсегда запомнит эту дату, когда дал себе право вступить в новый штат, в новый город, в новую жизнь... Кейтлин никак не ожидала увидеть его, придя под вечер из своего бутика, сидящим на террасе её дома. Он смотрел на неё так, что в ту же секунду она почувствовала себя единственной женщиной и поняла, что скучала. А Теодор осознал, что вряд ли теперь будет кому-то нужен, кроме неё, кроме этой женщины, к которой его чувства превышают страсть и похоть, и порою даже любовь. Он всегда видел огонь в её глазах. Огонь, который может вызывать только настоящие чувства. Она думала, что их ссора по телефону навсегда отрезала все шансы на возможность встречи, но она ошибалась. Они были нужны друг другу и сейчас так сильно, как никогда раньше.
— Ты... вот поэтому я и скрывала от тебя.
— Так не хотела меня видеть? — Тихо спросил Теодор, улыбнувшись.
— Ты женат и ты...
— Нет, мы с Айрин развелись. Я не женат и ты не замужем... Ты... ждёшь от меня маленького. Как думаешь, хорошее начало молодой семьи? — Сглатывает он, смотря в её глаза.
— Начало не очень, но... продолжение может быть хорошим. — Улыбнулась Кейтлин и нежно, крепко его поцеловала.
Дом Теодора и Айрин опустел. Миссис Грей чувствовала пустоту не только в нём, но и в себе, когда первого июля, прощаясь с ним перед отъездом в Нью-Йорк, прохаживалась вдоль и поперёк, гладя такие родные стены, хранившие столько счастья, детского смеха и улыбок. Всё перевернулось с поворотом страницы бракоразводного процесса на ту, где уже стояли подписи.
Наконец-то, Кристиан вручил помещения-подарки своим внукам, что фактически перенесло Grindellte Company, расширило штаб Марселя и объединило в себе несколько сотен ресторанов в одном месте для Армэля. Никому не потребовалось уезжать, кроме Айрин и Дэйзи, которые действительно этого хотели. И второго июля это произошло.
В опустевшем доме поселился Мэл с Доминикой и малюткой Аной — это и вдохнуло в него новую жизнь. Лили с Дорианом вернулись в своё роскошное гнёздышко в «Hilton», подарив квартиру Дэйзи в Нью-Йорке. Лили стала новым ректором танцевальной академии, с многочисленных просьб Айрин, и теперь начала привыкать к новой роли — наставника и человека, который всегда будет поддерживать юные дарования.
Она счастлива рядом со своим мужем, счастлива, что нужна, что может помогать ему. После последней встречи с Даниэль и разговора с ней он изменился. Дориан вернулся к прежнему себе — и это было невероятным, безумным и настоящим счастьем для них обоих. Он понял, что для него важно — любить и быть любимым, а не хранить былые обиды. Он одаривал своим счастьем и преданностью свою жену: именно это давало ей силы занимать место той женщины, которую она так любила, ценила и уважала - место Айрин Грей. Дориан признался, что она делает это не только для его мамы, но и для него тоже... Ему важно, чтобы несмотря на случившееся, академия оставалась в осторожных и трепетных руках. Лили могла это дать.
Айрин поселилась в бывшей квартире Мэла и Доминики. После чего, выкупив у Эвы бутики, стала медленно привыкать к новой жизни, погружаясь в новую работу, растворяясь в помощи Дэйзи, с которой они снова стали близки. Она нашла себя в успокоении. Хоть Айрин и не была счастлива, как в былые времена, она чувствовала покой. Она знала, что то, что случилось — было лишь вопросом времени. И хорошо, что это произошло сейчас, а не на старости лет, когда особенно тяжко оставаться одиноким и покинутым.
В конце концов, ей пока только сорок девять лет. И если некоторые ставят на себе крест в это время, Айрин не из таких. У неё всегда есть, для чего жить. И когда у неё появились дети, она поняла, что смысл её жизни - это не только Теодор... Хоть это и была любовь, настоящая, большая, всепоглощающая, с надеждой на вечность. Но дело-то в том, что это осталось в прошедшем времени. В воспоминаниях.
Айрин спокойно. Но это не абсолютное умиротворение. Больше всего она переживала за Марселя, который брошен в одиночку в этом водовороте событий. Он уехал из города как раз-таки двадцать первого июня, когда Дориан и Мэл буквально запихнули его в машину, довезли до особняка. До сих пор не возвращался, на звонки не отвечал. От него никому не было ни весточки, ни звонка, ничего — в буквальном смысле, — ни слуху ни духу. Только что-то вроде благодарности Кристиану, а так... Тишина. Бесконечная тишина.
Это больше всего напрягало. Одиннадцать дней — и ничего, мрак. Затем двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать.
Так и прошли эти несчастные, мучительные две недели.
Айрин переживала, отмечая эти дни в календаре, постоянно созваниваясь то с Кристианом, то с Анастейшей. Как она выяснила, Марсель ответил своему деду лишь однажды, коротким сообщением «спасибо», ещё двадцать четвёртого, когда тот прислал ему электронную версию документов о том, что теперь его штаб может быть расширен. Подарок...
После этого ответа - пустота. Такое привычное для Айрин слово... Все догадывались, что сейчас Марсель в курсе происходящего, поэтому и борется с собой, не может вернуться в разрушенный мир, который так любил. Ему трудно.
Конечно, было бы легче, дай он своим братьям или кузенам ему помочь, но никто понятия не имел, где мог находиться Марсель. Он скрывал.
И да, он человек-порыв. Марсель мог неожиданно сорваться с места и уехать. Именно таким образом он и объехал большую часть стран, никого не предупреждая, а просто погружаясь в свой самолёт, или прогулочный вертолёт — так как умеет не плохо пилотировать, — и уносил себя куда-подальше от всего того обыденного, к чему привык.
Все ждали, все волновались за него — уехать в такой непростой момент, должно быть, толчок внутреннего отчаяния, этим-то всё и опасно. Кристиан уже было хотел обращаться в полицию, но Анастейше вовремя пришло SMS: «Седьмого июля буду в Сиэтле».