кашмар в нивзрачной квартире

Шесть дней. Шесть дней с того момента, как Рейх проснулся, шесть дней, в течение которых СССР наблюдал за этой мучительной, леденящей душу трансформацией. Энергия, проступившая сквозь двадцатилетние наслоения страха и боли, была самым пугающим зрелищем, которое он когда-либо видел. Она была неправильной, неуместной, словно труп вдруг начал танцевать. Но она же вселяла в СССР странную, болезненную надежду. 

Если тело откликнулось на милость, может  откликнется и разум? может та часть Рейха, что была замурована заживо под обломками его воли, все еще была там, и до нее можно было докричаться.

Его новой навязчивой идеей стало услышать его голос. Не тот сиплый, предсмертный хрип, что вырвался у него от ужаса, а осознанный звук. Слово. Хоть одно слово. Это стало бы для СССР окончательным доказательством, что он не просто ухаживает за изможденным животным, а пытается воскресить человека. Он ловил каждый шорох, прислушивался к каждому вздоху, но из-за двери доносилась только гнетущая, абсолютная тишина. Рот Рейха оставался наглухо запечатанным пленкой страха, и никакая еда или отдых, казалось, не могли ее разорвать.

На седьмой день СССР приготовил особенно много еды. Плотный, жирный плов с бараниной. Он сам наложил Рейху полную тарелку и, отойдя к столу, стал наблюдать. Тот привычной серией быстрых, жадных движений поглотил пищу, сидя на корточках в своем углу, и замер, ожидая дальнейших указаний. Тарелка была пуста.

И тут СССР, сердце которого колотилось где-то в горле, сделал это. Он взял со сковороды еще один увесистый кусок плова, положил его в чистую тарелку и медленно, чтобы не спугнуть, протянул ее  Рейха. Он не сказал ничего. Просто протянул. Предложение. Добавки.

Рейх застыл. Его тело напряглось, как струна. Его ясные, яркие голубые глаза, в которые постепенно возвращалась некая осознанность, уставились на тарелку, а потом перевели взгляд на лицо СССР. В них бушевала настоящая буря. Голод, дикий и всепоглощающий, который заставлял его желудок сжиматься спазмом при виде еды. 

Страх, древний и непрошибаемый, который кричал, что за этой добавкой последует невыносимая расплата. Двадцать лет его учили, что любая милость — это аванс, который потом придется возвращать с ужасающими процентами.

Он сглотнул. Это было первое осознанное движение его гортани за эти долгие минуты. Его пальцы, лежавшие на коленях, задрожали. Он снова посмотрел на еду. Запах баранины и специй, такой соблазнительный, такой реальный, плыл в воздухе, сводя с ума его пробудившиеся чувства.

СССР не двигался, затаив дыхание. Он боялся, что одно неверное движение, один вздох нарушат этот хрупкий баланс. Он видел, как в глазах Рейха идет борьба, видимая лишь по мельчайшим искоркам в глубине зрачков.И тогда это случилось.

Звук был тихим, сиплым, едва слышным, словно ржавая дверь, которую впервые за четверть века попытались открыть. Он был лишен всякой интонации, это был не вопрос, не просьба, не благодарность. Это был просто голосовой сигнал, вырвавшийся под давлением невыносимого внутреннего конфликта.

- Да...

Одно-единственное слово. Сжатое, короткое, выдохнутое вместе с воздухом, который он все это время задерживал.В квартире повисла абсолютная, оглушительная тишина. Даже воздух, казалось, перестал двигаться. СССР почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Он услышал это. Он действительно услышал его голос. Это был не крик боли, не стон. Это было слово.

Рейх, произнеся его, казалось, сам ужаснулся содеянному. Его глаза расширились от ужаса, уже не перед едой, а перед фактом нарушения главного, самого нерушимого правила. Он резко, почти инстинктивно, вжал голову в плечи, зажмурился, подставившись под удар, который, по его мнению, должен был последовать немедленно.Но удара не последовало. 

Вместо этого СССР, двигаясь медленно и очень осторожно, словно приближаясь к дикому зверю, поставил тарелку с добавкой на пол перед ним. Он не сказал ни слова в ответ. Он просто сделал это. И отошел.

Рейх несколько секунд сидел, сжавшись в комок, не понимая, почему он еще жив. Потом его взгляд упал на еду. Голод, подкрепленный теперь этим крошечным, чудовищным актом неповиновения — произнесенным словом, — оказался сильнее. Он рванулся к тарелке и снова начал жадно, быстро есть, но теперь его плечи тряслись не только от жадности, но и от нервной дрожи.

СССР отвернулся. Триумф, который он должен был бы чувствовать, был горьким и ядовитым. Он добился своего. Он заставил его заговорить. Но то, как это произошло, было самым жутким унижением из всех возможных. Он не вытащил его из тьмы. Он просто заставил тьму издать звук. 

И этот звук, это тихое, испуганное «да», отозвалось в нем ледяным эхом, напоминая, что путь обратно к чему-то, хотя бы отдаленно напоминающему человечность, будет в миллион раз дольше и страшнее, чем путь в ад, который он проделал двадцать лет назад. Он не воскрешал человека. Он дрессировал сломленное животное, и его первым успехом стало не слово надежды, а слово, вымученное инстинктом и страхом. И от этого осознания стало еще холоднее.

Теперь в квартире установилась новая, еще более жуткая динамика. Рейх, получив кратковременную передышку во сне и еде, словно обрел новое, обостренное понимание своей ситуации. Его страх стал не менее сильным, но более структурированным. Он вычислил безопасные дистанции, зоны отчуждения. 

