товарищ

Антону снилась мама.

Она с выражением читала ему книжку про дядю Стёпу, пока Антон лежал в кровати с температурой тридцать девять. Не важно, что на дворе тысяча девятьсот тридцать пятый год и Шастуну недавно стукнуло четырнадцать лет: дядя Стёпа, он же «Каланча» (как и Антон), был слишком жизненным персонажем, а от колотящего тело озноба требовалось как-то отвлечься.

Он домой спешит с Арбата.
— Как живёшь? — кричат ребята.
Он чихнёт — ребята хором:

— Дядя Стёпа, будь здоров!

Это же пожелание кричали ему пацаны вчера на футбольном поле, когда Антон носился с мячом по хлюпающей грязи под дождём и поминутно шмыгал носом. Знал ведь, что стоит поберечься — но соблазн доказать, что ему всё нипочём, был слишком велик. Разумеется, последствия не заставили себя ждать.

Дядя Стёпа просит кассу:
— Я пришел на карнавал.
Дайте мне такую маску,
Чтоб никто не узнавал!
— Вас узнать довольно просто, —
Раздается дружный смех, —
Мы узнаем вас по росту:
Вы, товарищ, выше всех!

Это тоже правда. Антона в школе знали все: к четырнадцати годам он так вымахал, что не заметить его было невозможно, а задние парты в классе и последние ряды в кинотеатре стали его пожизненным приговором. Но что делать — пришлось привыкать.

Вдруг картинка сменилась.

Антон стоит посреди кабинета в военкомате. Врачи-карлики бегают вокруг него, размахивая руками, а из репродуктора на стене грохочет мамин голос:

Рост велик, но ничего —
Примем в армию его!
Но вы в танкисты не годитесь:
В танке вы не поместитесь!
И в пехоту не годны:
Из окопа вы видны!
С вашим ростом в самолёте
Неудобно быть в полёте:
Ноги будут уставать —
Вам их некуда девать!

А вот это уже соль на рану. Нечестно!

Бац — и Антон снова на футбольном поле. Только кругом не ворота и полосы разметки, а воронки от взрывов и трупы. В середине поля — огромный танк, охваченный огнём. Рядом с ним — Арсений. Он что-то кричит, но Антону не разобрать. Он пытается дотянуться до Попова, глотая едкий дым. Вокруг почему-то падают не снаряды, а футбольные мячи — и тут же взрываются, поднимая за собой столбы земли. Постепенно всё превращается в калейдоскоп: у Антона кружится голова, ему плохо.

Что за дым над головой?
Что за гром по мостовой?
Дом пылает за углом,
Сто зевак стоят кругом.
Ставит лестницы команда,
От огня спасает дом.
Весь чердак уже в огне,
Бьются голуби в окне.
…
Дядя Стёпа с тротуара
Достает до чердака.
Сквозь огонь и дым пожара
Тянется его рука.

Арсений внезапно оборачивается, врезаясь взглядом в Шастуна, а потом истошно вопит. Языки пламени поглощают его, Антону больше ничего не увидеть.

Пространство схлопывается.

Антон снова лежит в кровати, только на дворе уже ночь. Мама с беспокойством заглядывает ему в лицо, шепча:

Ветеран Степан Степанов,
Если здраво посмотреть,
Должен поздно или рано,
К сожаленью, умереть.

— Мам? — испуганно лепечет Антон. Его прошибает тремором, дышать становится трудно.

Мама улыбается и ласково треплет его по щеке. Затем добавляет:

Удивительное дело:
День за днем, за годом год,
Столько вёсен пролетело,
А Степанов все живёт!
…
Он ребятам верно служит
И готов всегда, везде
Им помочь в любой беде.
Знают взрослые и дети,
Весь читающий народ,
Что, живя на белом свете,
Дядя Стёпа не умрёт!

Антон чувствует, как по щекам стекает что-то мокрое. Мамино лицо расплывается, но прикосновения не исчезают: прохладная рука продолжает гладить по скуле.

Антон попытался открыть глаза и — с хрипом «Мам, не уходи!» — проснулся.

Перед ним сидела Оксана.

— Антон, как ты, милый? — взволнованно спросила она.

Шастун заторможенно огляделся вокруг. Он по-прежнему находился в медсанбате. Пациенты по обеим сторонам спали, сменившиеся с дежурства санитарки дремали по углам, свернувшись калачиками под накинутыми шинелями.

— Мама приснилась… И ещё чертовщина какая-то, — выдохнул Антон, откидываясь на подушку и прикрывая глаза.

