Mon

Минхо горел.

Но этот огонь был не первым, что разрывал его изнутри. Он знал пламя. Знал, как оно движется по венам, голодное, живое, будто зверь, от которого невозможно спрятаться. Он уже видел, как оно пожирает плоть и судьбы. Тогда, в ту ночь, когда мир на его глазах треснул.

Небо над территорией стаи окрасилось в грязный оранжевый, как будто кто-то разлил кровь по золе, и едкий дым вполз в лёгкие, оставив внутри мрак. Воздух был тяжёлым, пропитанным гарью. Он оседал на языке хлопьями ржавчины. Минхо тогда было пять: босоногий мальчишка, вцепившийся пальцами в запястье, будто это могло помочь сдержать дрожь.

С тех пор прошло много лет, но даже сейчас, стоило закрыть глаза, Минхо снова слышал этот крик. Голос отца, от которого сердце сжималось. Звук такой силы, что в груди будто что-то взрывалось. Этот крик вырывал из рук всё, за что пытался удержаться Минхо в этом зыбком мире.

Тогда он понял, что такое смерть. Не по рассказам или преданиям, он вдохнул её вместе с дымом и страхом.

И кровь пошла носом от грохота и ужаса, оттого, что Минхо не успел закрыть уши. От глухого и жуткого хруста. Звук сломанной шеи врезался в мозг и остался там навсегда.

— Он слаб. Он не может править, — прозвучал тогда голос дяди. И теперь, спустя столько лет, он возвращался, всплывая во снах, в той части души, где всё ещё была ночь. — А этот щенок... Он всё забудет. Или умрёт.

Но Минхо не умер — он сбежал.

Босые ноги с рассечёнными ступнями, скользили по сырой холодной земле. Минхо спотыкался о корни деревьев, камни и свои страхи. Он падал, сдирал ладони, локти и колени, но поднимался и пробирался дальше.

Он был слишком взрослым, чтобы не понимать, и слишком маленьким, чтобы справиться со случившимся. И всё же он бежал, а волк внутри него, ещё совсем щенок, выл и рыдал. И пламя, которое охватило дом, в котором Минхо родился, уже тогда поселилось в нём самом.

А потом был снег.

Минхо лежал на холодной земле без сил и смотрел, как снежинки медленно опускаются перед ним. Лихорадка разъедала плоть. В груди всё ещё метался волчонок зверем, угодившим в капкан. Он скулил от боли и страха. Он всё ещё хотел вернуться назад, туда, где умер отец, где всё закончилось. Он цеплялся за прошлое когтями, вгрызался в него, не в силах отпустить.

«Этот щенок умрёт», — звенело в ушах. Минхо устало прикрыл глаза.

Кто-то взял его на руки, осторожно, но крепко. Чужой голос прорвался сквозь лихорадку, рваные образы и запах пепла.

— Тише. Всё уже позади. Теперь ты в безопасности.

Минхо тогда не знал, кто это, и лишь позже понял — это был альфа другой стаи, отец Криса. Сильный, пахнущий чем-то диким и спокойным одновременно. В его голосе звучала власть, и чувствовалось тепло. Минхо запомнил запах его рубашки: хвоя, терпкий древесный дым и... дом. Не тот, что сгорел, другой. Тот, в который его привели.

Он остался.

Тело залечили, волка утихомирили. Минхо приняли в новую стаю, но не до конца. Ни один взгляд не задерживался на нём дольше секунды, а в голосах за спиной Минхо слышал нотки недоверия и презрения.

— Это он, да?

— Из той стаи.

— Слышал, он старика покалечил.

— Говорят, он опасен.

Минхо молчал, но не отводил взгляд, даже когда хотелось. Он сжимал зубы до боли в челюсти, учился драться и терпеть. Он стал осторожным и если падал, то поднимался и снова шёл в вперёд.

А волк внутри рос.

Он не был кротким или терпеливым. Он был... голодным. Его шерсть во снах была чернее ночи, а глаза — такими же, как у дяди. Голос, что раздавался из глубины кошмаров, обвивал разум змеями и раз за разом нашёптывал:

— Ты такой же, как я. В тебе тьма, и она сильнее, чем ты думаешь. Убей или умри.

