Последняя страница | j.b

Практически сразу после того, как я закончила вчера писать здесь, мне снова стало плохо. Но боль никогда не была такой сильной. Болел, казалось, каждый орган, и я чувствовала их всех, и от этого мне казалось, что я начала сходить с ума. Боль перемещалась от одного органа в другой, не задерживаясь надолго, а потом разрослась, заполняя собой каждую клеточку. Я с трудом забралась в кровать и не стала отвечать на вопросы Дороти. Знаю, она беспокоится обо мне, но у меня просто не было сил.

Почти всю ночь меня колотило будто бы от жара, и в какой-то момент меня навестил любезный сладковатый бред. Он напустил тумана в сознание, отгоняя вспышки боли, и позволил мне упиваться любимым зрелищем до тех пор, пока боль снова не вернулась. В бреду мне снились его глаза.

Утром мне стало легче, но не намного. Если честно, я с трудом поднялась с кровати, преисполненная решимости отправиться на уроки. Дороти снова спрашивала меня о самочувствии, и я честно сказала, что мне нездоровится. Она предложила не пойти на занятия, но я лишь покачала головой.

Что ж, иногда стоит прислушиваться к мнению друзей, - вот что я выяснила из прошедшего утра.

Дело в том, что я не успела даже зайти в кабинет. Когда я замерла у входа, мне вдруг показалось, что кто-то ударил меня в живот. Я согнулась пополам и прижала к животу ладони. По известному закону подлости в этот момент я еще и подвернула лодыжку и начала падать. Пока меня не поймали.

Ну кто, кто мог поймать меня? Ответ один. Всегда один.

Вырямивись и мечтая о том, чтобы не чувствовать на своих предплечьях его горячие ладони, я посмотрела на Джастина. В его глазах плескалось отчаяние и беспокойство.

– Сел, что с тобой?

Это противозаконно! Нельзя! Он не имеет права обращаться ко мне вот так, будто не разбил мне сердце! И все-таки я не могла не прислушаться к тому, как он произносит мое имя.

– Все нормально, – отрывисто сказала я. – Просто споткнулась.

– Но я видел...

– Отпусти меня, я не пойду на урок.

Я вскинула руки, пытаясь оттолкнуть его, но Джастин быстро отскочил, будто ошпаренный.

– Тебя проводить? – сипло спросил он.

– Одного раза тогда было достаточно, – процедила я сквозь зубы, сжимая челюсти от боли.

Джастин тяжело вздохнул, и я снова заглянула в его глаза.

Почему все так произошло? Почему именно так? Если бы между нами все оставалось, как прежде, он бы не испытывал угрызения совести, а я бы могла спокойно смотреть на него, чувствовать в груди разливающееся тепло. Однако его обман, как бы я ни отгораживалась от него, стал преградой для моего прежнего обожания.

Теперь, когда он слишком близко, я чувствую физическую необходимость оттолкнуть его от себя.

Не произнося ни слова, я повернулась к нему спиной и поспешила за угол, где находилась лестница. Наверх по ступенькам, направо, снова направо, прямо до поворота налево, снова лестница, налево, к знакомой двери. Тут никого, и это радует. Я быстро разуваюсь, бросаю сумку на стол и падаю на кровать. Надеюсь, что если сожмусь в комочек, боль уменьшится вместе со мной, но этого не происходит.

***

Ночью мне намного, намного хуже. Я захлебывалась в своей крови, которая уступила место рвоте, обычно находящей выход в такие ночи. Дороти верещала на всю комнату, и я была безумно рада, что на ее крики никто из соседних комнат не забежал внутри. Насколько я поняла, некоторые студенты ломились, но я орала, чтобы никто не смел заходить. Дороти на трясущихся ногах вышла за дверь и попросила кого-нибудь вызвать мне скорую. Потом она вернулась и притащила ведерко из-под купленного ею недавно мороженого, куда я плевалась кровью, мечтая, чтобы она отвернулась.

Я знала, что она видит. Бледную как смерть, трясущуюся подругу, которая, казалось, изрыгает остатки жизни в это жалкое ведерко с картинкой аппетитной клубники.

