товарищ

Приятного чтения!
«Дорогой Дима,

спешу поделиться с тобой счастливой новостью: вот я и старший сержант танковых войск! Сегодня приезжала комиссия, чтобы посмотреть подготовленных новобранцев. Испытания прошли успешно. Экипаж мне попался замечательный, слаженный. Надеюсь, в скором времени мы увидимся, и мне удастся тебя с ними познакомить.

Командир у нас строгий, но сам по себе добряк. Сергей, водитель-механик, тоже широкой души человек, хотя поначалу мы с ним не сошлись. Ерепенился и важного из себя строил. А потом как начал байки рассказывать, так маска и слетела: он, оказывается, раньше в Армавире свадьбы вёл, представляешь? Что война с людьми делает…

Ещё у нас есть третий — Арсений. Про него могу сказать лишь, что…»

Антон поднял голову, разминая затёкшую шею. Казарма, где он сидел, почти пустовала: большинство бойцов пока не вернулось с ужина. Антон же ушёл с середины, чтобы дать ногам как следует отдохнуть и заодно написать письмо. Но дело продвигалось медленно. И не только потому, что писал Шастун облокотившись на подушку и подложив под листок первый попавшийся учебник.

Во-первых, Антон устал. Сегодняшний экзамен изрядно вымотал его, а мысли о передовой, куда им предстояло отправится на рассвете, вызывали мучительный мандраж. Во-вторых, на строчке про Арсения Шастун застопорился не просто так.

Он понятия не имел, что рассказать Диме про «Арса», как тот попросил себя называть. Из Серёжи вчера удалось выудить, что Попов был из семьи интеллигентов (его отец, кажется, преподавал в университете), долгое время служил актёром в каком-то ленинградском театре и на фронт решил уйти вскоре после прорыва блокады. В общем-то, всё.

Антон не так уж много знал про ситуацию в Ленинграде. Слышал только, что людям там было тяжело и голод царил страшный. Ещё знал из сводок по радио про массированные авиаудары. Но всё это сопровождалось неизменными словами диктора о том, что город держится, все трудятся, верят в победу, и она совсем скоро будет за нами. Однако при виде Арсения подобные заявления казались бравадой.

Арс постоянно выглядел так, будто ничто вокруг его не интересовало. Он делал, что говорили, во время тренировок выполнял свои обязанности с почти лихорадочным остервенением и по вечерам еле доползал до койки. Он никогда не улыбался, предпочитал быть себе на уме; а ещё с его лица не сходило тревожное, настороженное выражение, которое ничем нельзя было объяснить. Раньше Антон не придавал этому значения. Конечно, он и тогда видел, что Арсений чем-то отличается от остальных. Но вчерашние слова Серёжи заставили присмотреться к Попову внимательнее.

Сегодня Антон поймал себя на том, что весь день играет с Арсом в гляделки. Говорить он с ним не разговаривал, но околачивался поблизости, ожидая сам не зная чего.

А если возвращаться к письму, то Антон попросту чувствовал растерянность. Диме хотелось так много всего рассказать… Но как? Как передать в нескольких словах, насколько громоздкий танк отличается от родного самолёта? Как плохо быть окружённым душной полутьмой вместо небесного простора? Как болит голова от въевшегося в кожу запаха солярки? Как неудобно ютиться в кресле «для лилипутов» и всё равно терпеть это, потому что по-другому никак? Как непривычно работать в малюсеньком пространстве в команде, где надо понимать друг друга с полуслова и где в любой момент один из бойцов может выйти из строя? Наконец, как стынет кровь в жилах от мысли, что если танк загорится, то у высокого Антона меньше всего шансов выбраться из него живым?

Шастун думал обо всём этом, сидя на койке и отрешённо мусоля в пальцах химический карандаш.

Сидел бы сейчас в тылу, лечился в санатории… Съездил бы к маме с сестрой в Воронеж… Прошёлся бы по дорогим сердцу улицам…

За размышлениями Антон не сразу обратил внимание на вошедшего в казарму бойца. А когда обратил, то не успел сообразить, зачем выпалил:

— Арсений!

Тот обернулся.

Что ж, кажется, час первого разговора настал. Была не была.

— Ты… это… поздравляю со званием сержанта, — с заминкой выдал Антон, стараясь улыбнуться как можно искреннее.

— Спасибо, — Арсений приблизился к его койке и нерешительно замер. — Взаимно.

Голубые глаза остановились на письме, лежащем у Антона на коленях.

— Пишешь кому-то?

— Да, другу из авиации. Мы с ним всю жизнь вместе, с самой школы. Последний год в одной эскадрилье служили. Теперь вот впервые порознь…

Арсений понимающе поджал губы. Повисла пауза.

— Ты садись, не стесняйся, — предложил Антон. — Пообщаемся хоть.