И каждый раз, просыпаясь в холодном поту, с дрожью в руках и запахом крови в ноздрях, Минхо шёл тренироваться, лишь бы заставить молчать голос и не стать таким.

Но с каждым годом волк становился сильнее и опаснее. У Минхо не было уверенности, что он сможет удержать его. Особенно теперь, когда в его жизни появилась она.

Та, чьё прикосновение приносило покой. Та, чья боль отзывалась у него под рёбрами. Та, от кого хотелось спрятаться и одновременно прижаться крепче.

Импринтинг не спросил его, как не спрашивала судьба, когда бросила одного в этом мире. И если тогда его подобрали и выходили, то сейчас... сейчас он не знал, спасут ли его снова.

Минхо горел.

Он мог поклясться, что его бросили в костёр, и языки пламени пожирали его плоть, добравшись до самых костей. Всё внутри пылало: нервы, жилы, сердце, рассудок. Волк, запертый в клетке его существа, метался в агонии, выл, царапал изнутри грудную клетку когтями. Он звал, тянулся к ней. К той, чьё прикосновение стало бы водой для этого пожара, к той, кого его волк признал, а разум всё ещё пытался отрицать.

Минхо не сдавался.

Он цеплялся за остатки воли, за клочья здравого смысла, за упрямство, впитанное с молоком матери и потом сгоревшее с кровью отца. Он не хотел быть игрушкой инстинкта, не хотел раствориться в навязанной судьбе. Он не собирался опуститься до безвольного зверя, который ползёт за парой на брюхе.

Но каждое мгновение без неё превращалось в пытку.

Сознание обволакивало тугим туманом, вязким и удушливым. В нём клубились обрывки памяти: схватка, вспышки клыков, рёв, запах крови. Стая Вана — волки с глазами, полными ярости. Их морды были искажены злостью. Лязг зубов. Боль. Грохот от удара. Земля.

Он пытался ухватиться за эти образы, но они ускользали, как вода сквозь пальцы. Очертания размазывались, голоса глохли, движения теряли форму. Всё происходило будто не с ним. И тело, казалось, больше не принадлежало ему. Оно было тяжёлым. Каждая мышца будто окаменела. Грудь, живот, бёдра Минхо — всё ныло и пульсировало. Было ощущение, что он лежал под валуном, который сдавливал его медленно, методично, ломая хрящ за хрящом, кость за костью.

И только эта боль, пульсирующая, грубая, живая, не позволяла утонуть в небытии и удерживала его здесь, в мире, где были её дыхание, голос. Где была она.

Сначала Минхо подумал, что это очередная иллюзия, игры разума, окончательно сломленного, но это чувство отличалось от всего, что творилось внутри. Оно было тёплым. Убаюкивающим. Как весеннее солнце, пробивающееся сквозь оконную щель в комнате, где Минхо когда-то, ещё ребёнком, спал, спрятавшись от грозы. Тепло это пронеслось по груди, обволокло сердце и коснулось его, не причиняя боли.

Он не сразу понял, что это были чьи-то пальцы. Осторожное прикосновение, как будто человек, которому принадлежала ладонь, боялся сделать больно. И жест этот был уже лекарством для него.

Минхо попытался вдохнуть. Воздух прошёл сквозь горло рывками, царапая его, но и этого хватило, чтобы понять: он жив. Лёгкие работали. Сердце билось. Волк внутри, хоть и истощённый, больше не выл и не метался. Он тихо дышал рядом, прижавшись к сознанию Минхо, как пёс, уткнувшийся мордой в руку хозяина.

Сколько времени прошло? Минхо давно перестал ощущать его течение: здесь, в этом мраке, не существовало ни секунд, ни минут, ни часов. Всё превратилось в одну бесконечную точку боли, в которой плавились дни, недели, а может, всего лишь одна ночь.