То, что происходило, когда люди в белых халатах ворвались в комнату, я помню плохо. Дороти собрала некоторые из моих вещей, захватив и дневник по моей настойчивой просьбе, и ей разрешили поехать со мной в больницу. Однако после того, как меня выгрузили из кареты скорой помощи и завезли в здание, я так и не видела подругу.

Все произошедшее смешалось в противную кашу, которую слишком сложно и неприятно вспоминать. Там были крики взрослых голосов, грохот открывающихся и закрывающихся дверей, шорох кислородных масок, знакомый запах лекарств, привычный жалящий угол на запястье, а потом забытье.

Проснулась я примерно час назад в светлой опрятной комнате с кучей трубочек, идущих у меня изо рта, носа, запястья. Пришедший немного позже врач согласился убрать лишь трубку из горла и позволил выпить только стакан воды. Я чувствовала себя истощенной и уменьшенной вдвое после прошедшей ночи, однако самым нужным мне казалось добраться до дневника, который лежал в сумке на тумбочке, не с первого раза сжать в пальцах ручку и приняться за эту запись.

Через полчаса в палату пустят Дороти, и я с нетерпением жду, когда время ожидания закончится. Мне необходимо передать ей кое-что важное. Просьбу, которую я вынашивала слишком долго и не решалась сказать ей. К тому же нужно успокоить ее, позволить увидеть меня живой, хоть и далеко не здоровой.

***

Мне все еще нельзя есть, и это нисколько не напрягает. Если бы можно было, я бы не стала пить даже воду, потому что желание поглощать что-либо так и не появилось. Знаю, что это тревожный звоночек, но ничего не могу с собой поделать.

Пятнадцать минут назад уехала Дороти. Я взяла с нее обещание не говорить никому из студентов о причине, по которой скорая помощь увезла меня минувшей ночью. Я попросила ее еще кое о чем, и вторая просьба понравилась ей намного меньше, но Дора не стала спорить, и я благодарна ей за это.

Когда она ушла, я перелистала дневник. Не знаю, чего я ждала. Ностальгии? Слез? Этого не последовало.

Теперь мне кажется удивительным, что смысл своего существования я свела лишь к чувствам к Джастину. Нет, он не покинул мое сердце в одночасье, и я не стала относиться к мыслям о нем с меньшим трепетом, однако кое-что изменилось. Дело как раз в том, что я могла относиться с трепетом лишь к мыслям о Джастине, но не к самому Джастину. Мне удалось наконец-то разобраться в собственной голове. Его поступок в корне изменил мое отношение к нему. Любовь не иссякла, потому что если она возникает, ее невозможно вырвать из сердца. Просто я не могу испытывать к нему приязнь. Теперь это стало сложно.

Теперь любовь к Джастину и сам Джастин – два разных вопроса. Если в крепости первого я не сомневалась, то в высоких моральных качествах, достоинстве и просто человечности второго не могла не усомниться.

Как только я смогла разобраться с этим, возник новый вопрос: как же быть дальше? Куда деть любовь к человеку, который утратил свое очарование? Как перебороть отвращение к человеку, которого вопреки всему любишь?

Но это не было единственной темой моих размышлений.

Я задумалась о том, как мало писала здесь про Дору. Ведь она всегда была рядом со мной на протяжении этих ужасных трех месяцев. Каждый раз, стоило моему лицу измениться от испытываемой боли, она подлетала ко мне, бросая все, готовая помочь или поддержать, если не могла сделать чего-то другого.

Она должна знать. Я должна буду сказать ей в следующую нашу встречу, что я люблю ее. И я скажу. Потому что в моей жизни давно не было человека, которого бы я так любила, которому была бы так благодарна и обязана. Ее поддержка укрепляла мой дух и вселяла веру. Хотела бы я отплатить ей тем же.

С каждой выведенной строчкой решимость моя растет. Я должна бороться. Хотя бы ради Дороти, ради того, чтобы стать ей таким же утешением, каким была она в минуты моей слабости.

Я должна бороться.

Знаю, что я не смогу победить рак, его слишком много в моем теле, но я могу попытаться задержаться здесь, пробуя всевозможные процедуры и операции.

Я чувствую в себе силы. И я буду бороться.