Попов опустился на краешек кровати — по виду, преодолевая желание убраться восвояси. Шастун отложил письмо и завозился, чтобы устроить свои длинные конечности поудобнее и не задеть ими собеседника.

— Откуда ты родом? — поинтересовался он между делом.

— Не притворяйся, будто Серёжа не разболтал ничего, — пробормотал Арсений. — Вообще-то я из Омска. После революции переехал в Ленинград. Вернее, Петроград. Тогда ещё.

— Ого… И сколько тебе было? Видел Ленина?

Шасту захотелось дать самому себе подзатыльник за глупость, но брать слова назад было поздно. Арсений посмотрел на Антона, как на малое дитя.

— Мне был год. Боюсь, товарищ Ленин не назначал аудиенции младенцам.

— То есть тебе нет тридцати? — попытался свернуть тему Шастун.

Это сделало всё только хуже.

— Нет и не будет ещё четыре года, — с непроницаемым выражением лица ответил Арсений.

Антон окончательно потух. Взгляд забегал по одеялу, словно надеясь найти на нём адекватный предмет для разговора. Но Арсений всё понял — и помог сам:

— А ты, значит, бывший лётчик?

Он скосил глаза на один из послеоперационных шрамов Антона, виднеющийся из-под задравшейся штанины.

— Надеюсь, что и будущий, — улыбнулся Шастун. — Я слишком люблю небо. И воздух.

— В танке воздуха маловато, это правда, — хмыкнул Арсений. — Что случилось с ногами?

— Травмировал на очередном вылете. Был бой, жаркий. Нас четверо, немцев — восемь. В какой-то момент стало заканчиваться топливо, а мне вдобавок винт из строя вывели; пришлось таранить. Так ноги и повредились… Я кое-как приземлился, стал вылезать — и тут взрыв, самолёт не выдержал. Меня отбросило, ну и, собственно, доломало. Очнулся уже в госпитале.

Смотревший всё это время на своё колено Антон поднял глаза. Взгляд Арсения, встретивший его, был куда пристальнее, чем в начале.

— И серьёзные были переломы?

— Достаточно многочисленные, — почесал затылок Шастун.

— Зачем же ты вернулся в армию?

Этот вопрос Антона удивил.

— Как зачем? Я не мог оставаться в тылу. Я должен был продолжать бить фашистов — и сейчас должен.

— Проблема многих людей, — вздохнул Арсений, — заключается в том, что они не понимают, что никому ничего не должны. Каждым движут личные мотивы. Просто иногда они совпадают с долгом.

— Какая разница, как это называется? Я не мог иначе, и всё, — задето буркнул Антон.

— Что же тебя сподвигло?

— Смерть товарищей, — отрезал Шастун. — Мы звали их Дрон и Журавль, если тебе интересно. Учились вместе, воевали всё это время вместе, и вот — конец. Остались я и Димка Позов — мой самый первый и, может быть, последний друг. Он меня подобрал после падения, санитарам передал, сидел рядом, когда я полумёртвый в госпитале валялся, и предложил мне пойти танкистом туда, куда их части, возможно, скоро перебросят. А ещё он капитан. Правда, уже не мой.

Антон перевёл дух. Ему давно хотелось выплеснуть эту горечь, да всё некуда было. Ни в чём не повинный Арсений, конечно, агрессии не заслуживал, но он сам поднял эту тему. Вот и пожалуйста.

— Это случилось у тебя на глазах? — странным голосом спросил Попов. — Смерть товарищей?

— Уж лучше бы мне о ней рассказали, — с неприкрытым страданием ответил Антон. — Ты бы знал… До сих пор вижу, как расстрелянного Дрона откидывает на кресло в кабине… Как разбивается всмятку фюзеляж Журавля…

Вновь повисло молчание. В какой-то момент Антону стало казаться, что Арсений сейчас проделает в нём дырку взглядом: так неотрывно тот на него смотрел. Но Попов, похоже, просто ушёл в свои мысли. Спустя минуту или две Шастун, чувствуя себя совсем уж неуютно, прочистил горло и сказал:

— Ну, а тебя что дёрнуло идти на фронт? Ты ведь актёром работал?

— Служил, — поправил Арсений, всё ещё отстранённо. — Да. До зимы сорок второго мы даже давали спектакли, концерты в госпиталях устраивали. Потом перестали: сил и людей не осталось. Я на заводе работал. В этом январе кольцо прорвали… Ну, и вот я здесь.

«Простовата история, как бы не так», — подумал Антон, видя, как машинально сжимается в кулак чужая рука.

— А почему выбрал танк? Мог бы в музыкальный взвод пойти, продолжать давать концерты.

— Не мог, — коротко ответил Арсений. — Больше не мог. А в танке сила есть, броня какая-то. Чувствуешь себя защищённым. И дело полезное делаешь. Работы много. Времени на ерунду не остаётся.