Он не знал, где находится, но уже мог почувствовать под собой поверхность: она была мягкая, прохладная. Но над ним всё ещё клубилась бездонная пустота, и где-то в ней дрожали тени, но они не тянулись к Минхо больше, потому что она была рядом. Эта мысль держала его, как канат, привязанный к реальности. Если Дани здесь, значит, он в безопасности. Его волк это знал.

Он чувствовал её.

Дыхание Дани было лёгким, едва различимым, а пальцы — тёплыми. Она прикасалась к коже Минхо осторожно, и каждое касание лепестком цветка оседало на раны и приносило облегчение.

Минхо позволил себе раствориться в этом ощущении спокойствия и впервые за долгое время просто заснул.

Пробуждение было таким же тихим и спокойным: Минхо просто открыл глаза, когда веки перестали быть свинцовыми. Свет не ослеплял. Воздух не жёг лёгких. Минхо сморгнул и склонил немного голову в сторону, и первое, что он увидел — её.

Дани сидела рядом, чуть наклонившись вперёд. Волосы её были немного растрёпаны, а в руках она держала какую-то баночку. Минхо не сразу понял, сказал ли это он или подумал. Губы вроде бы шевельнулись, но голос всё равно прозвучал хрипло, надорвано.

— Ты?..

Она вздрогнула и выронила из рук то, что держала. Глаза её широко раскрылись. От удивления? Или облегчения?

Минхо не знал, но мог сказать точно одно: это не сон. Дани была настоящей.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

И голос её... Господи, этот голос.

Он дрожал, но всё равно тянулся через ещё не до конца отступившую бездну к нему. Минхо чувствовал, как на эту дрожь отзывается его сердце. Оно билось тихо, но ощутимо, и каждый удар был шагом навстречу ей.

Он не смог ответить сразу.

— Где?.. — голос сорвался, и Минхо, сбитый с толку, попытался повернуть голову, чтобы посмотреть за спину Дани. Пространство перед глазами колебалось, словно воздух дрожал от жара, и Минхо не узнал комнаты.

Он едва заметно дёрнулся, но этого оказалось достаточно: тысячи раскалённых игл вонзились в тело, разлетевшись от рёбер до бёдер, как шрапнель. Боль с хрустом прошлась по позвоночнику, вспарывая сознание, заставив Минхо застонать. Волк внутри тоже завыл, но не от боли, а от ярости, что слабость снова приковала их обоих к подушке.

— Не двигайся! — Дани подскочила с места. Минхо почувствовал движение воздуха и с трудом приоткрыл глаза. Она тянулась к нему, обеими руками, но остановилась. Он видел, как она едва не коснулась его, как пальцы застыли в воздухе, всего в нескольких сантиметрах от его кожи. И этого не случившегося прикосновения не хватило.

Волк зарычал, потому что ладони Дани дрогнули и коснулись его тела. Ему было мало её дыхания, запаха и взгляда. Он хотел, чтобы она дотронулась, чтобы лечила не только тело, ни то, что болело сильнее всего: ту часть души Минхо, которую он годами прятал в самой глубине.

— Ты у себя дома, — выдохнула она уже спокойнее, — Соён сказала... ты подрался с другими оборотнями. Сильно. Нужно ещё мазь наложить, — последние слова она почти прошептала, отвернувшись, и взгляд её заметался по полу.

Минхо не сразу понял, о чём она говорит. Сознание ещё плыло, мысли путались, как оборванные нити, но он уловил её запах: мята, лес после дождя и страх. Страх за него.

Дани опустилась на колени. Минхо услышал шорох ткани, и как Дани шарит под кроватью рукой, и каждый её жест отдавался внутри него странным теплом. Его волк, забыв о боли, прислушивался к её дыханию. А сам Минхо — к тому, как это дыхание перешло выдох облегчения, когда она, видимо, нащупала, что искала.

Вернувшись к нему, Дани села, опустив взгляд, и аккуратно окунула пальцы в мазь: она потянулась за движением, как мёд, только серо-зелёный, с лёгким запахом трав. Руки Дани дрожали. Она не хотела делать ему больно, Минхо знал это. Знал это всей своей сломанной, израненной, изодранной душой.