Он никогда не приближался к СССР ближе, чем на десять метров, если того не требовала работа. Его основным местом пребывания стал угол в гостиной, где он сидел на полу, поджав колени, в позе вечного ожидания. Ожидания приказа. Ожидания наказания. Ожидания того момента, когда мимолетная иллюзия нормальности развеется, и привычный кошмар вернется во всей своей полноте.

И этот кошмар имел свой расписание. Суббота. Проклятый день.Именно по субботам, вечером, после того как все работы были завершены, ритуал повторялся с ужасающей регулярностью. нет конечно они могли и делали это не только в суботу но и в любой другой день но в суботу было обезательно .

Это был не просто акт насилия; это была церемония унижения, напоминание о том, кто здесь хозяин, а кто — вещь. И сегодняшняя суббота должна была быть особенно ужасной. Ведь Рейх позволил себе роскошь проспать пять дней. Пять дней он не работал, не прислуживал, не был доступен. 

Такого непростительного отдыха следовало искупить. СССР, погруженный в свои смешанные чувства вины и надежды, возможно, и забыл бы об этом, но Рейх-то помнил. Его тело помнило. Его психика, заточенная под правила этого ада, ждала расплаты.

Вечером СССР, как обычно, сидел на диване, уставившись в телевизор, где какие-то люди что-то строили и рапортовали об успехах. Он не видел экрана. Он видел пустоту. Он думал о том тихом, сиплом «да», которое звенело в его ушах уже несколько дней.Тихое шарканье босых ног по полу заставило его вздрогнуть. Он обернулся.

Рейх стоял в трех метрах от дивана, не смея подойти ближе. Он был бледнее обычного. Его руки судорожно сжимали подол своей старой, поношенной рубахи. Но самое ужасное было его лицо. Оно было застывшим, каменным, вырезанным из мрамора абсолютного отчаяния. Но глаза... Его яркие, недавно прояснившиеся глаза были заплаканы до красноты, веки припухли и были воспалены. Он плакал. Долго и безнадежно. И сейчас, глядя на СССР, он не пытался это скрыть. Слезы медленно катились по его щекам, оставляя мокрые дорожки на грязной коже. Он даже не вытирал их.СССР понял. Понял мгновенно и с ледяной ясностью. Зачем он пришел. Какой сегодня день. Что от него ждут. И что самое чудовищное — Рейх пришел добровольно . Он явился для того, чтобы принять положенное наказание, чтобы отработать те пять дней отдыха, которые ему незаконно выпали . Он сам пришел на свою казнь, чтобы не гневить палача промедлением единтсвеная была его надежда на то что ссср закончит быстро но эта надежда рушелать как только он вспоминал что он целих 5 дней ничерта не делал . 

Сердце СССР сжалось в ледяной ком. Он хотел крикнуть, чтобы тот ушел, чтобы оставил его в покое, что все кончено. Но слова застряли в горле. Он увидел в этих полных слез глазах не мольбу о пощаде, а пугающую, абсолютную покорность. Отказ от ритуала сейчас, в эту секунду, был бы для Рейха новой, непонятной и потому еще более страшной пыткой. Это разрушило бы все хрупкие правила его ада, оставив его в подвешенном состоянии, в еще большем ужасе перед неизвестностью.

Молча, с лицом, не выражающим ничего, СССР кивнул на колени.Рейх медленно, как автомат, подошел и устроился на них, застыв в знакомой, унизительной позе. Его тело было холодным и напряженным, как стальная пружина. СССР привычными, почти механическими движениями начал расстегивать его одежду. Его разум отключился, он делал это на автопилоте, стараясь не думать, не чувствовать, просто переждать этот отвратительный ритуал, как делал это сотни раз до .Но потом он взглянул на него. Действительно взглянул.

Рейх не просто дрожал. Его всю трясло мелкой, беспрерывной дрожью, как в лихорадке. Из его горла вырывались тихие, едва слышные клокочущие звуки — это была истерика, подавленная до состояния почти беззвучного спазма.

 Он закусил губу до крови, чтобы не издать ни звука, помня запрет, но его все тело кричало от ужаса. Слезы текли по его лицу ручьями, капая на колени СССР. И в его глазах, тех самых, недавно прояснившихся, стоял такой немой, абсолютный, животный ужас перед предстоящей болью, что у СССР перехватило дыхание.

Он видел это много раз. Но никогда — не видя. Он всегда воспринимал это как должное, как часть наказания, как акт доминирования. Но сейчас он увидел не «Рейха», своего врага, а живое, ломающееся от страха существо, которое знает, что ему сейчас причинят адскую боль, и которое молча, с неестественным, пугающим смирением, ждет этого, потому что другого выхода у него нет.

И этот взгляд, эта подавленная истерика, эти слезы — стали последней каплей. Рука СССР, уже готовая к действию, замерла. Он не мог. Физически не мог сделать это сейчас. Вид этой абсолютной, безоговорочной капитуляции, этого добровольного прихода на пытку, было страшнее любого сопротивления. Это было самое отвратительное, что он когда-либо видел.

Он резко отстранился, его собственное лицо перекосилось от гримасы омерзения — не к Рейху, а к самому себе. К тому, во что он превратил другого человека.Рейх, не понимая, почему боль не началась, замер в ожидании. Его истерика на секунду затихла, сменившись новым, леденящим страхом. может  теперь будет что-то хуже? может  он сделал что-то не так? 

Он сжался еще сильнее, превратившись в комок дрожащих нервов, залитых слезами, готовый принять любое наказание, лишь бы это ожидание поскорее закончилось. Тишина в комнате стала густой и тягучей, насыщенной немым вопросом и невыносимым, мучительным страхом.

______________________________________________________________________

1607 слов 😊