— По-моему, танк — неповоротливая махина, — возразил Антон. — Внутри темно и тесно, солярка эта воняет. Ещё и клаустрофобию заработать можно.

— Посидишь с моё в бомбоубежищах, о клаустрофобии и думать забудешь.

На это Антон не нашёлся, что сказать.

— Слушай… — поколебавшись, осторожно спросил он. — А как там вообще… ну, в Ленинграде?

Арсений поднял вмиг остекленевший взгляд.

— Блокада там, — Его губы растянулись в жуткой усмешке. — Просёк? «Блок». «Ада».

Но прежде чем Антон успел прочувствовать повеявший от слов Арсения холод, снаружи объявили отбой. Попов быстро встал с койки и, не оборачиваясь, направился к своей. Антон не хотел думать о том, что глаза у него при этом влажно блеснули.

***

Утро встретило новобранцев рассветной дымкой и холодной росой. Собираться было приказано быстро: в эшелон грузились танки, забирались люди, и вскоре состав двинулся от глухой станции навстречу встающему солнцу.

Большинство солдат спало. Серёжа Матвиенко раскатисто храпел в унисон со Стасом, прикорнувшим в углу. Арсений бодрствовал, устремив мутный взгляд в окно. Антон же то и дело проваливался в дрёму, наслаждаясь возможностью вытянуть ноги в проход, никому этим пока не мешая.

На третьем часу пути бойцы стали постепенно просыпаться. Зазвучали тихие разговоры, зашуршали котомки с провизией; а потом в недрах вагона кто-то запел. Это была не набившая оскомину «Священная война», не слезливая «Бьётся в тесной печурке огонь». Глубокий, раскатистый мужицкий бас наполнил пространство песней про широкую степь, слова которой тут же восстали у каждого в памяти.

К басу присоединился новый голос. За ним ещё один. И ещё… И вот уже на весь вагон звучала тягучая мелодия, пока за стенами эшелона проплывали выжженные просторы Курских полей.

Чем сильнее становились голоса, тем больше пробирало Антона атмосферой. Закрыв глаза, он прислушивался, вдыхал её, напитывался мощью единения, связавшего поющих бойцов. Даже проснувшийся Серёжа вторил основному хору, уставившись в одну точку. Лейтенант Шеминов чему-то тихо улыбался, наблюдая за мелькающими снаружи деревьями. А вот Арсений совпал с Шастуном: тоже сидел закрыв глаза и дышал, дышал, дышал… А потом вдруг открыл рот, и монотонные куплеты взорвал его звонкий, чистый тенор.

Всех словно встряхнуло. Дальше пели громко, сильно, бойко — и завершили дружно, уверенно. Нужный настрой пришёл. Вера в свои силы — тоже.

Как только последние слова песни умерли в начавшемся гомоне, Матвиенко развернулся к Арсению и схватил его за плечи:

— Друг, да ты… Ты… Ну ты даёшь! Что ж ты раньше голос прятал, шельма, а?

Арсений улыбнулся — вяло и еле-еле. Но его бледные щёки впервые за долгое время порозовели.

— Вы попали на мой концерт, покупайте билеты, — попытался отшутиться он.

— Грех такое скрывать, Арс, — покачал головой Стас. — Чтоб не вздумал пропускать музыкальные вечера на передовой, такие самородки нечасто попадаются! А дух бойцам поднимать надо.

— Себе бы поднять, — пробормотал Арсений, но услышал его только Антон, сидящий рядом в откровенном восхищении.

Спустя ещё один час состав прибыл на место назначения. Последовали разгрузка, распределение и прочие солдатские формальности; в конце концов формирование, в котором оказался экипаж Шеминова, отправилось вместе с остальными к плацдарму. Там временно базировался их новый полк перед выходом из резерва.

В тот день было много знакомств, построений и рытья землянок. В результате, когда вечером всё более-менее улеглось, Антон, Сергей, Стас и Арсений заканчивали обустройство своего нового жилища. Землянка вышла небольшая, но особенных хором им и не требовалось. Всё равно скоро придётся обосноваться в танках.

Арс лёг спать почти сразу: его вся эта суета сильно утомила, а завтра их, возможно, ждал бой. Серёжа растапливал буржуйку, напевая что-то себе под нос; Стас ушёл к начальству. Антон сидел на земельном выступе снаружи. Между пальцами у него тлела самокрутка. Багровое солнце медленно садилось за горизонт, было тихо — пока. Но кроваво-красный свет, ложащийся на деревья, напоминал о поджидающей где-то рядом смерти.

— Шаст! — окликнул Антона из землянки Матвиенко. — Я тут тебе задний борт на нарах снизу убрал, чтоб лежанку удлинить можно было. Теперь сможешь свои ноги бесконечные вытягивать.

— Спасибо, Серёж! — поблагодарил Антон, свесившись в дверной проём.

В груди стало тепло-тепло. Давно такого не было.