Оксана погладила его по волосам.

— Понимаю. Мне самой мама каждую ночь снится… — она прикоснулась тыльной стороной ладони к шастуновскому лбу. — А чего это ты такой горячий? Ну-ка подожди, я градусник принесу…

Измерение температуры Антон пропустил, потому что пребывал в полудрёме. Но растерянно произнесённое Оксаной «тридцать восемь и пять» услышал — и с трудом разлепил глаза.

— Пить хочется… — прошептал он.

— Сейчас принесу, потерпи, родимый… Ох, не нравится мне это.

Пока Антон утолял жажду, Оксана сбегала за Утяшевой: похоже, та спала, потому что сейчас выглядела сонной и то и дело подавляла зевки.

— Что тут у вас?

— У Антона температура поднялась. Тридцать восемь с половиной.

Ляйсан Альбертовна внимательно присмотрелась к ртутному градуснику, потом к виновнику ночного бдения.

— Так… Когда перевязку делали?

— Часа четыре назад, по графику, — ответила Оксана.

— Раны как выглядели?

— Не могу сказать, Ляйсан Альбертовна. Его Ира перевязывала.

— Тогда зови её сюда, Кузнецова должна быть на дежурстве.

Оксана исчезла и вскоре появилась в сопровождении Иры, которая, судя по виду, до этого определённо не бодрствовала.

— Ирина, в каком состоянии были раны Антона на последней перевязке? — требовательно обратилась к ней Утяшева.

— Да как обычно, вроде, — пробормотала та. — Хотя, погодите… Края, кажется, выглядели чуть покрасневшими…

— Кажется ей! — зашипела Ляйсан Альбертовна. — А докладывать кто будет? Что, если у него заражение крови?

Ира виновато потупила взгляд. Старший санинструктор в это время принялась разматывать бинты у Антона на руке. Тот лежал смирно, подрагивая от озноба.

— Хм, — издала неопределённый звук Утяшева, видимо, разглядывая повреждённый участок кожи. — Антон, что чувствуешь? Голова кружится, болит? Тошнота? Слабость?

— Всего понемножку, — пробормотал Шастун.

— Предплечье болит?

— Чуть-чуть.

— «Чуть-чуть»… Кто за тебя нам об этом сообщит?

Ляйсан Альбертовна выглядела раздражённой в край. Закончив осмотр раны, она поднялась и объявила:

— Я за доктором. Антон, придётся вытерпеть ещё одну операцию. В основном только промывание и иссечение поражённых тканей, но отсутствие боли гарантировать не могу. Оксана, побудь с раненым. Ира — за мной.

Девушки подчинились. Оксана присела на край кровати, чтобы временно забинтовать предплечье Антона обратно; сам же Антон почувствовал, что сон как рукой сняло (его же собственной рукой, получается).

— А у вас есть… морфин, там, какой-нибудь? — нервно спросил он у Сурковой.

Болевой порог у него был чрезвычайно низкий, и это даже иронично, учитывая, сколько травм он успел за эти полгода получить. Хотя, почти на всех операциях Антон был без сознания, поэтому переносить их было легче: Шастун попросту ничего не помнил. А вот теперь он был во вполне трезвом уме.

— Нужно проверить, — ответила Оксана. — Раненых очень много — боюсь, мог кончиться. Ты плохо переносишь боль?

Антон нехотя кивнул. Оксана подумала о чём-то, потом сказала:

— На операции Ирка будет. Родное лицо, как-никак. Может, тебя это поддержит…

— Спорное утверждение, — невесело хмыкнул Шастун. — Кстати, раз уж речь об этом зашла… Ты не в курсе, что с ней творится?

— Антон, прости, — Оксана тут же отвела глаза, словно ожидала этот вопрос, — не я должна тебе рассказывать.

Антон дальше пытать не стал. От него не укрылось осуждающее выражение лица Сурковой, хотя относилось оно явно не к нему. «Что ж там за скелеты в шкафу…» — цепляясь за ускользающее сознание, подумал Шастун. Но углубиться в размышления не получилось: за Антоном пришли санитары.

***

Подушка была влажной от пота, дыхание — тяжёлым, а тело колотила дрожь так, что даже поднять руку было проблемой. Ощущение выпотрошенности не покидало с момента окончания операции, хотя ничего сверхсложного она собой не представляла. Но низкий болевой порог есть низкий болевой порог — и худшее качество солдата.

