От лица Хёнджина
Всегда считал себя реалистом. В мире моды выживает тот, кто зубастей, наглее и язвительнее. Я и был таким. За спиной Сынмина я шипел, как голодный кот: за его идеальную улыбку, за его успех, который мне казался незаслуженным. Я сливал грязь журналистам, оправдывая себя — «таков бизнес». А по ночам пил, чтобы забыть, каким дерьмом я стал.
И вот этот пацан, Чонин. Сначала я принял его за ещё одного фанатика с горящими глазами. Но в его одержимости была какая-то дикая, неистовая искренность. Он не хотел славы отблесков от Сынмина. Он хотел... быть его щитом. Готов был убить за него. Это было страшно. Но в этой готовности к самопожертвованию было больше чести, чем во всех моих паскудных интригах.
Когда он признался мне в чувствах, я ожидал чего угодно — насмешек, истерики, — но только не этого детского, нелепого обожания. Он смотрел на меня так, будто я не заслуженный циник, а... какой-то герой. И этот взгляд заставил меня увидеть в зеркале не то, что я есть, а то, кем я мог бы быть.
Теперь мы ходим на дурацкие фильмы. Я ворчу, что попкорн слишком солёный, а он молча подливает мне колу. Это до смешного просто. И в этой простоте я нахожу покой, которого не было за всеми вечеринками и скандалами. Он учит меня радоваться мелочам. А я учу его не сжигать себя ради других.
Сынмин... мы с ним помирились. Не стали прежними друзьями — шрамы остались. Но появилось уважение. Мы оба прошли через дерьмо и выбрались, пусть и разными путями. Иногда мы просто молча пьём вино. И этого достаточно.
**«Всю жизнь я играл роль злодея в чужой сказке. А оказалось, что можно просто выйти из сценария. Перестать шипеть и начать жить. Пусть не идеально, пусть с шероховатостями. Зато по-настоящему».
Чонин звонит, спрашивает, не замёрз ли я без его дурацкого шарфа. Я ворчу, что ещё нет, но он уже вяжет новый. И знаете? Чёрт возьми, это приятно.