товарищ

Вообще Антон был готов ко многому. К тому, что его лицо будет напоминать изрытое траншеями поле, долину после извержения вулкана, просто кровавое месиво — что угодно. К чему он не был готов, так это к контрасту между левой и правой половиной лица.

Чистая человеческая кожа — и жуткие струпья, покрытые сукровицей. Здоровый глаз с зеленоватой радужкой — и бледно-розовый белок с лопнувшими сосудами, где зелень сразу и не заметишь. Шрам на брови, мелкие порезы. Красавец, нечего сказать.

Антон безмолвно пялился на себя в принесённое Ирой зеркальце. Сама Кузнецова тихо сидела рядом и мяла в руках использованные бинты. Антон своих эмоций не понимал. Конечно, вид жуткий; но именно контраст вызывал комок в горле, из-за которого Шастун не мог ничего сказать. В голове даже стали выстраиваться аллегории: правая половина — это его жизнь до войны, а левая — после, и всё такое… Действительно ведь выжженная земля.

Не зная, как в итоге реагировать, Антон вопросительно посмотрел на Иру. Та поджала губы. Шастун спросил:

— Скажи, я сильно отвратителен?

Кузнецова собралась что-то ответить, но только похватала ртом воздух. Чтобы хоть что-то сделать, она торопливо мотнула головой.

Антон отзеркалил её поджатые губы, опустил глаза, протянул зеркальце и глухо обронил:

— Перевязывай.

Ира безропотно принялась за дело. У неё немного дрожали руки, Антон упорно не обращал на это внимания. Повязочные слои ложились на кожу, минуты тянулись, а Шастун сидел с пустой головой и смотрел на грубый пошив одеяла.

— Антон, — Ирин голос срывался от волнения, — наверное, пора поговорить.

Тот хмыкнул, давая понять, что слушает.

— Только ты меня после этого, скорее всего, возненавидишь. И будешь прав.

Шастун поднял глаза.

— В ту ночь, когда тебя принесли сюда раненного, я не находила себе места. Твоё лицо выглядело… пугающе. А я ведь многое повидала. Различие было в том, что ты близкий человек, и видеть тебя таким было невыносимо. Меня подкосило. Уход за тобой был моей ответственностью, поэтому я не могла избежать рассматривания этих ожогов: всё думала о том, каким они тебя сделали… Мне стало так стыдно за эти мысли! Ведь изменения во внешности не делают тебя другим человеком, это по-прежнему ты — мой милый, храбрый Антон… Но я ничего не могла с собой поделать. В таких метаниях я провела весь следующий день, а под вечер спряталась ото всех в сарае и проплакала там чёрт знает сколько времени. Видимо, делала я это слишком громко, потому что один человек услышал и заглянул узнать, всё ли в порядке. А дальше — не знаю, что на меня нашло. Так хотелось чьего-то тепла и утешения…

— Человек — мужчина? — упавшим голосом уточнил Антон.

— …Да.

Пауза.

— Ты изменила мне?

— Да, — прошелестел ответ.

Шастун взглянул в полные слёз глаза Иры и шумно выдохнул — а вдохнуть не получилось. Тело оцепенело. Антон обнаружил, что с силой сжимает край одеяла и не может выдавить из себя ни слова.

— Я знаю, что не заслуживаю твоего прощения, — быстро зашептала Ира, — и не прошу о нём. У меня душа на части расколота — мне их не помирить. Я только хочу, чтобы ты знал: я раскаиваюсь и бесконечно стыжусь своего поступка. Ты заслуживаешь лучшего.

Внутри было так пусто и глухо, что Антон понял: сейчас он девушке ничего путного не скажет. Поэтому он обронил лишь короткое: «Я хочу побыть один».

Кузнецова беспрекословно поднялась с места и, зажав рот рукой, медленно побрела между койками ничего не подозревающих солдат.

Антон съехал головой на подушку и уставился в потолок.

***

На пятый день стоянки был наконец получен приказ выдвигаться на Харьков. Красноармейцы слёзно прощались с жителями приютившего их поселения, обещая вернуться назад с победой. Экипаж командира Шеминова по-прежнему был неполным, но Антону по крайней мере позволили остаться в части и сопровождать наступление — пока что на медсанбатских машинах и под присмотром.