Морфин, как и предостерегала Оксана, кончился: новую поставку ждали уже несколько дней. Пришлось терпеть боль на живую. Димка бы вот, например, крепко сжал зубы и молча переносил касания кожи скальпелем. Антон Позовым не был, поэтому выгнулся всем корпусом, стоило доктору начать свои манипуляции. Уговоры не помогали: Шастун мычал и стонал, едва сдерживая себя от криков. Перед медсанбатскими товарищами было совестно.

Всё закончилось минут через двадцать (делов-то), но Антон чувствовал себя по-прежнему плохо. Ещё и морщиться было больно: заживающий ожог никто не отменял. Шастун лежал в полузабытьи, глотая постыдные слёзы, и просто старался дожить эту ночь до конца без потрясений.

В один момент Антону показалось, что за ним пристально наблюдают. Было некомфортно, хотя Шастун даже глаз не открывал. В результате, конечно, открыл — и увидел над собой впотьмах Ирино лицо.

Стоило Антону сфокусировать на ней взгляд, Ира тотчас ударилась в плач: приникла к груди, сжимая чужую ладонь, второй рукой беспорядочно зашарила по грудкой клетке.

— Антошенька! — девушка почти выла, и это было страшно. — Прости меня, ради бога! Я жалкая, я такая жалкая и неблагодарная! Молю, выздоравливай… Мне так стыдно!..

— Что ты, Ира, что с тобой? — испуганно пролепетал Антон, гладя девушку по затылку.

— Не будем говорить об этом сейчас, я не смогу, когда ты в таком состоянии, — всхлипнула та. — Какая же я бесстыдница… А ещё комсомолка! Немцам на мушку, на расстрел меня за такие мысли!..

— Ты меня пугаешь, — сипло произнёс Шастун, стараясь оторвать Иру от себя и посмотреть ей в глаза. — О чём ты вообще говоришь?

Ира, всё ещё сотрясаясь от рыданий, невесомо провела по повязке на его лице, прошептала:

— Я бы всё на свете отдала, чтобы ты был как прежде… — она вдруг осеклась и спешно перевела тему: — Тебе больно, да?

Антон непонимающе глядел на Кузнецову. Он был слишком измотан, чтобы вникать в значение реплик. Поэтому глухо произнёс:

— Пожалуйста, просто побудь со мной.

Ира послушно уложила голову обратно ему на грудь. Антон почувствовал, что тремор потихоньку отпускает, глаза слипаются, и вскоре провалился во тьму. На этот раз без снов.

***

Наутро Шастун Иры рядом не обнаружил. Это и понятно: обязанности санитарки не терпели отлагательств. Чувствовал себя Антон лучше, разве что сильная слабость осталась.

— Проснулся-таки, — послышался недовольный голос с соседней койки: там лежал Максим Загайский по прозвищу Заяц — молоденький боец, которому в прошлом бою перебило снарядом обе ноги. — Совесть у тебя есть? Перебудил ночью половину лазарета, ещё и потом лежал хныкал…

— Будет тебе, Максим, — приструнил его солдат напротив, с которым Антон пытался побеседовать насчёт Иры. — Парень так мучился, а ты его коришь. Сам же вопил как резаный, когда тебя сюда принесли.

— Имел право, — упрямо возразил Заяц. — У меня ранение тяжёлое, а этому всего лишь плечо поцарапало да лицо слегка обожгло.

— У него была угроза заражения крови, а об ожоге не суди, тебе с твоего места не видно, как он выглядит.

— А как он выглядит? — вдруг встрял Шастун, настороженно посмотрев на обоих.

До этого момента Антон даже не задумывался, что увечье, вообще-то, могло произвести значительные изменения в его внешности. Зеркал тут не водилось, да и голову занимали другие мысли, а теперь рука сама потянулась к бинту на щеке.

Соседи неуверенно переглянулись.

От ответа их спасло появление товарищей Антона по экипажу. Стас, Серёжа и Арсений явились в медсанбат с утра пораньше, только что узнав о ночном происшествии. Матвиенко и Шеминов стали наперебой спрашивать о самочувствии, Стас даже серьёзно спросил: «Не хочешь со следующим эшелоном поехать в тыловой госпиталь?» В ответ он, ожидаемо, получил твёрдое «нет».

— Эх, Тоха, — произнёс Серёжа, — всем бы твоё упорство. Глядишь, войну бы уже выиграли.

— В опасный огород камень кидаешь, Матвиенко, — заметил Стас. — Ты что, в своём народе сомневаешься? Или в партии, может быть?

— Ни в ком я не сомневаюсь, — проворчал Сергей. — А даже если бы и сомневался, то тебе бы не сказал.