И всё же он дёрнулся. Потому что даже нежное и аккуратное касание Дани стало вспышкой молнии, ударившей в открытую рану. Минхо зашипел, стиснув зубы, выгнулся от боли, но не отпрянул. Волк внутри зарычал, огрызнулся на него же самого: «Ты хотел этого».

Он хотел.

Минхо заставил себя не двигаться, сжал кулаки. Пальцы вонзились в матрас, до побелевших костяшек. Он смотрел на неё, как раненый зверь, который одновременно просит и боится помощи.

— Прости, — пробормотала Дани, не поднимая глаз.

— Продолжай, — хрипло выдохнул он, наконец.

Она кивнула и продолжила смазывать его раны.

— Соён сказала, я должна помочь тебе, — голос Дани дрогнул.

Хотелось отвернуться, закрыться, чтобы Дани не видела его таким сломленным. Но Минхо не мог. Он, казалось, был наполнен ею, её запахом, дыханием, голосом, звучащим в его голове.

Их взгляды встретились, и всё замерло.

Время замедлилось, словно воздух в комнате стал густым, как мёд. Даже боль вдруг отступила на полшага. Она не исчезла, но стала приглушённой. Минхо смотрел на Дани. В её глазах плескалась целая буря эмоций: решимость, страх, отчаяние, смелость. Они вихрем сменяли друг друга. Дани боялась — он это знал. Но, несмотря на страх, она оставалась рядом. Она тянулась к нему и не только руками, но и сердцем. И сердце её билось слишком громко для волка в Минхо.

Минхо не мог вынести этого. Никакой защитный барьер больше не помогал. Минхо был выжат, пуст, слаб. И всё, что осталось в нём — это злость, боль, и... дикое, безрассудное влечение к ней. Такое сильное, что от него хотелось завыть, расцарапать себе грудь и выпустить наружу то, что клокотало там с момента самой первой встречи с Дани.

Почему так? Почему именно Дани? У Минхо, конечно же, не было ответа, но волк знал. И зверь внутри, выждав момент, рванул вперёд, как будто сдерживавшие его цепи вдруг ослабли.

Минхо почувствовал, как в его груди что-то ломается. Это «что-то» всегда было там — скованное, жёсткое, холодное. Оно было частью его обороны, тем, что отделяло его от всех. И даже от себя самого.

И теперь оно треснуло.

Это убивало.

Подушечки пальцев Дани скользили по коже Минхо, по свежим, ещё влажным краям заживающих ран. От каждого такого касания внутри что-то менялось. Минхо дышал глубже, спокойнее. И впервые за всё это время чувствовал... Гармонию? Он не знал, как иначе это описать. Минхо смотрел на Дани, чуть прищурившись: она словно светилась изнутри.

Он заговорил, сам удивившись, как хрипло и тихо прозвучал его голос:

— Что ты здесь делаешь?

Слова будто царапнули горло. Он не хотел, чтобы вопрос прозвучал обвинительно, но вышло, как вышло.

Дани нахмурилась, словно уловила потаённый смысл в этих словах. Она на секунду опустила взгляд, потёрла ладони друг о друга, стирая остатки мази, а потом молча повернулась к кухне. Минхо проводил её взглядом и медленно повернул голову, чтобы не упустить её силуэт из виду. И он вдруг понял, как она вписалась в пространство его дома. Дани вернулась с кружкой в руках, осторожно подойдя к кровати.

— Мне Соён давала, — она посмотрела сначала в кружку, а потом перевела взгляд на Минхо. — Отвратнейшая штука, но мне после неё стало лучше. Выпьешь?

Минхо кивнул. Волк внутри, до этого изнеможённый, затихший и настороженный, оживился. Он впитывал каждое слово Дани, как сухая земля — первые капли дождя после затяжной засухи.

Дани слабо улыбнулась, придвинула стул ближе к изголовью кровати, осторожно села, и, мягко подхватив затылок Минхо, поддержала его голову, прижав к губам кружку.