Шастуну не пришлось рассказывать друзьям о произошедшем с Ирой. Она, очевидно, поведала обо всём Оксане, та — Арсению, а Арсений Стасу и Серёже. Товарищи старались поднять Антону настроение и хоть немного развеселить, но тот продолжал ходить как в воду опущенный. Без призывов выкинуть эту ситуацию из головы обходился разве что Попов: он лишь понимающе смотрел и всё время был поблизости. Видимо, чтобы Антон в случае чего мог прийти к нему поговорить.

Собственно, это Антон и сделал, когда объявили первый привал и танкисты получили немного свободного времени. Арсений принёс товарищу ужин и скромно сидел поодаль, поедая свою порцию. Шастун же, наскоро разделавшись с кашей, подошёл к нему, приземлился на траву рядом и тяжело вздохнул.

— Как ты? — спросил Арсений, тут же отставляя котелок.

— Всё ещё болит, — Это относилось и к руке, и к лицу, и к сердцу.

— Так и не разговаривал с Ирой?

— Нет. Меня теперь Оксана перевязывает. Да я и не знаю, что говорить… Наверное, Иру можно попытаться понять, только мне от этого понимания ничуть не легче.

— И о чём ты думаешь?

— А это не очевидно? О том, на кого она меня променяла.

Арсений помолчал.

— А ты уверен, что хочешь знать?

— Намекаешь, что если это один из моих друзей, то будет только больнее? — усмехнулся Антон. — Не возражаю, в этом есть смысл. Двойное предательство выходит. Но посмотреть в глаза подлецу всё-таки хочется.

— Да, — задумчиво произнёс Арсений, — я понимаю.

Шастун поколебался, но всё-таки решился задать вопрос:

— Тебе изменяли?

— Я изменял.

Антон в шоке уставился на Попова. Тот с печальной ухмылкой рвал травинки у себя под ногами.

— Ты… что? — переспросил Шастун.

— Знаешь, в любви самая большая загвоздка в том, что мы не выбираем, в кого влюбиться, — Арсений по-прежнему не поднимал глаз. — Вот и я тогда не справился с чувством. Вернее, я готов был прятать его, пока не пройдёт, но внезапно столкнулся с проблемой: мне ответили взаимностью. Я поддался. Было стыдно перед женой, а врал я плохо, поэтому скоро она обо всём узнала. Не описать позор, который мне пришлось испытать. Жена презирала меня. Не хотела спать со мной в одной постели, вот до чего дошло. А моя запретная любовь на следующий же день исчезла из моей жизни, оставив конверт с письмом о том, что нам не стоило всё это затевать и что рассчитывать на какое-либо совместное будущее было наивно.

— Это… жестоко… — вымолвил Антон. — Хоть и отчасти заслуженно.

— Не спорю. У меня ушло много времени на то, чтобы оправиться и попытаться построить жизнь заново. Родные ни о чём не знали: жена после развода уехала в другой город, потому что не желала меня видеть, а я сочинил легенду о слишком поспешной женитьбе и постоянных ссорах — мол, не сошлись характерами. Двух лет вместе не пробыли.

— Мне жаль, что с тобой такое приключилось, — смотреть на разбитого Арсения было тяжело, поэтому Антон искренне пытался разглядеть в ситуации плюсы, — но, может, расставание было к лучшему? Знаешь, как говорят: если выбираешь между двумя объектами любви, выбирай последний — если бы ты по-настоящему любил первый, не появился бы второй.

— Возможно. Только я в итоге потерял и то, и другое. К тому же в моём случае всё немного сложнее.

— Что, любовница была врагом народа? Дочкой кулака? Нехорошим человеком?

— Человек-то и правда оказался нехорошим, но разве я говорил, что это была девушка?

Конец фразы практически потонул в шуме листвы, потревоженной порывом ветра. Антон непонимающе похлопал глазами.

— А кто? Женщина? Она была старше тебя?

Арсений грустно улыбнулся и наконец поднял взгляд: в нём была смесь тепла и снисходительности.

— Нет, Антон. Не девушка и не женщина. И не девочка, упаси господи.

Антону потребовалось секунд десять, чтобы дойти до сути.

