Глава 7
Тишина в квартире была абсолютной, густой, как смола. Она давила на уши, вытесняя даже отдалённый шум прибоя, который обычно всегда был слышен. Джисон сидел на краю кровати, уставившись в белый лист бумаги на коленях. В руке он сжимал ручку так, что костяшки побелели.
Пустота. Внутри была только всепоглощающая, оглушающая пустота. После той сцены на пляже, после взгляда Хёнджина, после слов Минхо — «Доволен?» — в нём что-то сломалось окончательно. Острый край боли притупился, сменившись тяжёлым, свинцовым спокойствием отчаяния. Он не чувствовал ничего. Ни страха, ни злости, ни даже стыда. Только бесконечную, изматывающую усталость и ясное, холодное понимание: этому не бывать.
Он не видел выхода. Только одну дверь. И он решил её открыть.
Его движения были механическими, лишёнными дрожи. Он вышел из дома, не глядя по сторонам, и дошёл до круглосуточной аптеки на соседней улице. Его голос звучал ровно и бесстрастно, когда он попросил самое сильное снотворное. Фармацевт, сонный парень лет двадцати, даже не посмотрел на него внимательно.
Обратная дорога показалась бесконечной. Пакет с блистерами таблеток в кармане шорт жёг кожу, как раскалённый уголь. Каждый шаг отдавался в висках глухим эхом. Он видел краем глаза море, солнце, людей, но всё это было как за толстым, грязным стеклом — беззвучным, бесцветным, не имеющим к нему никакого отношения.
Он вернулся в свою клетку. Защёлкнул замок, повернул ключ. Ригель зашёл с тихим, окончательным щелчком. Мир остался снаружи.
Он сел за стол, отодвинул чашку с остатками остывшего кофе, положил перед собой чистый лист. Взял ручку.
Пальцы не дрожали. Он выводил буквы медленно, тщательно, будто составлял важный документ.
«Минхо, Прости за всё. За свою слабость, за свою любовь, за тот хаос, что принёс в твою жизнь. Ты был самым ярким светом в моих серых днях. Спасибо за каждую улыбку, каждую шутку, за каждый луч солнца, что ты приносил с собой. Это не твоя вина. Никогда. Просто я слишком устал. Пусть твоё лето будет бесконечным. Джи.»
Он отложил ручку. Шесть строк. Всё, что он мог выжать из себя. Всё, что осталось.
Он посмотрел на блистер, лежащий рядом. На аккуратные ряды белых, невинных на вид таблеток. Он достал самый большой стакан, налил до краёв холодной воды. Поставил его рядом с письмом.
И тогда его прорвало.
Тихий, сдавленный всхлип вырвался из самой глубины души. Потом другой. Потом ещё. Плечи затряслись, по лицу потекли горячие, солёные слёзы. Он не пытался их сдерживать. Он плакал тихо, безнадёжно, сидя в одиночестве в своей запертой квартире, сжимая в руке пачку таблеток. Он плакал о несбывшемся, о потерянном, о том свете, который сам же и погасил. О Минхо, который теперь навсегда останется его самой прекрасной и самой болезненной раной.
Он просидел так, не знаю сколько. Слёзы высохли, оставив на коже липкие, солёные дорожки. Внутри снова воцарилась та самая мёртвая, безразличная пустота. Пора.
Он вскрыл блистер. Маленькие белые диски посыпались на стол с тихим шелестом. Он собрал их в ладонь. Их было так много. Целая горсть забвения.
Он поднял стакан. Вода была ледяной. Он смотрел на таблетки в своей руке, на свою бледную, искажённую отражением в воде ладонь.
В этот момент в дверь постучали.
Он замер. Сердце пропустило удар, а затем заколотилось с бешеной силой. Стук повторился — настойчивый, требовательный.
— Джисон! Открой! — это был голос Минхо. Напряжённый, сдавленный, но его голос.
Ужас сковал всё тело. Нет. Нет сейчас. Не он. Любой, только не он.
— Я знаю, что ты там! Открывай дверь, блядь! — стук стал громче, почти ударом.
Джисон не дышал. Он сидел, сжимая таблетки в потной ладони, надеясь, что он уйдёт. Просто уйдёт.
Но вместо этого раздался страшный, дребезжащий удар по дереву. Потом другой. Минхо бил в дверь плечом, ногой, чем угодно.
— Открой! Джисон, если ты не откроешь, я вышибу её к хуям! Клянусь!
Ещё удар. Дверь затряслась на петлях. Послышался треск дерева.