Первый глоток, и горечь вонзилась в язык, прокатилась по гортани и взорвалась жаром в груди. Минхо вздрогнул. Он физически ощущал, как жизнь возвращается к нему.

— Не самое ужасное её варево, — выдохнул он, облизнув губы. — Так что ты здесь делаешь?

Дани опустила взгляд, и выражение её лица изменилось. Минхо сразу почувствовал, как волк внутри среагировал: зарычал, встрепенулся, клацнул зубами, будто упрекая его за неосторожность. И сам Минхо сжал челюсти, сдерживая растущее раздражение. Но не на Дани, а на себя. Привычка защищаться словами, как ножом, всё ещё была неотъемлемой его частью.

— Меня привёз Крис, — начала Дани, сдержанно. Минхо слушал, а внутри сразу же сработало что-то животное: другой. Волк мгновенно напрягся, заскрёбся под кожей, зарычал, и в его глухом раздражении было что-то иррациональное. Неважно, кто привёз. Не нравится. Не нравится, и точка. Но Минхо молчал. — Он рассказал об импринтинге, — продолжила она. — И знаешь, — теперь в её взгляде вспыхнуло негодование, — это подло. Ты ведь знал. Ты прекрасно знал, что я из-за этого буду чувствовать себя, мягко говоря, плохо. Но ты промолчал.

— А что бы это изменило? — Минхо отвёл взгляд и спросил тихо.

Дани замерла, моргнув пару раз, как будто не ожидала такого вопроса.

— Я бы... знала, что не схожу с ума, — сказала она, наконец. — Что это не ПМС, простуда и ещё чёрт знает что одновременно.

— Теперь знаешь, — он хмыкнул, вздохнув. — Что дальше?

Дани опустила глаза, и уголки её губ дёрнулись. Она хотела сказать что-то ещё, но слова, казалось, застряли в горле. И тогда Минхо произнёс то, что гложило его уже несколько дней.

— Дани... Я уже говорил, что не хочу этой связи.

«Я», — острая боль пронзила сердце Минхо.

«Не», — будто раскалённое железо проткнуло его насквозь.

«Хочу», — вышло бы навылет, но ржавчина и шляпка на конце не дали.

Минхо сжал челюсти. Волк в нём завыл. Он не понимал, зачем говорить это вслух, если каждая клетка тела стремилась к ней, к её запаху, голосу, даже к раздражённому выражению лица. Но Минхо ещё контролировал ситуацию, а потому слова всё же сорвались с губ, и были они острыми, как лезвия, которыми он сам себя исполосовал в попытке оттолкнуть, сохранить дистанцию, не дать боли случиться. Минхо тяжело вдохнул. В груди горело, будто кто-то сжал сердце.

— А меня? — голос Дани резанул слух. — Меня ты спросил, хочу ли я?

Она горько хмыкнула, поднялась со стула, дотронувшись до солнечного сплетения пальцами, и направилась в сторону двери.

— Ты куда? — вопрос вырвался сам собой. Минхо даже подумать не успел, а волк внутри тут же встрепенулся, дёрнулся в попытке последовать за ней, не дать уйти. Потому что это его пара. Его Дани.

— Домой, — ответ был спокойным. — Я приеду завтра, чтобы проверить тебя, — сказала Дани. Голос немного дрогнул, но она продолжила, уже ровнее: — А потом вернусь в Сеул.

Сердце словно сорвалось в пропасть. Минхо резко сел, опираясь на локти, и тут же застонал: всё внутри будто разошлось по швам, но не тело болело — душа. Волк метался, он готов был разорвать Минхо, лишь бы вернуть Дани обратно.

— Дани, подожди, — голос его прозвучал хрипло и умоляюще, но Дани его не услышала и не обернулась.

Дверь закрылась с тихим щелчком, который прозвучал для Минхо, как выстрел. Запах Дани ещё витал в воздухе. Минхо упал обратно на подушки, почувствовав, как невыносимая агония снова сковала всё его существо. Слова Дани эхом раздались в его голове: «А меня ты спросил, хочу ли я? »

Ответ был прост: он не спрашивал, и теперь эта ошибка почему-то казалась ему непростительной.