— А. Вон оно что… — медленно протянул он. — Выходит, ты про этот «казус» тогда говорил? Но как… как так вообще получилось?

Арсений пару мгновений настороженно всматривался в лицо Антона.

— Какого ответа ты ждёшь? Просто получилось, и всё.

Антон уставился себе под ноги.

— Тебе не хочется меня ударить? Обматерить? Сдать в трибунал? — осторожно поинтересовался Арсений.

— За что?

— За то, что я… как там раньше говорили… содомит.

— Ты старорежимными словечками не щеголяй, я всё равно не знаю значения. А отвечая на твои вопросы, вот что скажу: я не вижу смысла презирать и тем более расстреливать человека за… ну, любовь. Ты же сам сказал — мы не выбираем, в кого влюбиться. В чём тебя винить? — Антон давненько так напряжённо не размышлял, у него даже уши покраснели. — А то, что мужчина с мужчиной… Странно это, конечно. Но дело твоё. Человек должен быть счастлив, это главное. И другим людям не вредить. А любить — не преступление… Наверное.

Антон наконец позволил себе выдохнуть.

— Наверное… — эхом повторил Арсений.

Антон взглянул на него. У Попова по щекам катились слёзы.

***

Они сидели рядом долго, окутанные тишиной. Снова сгущались сумерки. Шастун курил.

Антону думалось, что у них судьба такая — разговаривать по душам на закатах и рассветах, когда кругом некому спугнуть нечаянные откровения. Антон прислушивался к своим ощущениям. Было странно сидеть рядом с Арсением и осознавать, что тот когда-то делил постель с мужчиной. Шастун соврал бы, если бы сказал, что его отношение не поменялось, потому что голова пухла от противоречивых мыслей. Но отвращения или неприязни не было. Может быть, знай Антон Арсения хуже, правда о нём отпугнула бы, и Шастун не пожелал бы сходиться с ним так близко. Выученный за двадцать один год урок: неприятен человек — не контактируй, пусть живёт свою жизнь, а ты живи свою. Сейчас так просто не поступишь. Арсений свой, он друг, товарищ, однополчанин. Отказаться от него теперь — значит предать.

И разве Арсений мешал кому-то своей особенностью? Приставал к солдатам? Хоть раз давал повод в себе усомниться? Он через Ленинград прошёл, столько мучений вынес… Не стоит ставить крест на таком человеке из-за небольшого отклонения от нормы. Да и что такое норма? Советский человек — не нацист, за неправильный цвет глаз расстреливать не будет. Почему же надо списывать кого-то со счетов за другую любовь?

«Помнишь, тогда, в землянке, ты предложил мне обрести что-нибудь, ради чего будет хотеться жить? Так вот, я обрёл».

Поздно сушить вёсла. Шастун нужен Арсению. Раз клялся быть рядом — выполняй. А привыкнуть ко всему можно.

— Арс, — позвал Антон. — Я, это… Стараюсь понять. Честно. Мне трудно пока, но отворачиваться от тебя я не стану. Только дай мне немного времени.

Арсений посмотрел на него, слегка улыбнулся.

— У Тютчева стихотворение есть, называется «Silentium». Знаешь?

— Знаю, — Антон тут же уловил мысль. — «Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои…»

— …Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, —
Любуйся ими — и молчи.

— Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?

— Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими — и молчи.

Глаза не отрывались от чужих, слова проходили навылет.

— Лишь жить в себе самом умей,
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум…

— Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, —
Внимай их пенью — и молчи!..

Повисла пауза. Антон глубоко вздохнул.

— Самый глупый совет, который я когда-либо слышал, — прокомментировал он.

— Я пользуюсь им много лет, — пожал плечами Арсений.

— А по-моему, не молчать надо, а разговаривать. Вытаскивать изнутри всё, что душит.

Арсений взглянул на Антона так пронзительно, что тот затаил дыхание.

— Думаешь?

— Убеждён.

— Тогда соедини мои слова из нашего разговора три дня назад с тем, что ты узнал сегодня, — чуть срывающимся голосом проговорил Арсений, — и раскроешь мой последний секрет.

Попов пронаблюдал, как Антон осознаёт сказанное; потом резко поднялся на ноги и зашагал прочь.
Примечания:
Уххх, ну, вот это и случилось.

Жду ваших мыслей ❤