Мой личный ворон

Особняк Банчана постепенно терял стерильную, музейную атмосферу. В воздухе теперь пахло не только дорогими сигарами и полиролем для мебели, но и детским шампунем, свежей выпечкой и восковыми мелками. Банчан нанял для Соён няню — немолодую, добрую женщину с бездной терпения в глазах. Но главным для девочки был он сам.

Каждое утро он отвозил ее в элитный детский сад, где за высокими заборами дети богатых и знатных учились не только читать, но и держать себя в обществе. Соён впитывала все как губка. По вечерам они сидели в кабинете: он с бумагами, она — за своим маленьким столиком, старательно выводя палочки и крючочки в прописях. Иногда она подходила к его огромному столу, молча клала свою работу перед ним и смотгла на него с таким ожиданием, что его сердце сжималось. Он хвалил ее, и ее лицо озарялось счастливой улыбкой, ради которой он был готов свернуть горы.

Однажды, переставляя книги на полке, Соён нашла старый, кожаный фотоальбом, который Банчан давно спрятал от самого себя. Она принесла его ему, указав на пожелтевшую фотографию.
—Это кто? — спросила она. — Она похожа на меня.

Банчан взял альбом дрожащими руками. На снимке смеялась Сора, его сестра, в том же возрасте, что и Соён сейчас. Те же глаза, та же беззаботная улыбка. Комок подступил к горлу.
—Это… это моя сестра, — тихо сказал он. Голос подвел. — Ее звали Сора. Она… ее больше нет с нами.

Соён внимательно посмотрела на фотографию, потом на его печальное лицо. Она не спросила «почему» или «как». Детская мудрость подсказала ей, что некоторые вопросы причиняют боль. Она просто обняла его за руку и прижалась щекой к его плечу.
—Мне жаль, — прошептала она. — Но теперь у тебя есть я. Я буду твоей сестрой.

Банчан закрыл глаза, чувствуя, как по его щеке катится предательская слеза. Он обнял девочку. Эта крошечная, хрупкая девочка за несколько недель смогла сделать то, что не удавалось никому за двадцать лет — залечить самую страшную рану в его душе.

---

Хёнджин пытался наладить жизнь. Он ходил на кастинги, избегал старых «друзей» и старался не думать о темном прошлом. Но тень Чонина витала где-то рядом. Он ловил себя на том, что ищет его взгляд в толпе, прислушивается к шагам за спиной.

Они снова встретились в том же кафе. На этот раз Чонин не был взвинченным. Он сидел смирно, крутя в руках стакан с холодным чаем. Разговор шел о пустяках, но напряжение между ними росло.

— Хёнджин… — вдруг начал Чонин, не поднимая глаз. — Я… я больше не думаю о Сынмине. Не так. Я имею в виду… он как звезда. Далекая и красивая. А ты…

Он замолчал, покраснев до корней волос.
—А я что? — хмыкнул Хёнджин, чувствуя неладное.
—А ты… вот. Здесь. Настоящий, — выпалил Чонин и тут же вскочил. — Я знаю, что это глупо! И неправильно! И ты, наверное, сейчас будешь смеяться! Но я не могу молчать! Когда я смотрю на тебя, у меня сердце останавливается! И мне не хочется никого сбивать машиной, а просто… просто сидеть вот так и пить с тобой чай!

Он выдохнул, запыхавшись, и уставился на Хёнджина с выражением животного ужаса на лице. Хёнджин сидел, пораженный. Он ожидал чего угодно — новых угроз, истерик, — но только не этого детского, нелепого и до слез искреннего признания.

Он не засмеялся. Он посмотрел на этого странного, сломанного, но такого живого парня и почувствовал что-то теплое и колючее одновременно.
—Чёрт возьми, — медленно выдохнул Хёнджин. — Ты действительно сумасшедший. Но, наверное… не безнадежный.

Он не сказал «я тоже». Не сказал ничего. Но он и не отверг его. И в этом молчании Чонин увидел слабый, едва мерцающий огонек надежды.

---

Квартира Сынмина, бывшая когда-то стерильной клеткой, теперь была полна жизни и звуков. На кухне царил легкий хаос. Чанбин, с сосредоточенным видом, нарезал овощи — движения его были точными, но неуверенными, как у человека, в чьих руках нож был орудием иного назначения. Феликс, все еще бледный, но с румянцем на щеках, помешивал что-то на сковороде, давая указания. А Сынмин накрывал на стол, изредка поглядывая на них с улыбкой, которую не нужно было изображать.

Они ели простую еду — пасту с соусом, которую Феликс назвал «исцеляющей». Смеялись над неуклюжими попытками Чанбина есть спагетти вилкой. Пили вино. Было шумно, тесно и по-домашнему уютно.

Потом перебрались в гостиную, устроились на огромном диване и включили дораму — «Цветок зла». История о человеке со страшным прошлым, скрывающемся под маской обычного мужа, зацепила всех. Сынмин смотрел на экран, а потом перевел взгляд на Чанбина, сидевшего рядом. Их пальцы сплелись сами собой. Они понимали друг друга без слов. У каждого был свой «цветок зла», который они пытались преодолеть.

---

На следующий день Сынмин пригласил Чонина на разговор. Не в кафе, а к себе, в ту самую гостиную, где еще пахло вчерашним ужином. Чонин вошел, нервно теребя край куртки.

— Садись, — мягко сказал Сынмин. — Хочешь чаю?
—Нет, спасибо, — прошептал Чонин, опускаясь на край дивана.

Сынмин сел напротив. Он не давил, не обвинял. Он просто смотрел.
—Я знаю, что ты сделал, Чонин. И я знаю почему.

Чонин сжался, ожидая удара.
—Я не буду тебя осуждать. Страх и отчаяние заставляют нас совершать ужасные вещи. Я сам через это прошел. Но так нельзя. Ты не можешь стать монстром ради того, кого любишь. Потому что тогда ты перестанешь быть тем, кого он мог бы полюбить.

Он налил чай в две пиалы и протянул одну Чонину.
—Твоя жизнь только начинается. Не ломай ее из-за меня. Живи для себя. Найди свое счастье. Оно, поверь, не в том, чтобы быть чьей-то тенью.

Чонин смотрел на него сквозь слезы. В этих словах не было презрения. Была жалость и понимание.
—Простите меня, — выдохнул он.
—Я уже простил, — улыбнулся Сынмин. — А теперь прости себя сам. Это самое сложное.

Он не стал читать нотаций. Он просто поговорил с ним по-человечески. И в этом простом разговоре было больше исцеления, чем во всех угрозах и наказаниях. Чонин уходил, чувствуя, что тяжелый камень с его души сдвинулся. Путь к исправлению был долгим, но первый шаг был сделан. И он был сделан в сторону света, а не вглубь тени.