Джисон в панике швырнул таблетки обратно на стол. Они рассыпались, покатились во все стороны. Он вскочил, не зная, что делать, куда бежать.
С оглушительным грохотом дверь поддалась. Замок с треском вылетел из коробки, и дверь распахнулась, ударившись о стену.
В проёме, тяжело дыша, стоял Минхо. Его лицо было бледным, искажённым гримасой pure ужаса. Его футболка была порвана на плече, кулаки сбиты в кровь. Он метнул взгляд по комнате, и его глаза остановились на Джисоне, на столе, рассыпанных таблетках, на стакане воды, на листе бумаги.
— Нет… — выдохнул он, и это было не слово, а стон. — Нет, нет, нет, нет…
Он ринулся вперёд, смахнул со стола стакан. Он разбился о пол, разбрызгав воду. Минхо схватил листок, пробежал глазами по строчкам, и его лицо исказилось от такой боли, что Джисон не выдержал и отвернулся.
— Что ты делаешь? — голос Минхо сорвался на крик, полный невероятной боли и ярости. — Что ты, блядь, делаешь?!
Он схватил его за плечи, тряхнул так, что у Джисона зубы щёлкнули. —Смотри на меня! Смотри!
Джисон поднял глаза. Он видел слёзы, катившиеся по грязным, в царапинах щекам Минхо. Видел абсолютный, животный ужас в его зелёных глазах.
— Я… я… — Джисон попытался что-то сказать, но из горла вырвался только сдавленный, бессмысленный звук.
— Молчи! — Минхо притянул его к себе и обнял. Обнял с такой силой, что у Джисона затрещали рёбра, перехватило дыхание. Он прижал его голову к своему плечу, и Джисон почувствовал, как всё его тело сотрясается от рыданий. —Дурак… Глупый, идиотский дурак… — он бормотал это снова и снова, вцепляясь пальцами в его спину, будто боялся, что его унесёт ветром.
Джисон стоял неподвижно, не в силах пошевелиться, не в силах понять. Он чувствовал тепло его тела, запах его кожи, смешанный с запахом пота и страха, слышал его бешеное, срывающееся сердцебиение. И его собственная окаменелость начала таять. Лёд внутри треснул, и наружу хлынула такая боль, такой страх, такое ослепляющее облегчение, что его ноги подкосились.
Он обвис в его объятиях, и его собственное тело начало трястись. Тихие, прерывистые всхлипывания переросли в надрывные, неконтролируемые рыдания. Он плакал, вцепившись в его порванную футболку, плакал так, как никогда не плакал в жизни — обо всём, о всей накопившейся боли, одиночестве, страхе, который привёл его к этому столу.
Минхо не отпускал. Он держал его, качал из стороны в сторону, как ребёнка, гладил по волосам, по спине, бормоча что-то бессвязное, утешительное, полное той самой грубой, невыносимой нежности, которая была только у него.
— Всё, всё, я тут, — он хрипел ему в ухо. — Я с тобой. Прости меня. Прости, что заставил тебя так себя чувствовать. Это я дурак. Я слепой, самовлюблённый кретин.
Он отстранился, взял его лицо в свои окровавленные ладони, заставил посмотреть на себя. —Ты меня слышишь? Ты не один. Никогда больше. Я не позволю. Понял?
Джисон мог только беззвучно кивать, захлёбываясь слезами. Он видел в его глазах больше, чем страх, больше, чем жалость. Он видел решимость. Какую-то новую, взрослую, страшную серьёзность.
Минхо вытер его слёзы большими пальцами, не обращая внимания на то, что размазывал по его лицу собственную кровь. —Всё кончено. Всё. Больше никаких побегов. Никаких тайн.
Он посмотрел на разбросанные таблетки, и его лицо снова исказилось от боли. Он отпустил Джисона, собрал все блистеры, смял их в кулаке вместе с предсмертной запиской и зашвырнул в дальний угол комнаты.
— Всё, — повторил он, возвращаясь к нему и снова прижимая к себе. — Всё будет по-другому. Обещаю.
И они стояли посреди разгромленной комнаты, с разбитым стаканом на полу и выломанной дверью, держась друг за друга как за единственный якорь в бушующем море. Боль никуда не делась. Страхи никуда не ушли. Но впервые за долгое время в душе Джисона, рядом с ледяной пустотой, теплился крошечный, слабый огонёк. Не надежды даже. Просто того, что он не один.
Минхо прижал губы к его виску. Его дыхание было тёплым и неровным. —Я никуда не уйду.