Шеминов открыл было рот, чтобы возмутиться, но Арсений его опередил:

— Стас, посмотри вокруг, — Тот недовольно обвёл помещение взглядом. — Задумайся на секунду, что приходится переживать людям здесь каждый день. Стресс, боль, смерть. Возьмём армию: это масса из штампованных партийцев или отдельные личности разных профессий, мировоззрений, характеров?Добровольцы, призывники, старые, молодые, кто-то только вчера кончил школу. Неужели ты веришь в то, что все могут — и должны — быть одинаковыми? Не думаешь, что кто-то способен пересиливать себя, а кто-то нет?

— Какие-то упаднические у тебя речи, Арсений, — фыркнул Стас. — Скажу тебе как командир: если на поле боя задумываться о каждом человеке, его «внутреннем мире» и семье, можно, во-первых, сойти с ума, а во-вторых, проиграть сражение, потому что не хватит духу послать людей на смерть и разума продумать стратегию. А это всё прямые обязанности солдата, вообще-то. Если боец будет печься только о себе, а командир — о себе и вдобавок обо всех бойцах по отдельности, войну не выиграть. Это адская машина, не спорю. Но индивидуализм отнюдь не лучший инструмент, чтобы ею управлять.

Они разговаривали тихо, следя, чтобы никто рядом не грел уши: опасно. Время такое. Обсуждаемый вопрос был вечным, спорным, философским — нет верного ответа. Приходится рисковать и выбирать, что с собственной точки зрения правильным, а как это отразится на общем деле — уже другая история. Нынче и понять это легче: ты либо выживаешь, либо нет.

Арсений мудро не стал продолжать спор. Он сел на краешек постели и, найдя ладонь Шастуна, молча сжал её, ища поддержки и заодно предлагая свою. У Антона рука была холодная, у Попова — тёплая, и это почему-то успокаивало. Стас нервно стучал ногой по полу. Серёжа вздыхал.

— По-моему, ссоры только сделают всем хуже, — наконец нарушил молчание Матвиенко. — К тому же, Стас, не забывай, по какой причине ты сюда пришёл — Шаст. Одна штука, единичный экземпляр. Как-то индивидуалистично, не находишь, командир?

Пока Шеминов соображал, что ответить, Серёжа перевёл разговор в другое русло.

***

Когда друзья уходили, Антон попросил Арсения задержаться. За время беседы с товарищами Шастун немного отвлёкся от беспокоящих мыслей, но теперь они вернулись.

— Арс, слушай… Ты ведь видел меня сразу после ожога. Скажи, насколько плохо всё было?

— Ты о чём? — непонимающе переспросил тот.

— Ну… Кожа там правда ужасна?

— Сынок, да не переживай ты, — вдруг донеслось с койки напротив (солдат, в силу своего расположения, не мог не подслушать). — Заживёт, зарубцуется, и разница будет плёвая.

Антон вопросительно посмотрел на Арсения. Очень, очень хотелось услышать от него подтверждение этих слов. А Арсений будто что-то осознал: это было видно по изменившемуся взгляду и приоткрывшемуся рту.

— Ну так что? — потребовал ответа Шастун.

Арсений глубоко вздохнул, сел обратно на койку к Антону. Потом заговорил — Антон невольно уловил, что он подбирает слова:

— Было темно, поэтому как следует тебя тогда рассмотреть было нельзя, но… Кажется, я видел покраснение. Остальное ведь не сразу происходит. А сейчас ты в бинтах, ничего не могу сказать. Может быть, вы? — он обернулся к участливому солдату.

— Шрамы украшают мужчину, — для начала уверенно заявил тот, — и твои будут говорить о проявленном героизме. Пока прошло мало времени — понятное дело, раны выглядят неважнецки. Но по-моему, ты, милок, выглядишь с ними по-настоящему мужественно.

— Да плевать мне на вашу мужественность, — пробормотал Антон: с каждым словом ему становилось всё больше не по себе. — Я хочу увидеть своё лицо. Когда Ира придёт перевязывать, попрошу какое-нибудь зеркало…

— Ира, — эхом повторил Арсений и удручённо покачал головой.

Шастун ничего не заметил.
Примечания:
В доме восемь дробь один
У заставы Ильича
Жил высокий гражданин,
По прозванью Каланча,
По фамилии Степанов
И по имени Степан,
Из районных великанов
Самый главный великан.

Историческая справка: "Дядя Стёпа" вышел из-под пера Сергея Михалкова в 1935 г.

Экскурс в детство совершён, а мы тем временем подбираемся ко всяким щекотливым событиям...