чясть 4 ) сон как хорошый способ насышения
Пять дней. Целых пять дней в квартире царила непривычная, звенящая, почти священная тишина, нарушаемая лишь ровным, глубоким дыханием из-за двери каморки. Для СССР эти дни стали временем странного, выматывающего чистилища. Он почти не спал, прислушиваясь.
Казалось, сам воздух в его владениях изменился, насытившись этим аномальным, забытым чувством — покоем. Он постояно ловил себя на том, что ходит по квартире на цыпочках, боясь нарушить тот исцеляющий сон, который, он чувствовал, был единственным шансом что-то изменить. Он даже перестал громко ругаться и хлопать дверьми. В эти дни его имперская, грозная сущность сменилась настороженностью сторожа, охраняющего самый ценный и самый хрупкий объект.
А потом, на шестое утро, дверь в каморку скрипнула. Звук был едва слышным, но для СССР он прозвучал громче любого артиллерийского залпа. Он замер на кухне с заварочным чайником в руке, превратившись в статую, весь превратившись в слух.Рейх вышел. Он не выполз, не проскользнул тенью, а именно вышел. Медленно, неуверенно, но его движения были... другими.
Он не был свеж и полон сил — двадцатилетний голод и побои не исцеляются за пять дней, — но в нем появилась какая-то неуловимая энергия. Та энергия, что появляется у больного, когда кризис миновал и тело наконец-то начинает жадно впитывать ресурсы для восстановления.
Их взгляды встретились на мгновение. Глаза Рейха, всегда мутные, потухшие, словно затянутые ледяной пеленой, сейчас были... чище. В них проглядывал тот самый, давно затоптанный в грязь, холодный и ясный голубой лед. В них все еще сидел дикий, неистребимый ужас, но сквозь него теперь проступало нечто иное — острота, четкость восприятия. Он видел. По-настоящему видел комнату, а не просто сканировал ее в поисках угроз.
Он молча, не дожидаясь приказа, принялся за работу. И здесь СССР с замиранием сердца заметил разницу. Раньше его движения были медленными, заторможенными, будто он перемещался под водой, каждое действие давалось ему с огромным трудом, через боль и апатию. Теперь в них появилась какая-то жуткая, механическая эффективность.
Он мыл пол не в полусогнутом состоянии, сгорбившись и готовясь к пинку, а... выпрямив спину. Ненамного, почти незаметно, но это было. Он передвигал мебель, и СССР с изумлением понял, что у того хватило на это сил. Раньше он бы просто беспомощно толкал шкаф, ожидая насмешек и удара.
Самым шокирующим моментом стало, когда Рейх, отнесший мусор, вернулся в квартиру. Он не заковылял, как обычно, еле переставляя ноги. Он... побежал. Коротким, быстрым, почти что спортивным шагом, чтобы скорее вернуться на свой пост, словно боясь, что его отсутствие заметят и воспримут как саботаж. Это длилось две секунды. Но этих двух секунд хватило, чтобы СССР почувствовал, как по его спине пробежал ледяной пот. Это было невозможно. Немыслимо. У этого существа никогда не было сил даже на то, чтобы просто быстро пройтись
Он стал живее. В этом и заключалась жуткая, сюрреалистичная перемена. Его тело, получив наконец-то возможность восстановиться, делало это с пугающей, животной скоростью. Мозг, отдохнувший и ясный, лучше управлял конечностями. Он все так же вздрагивал от каждого шороха, издаваемого СССР, все так же сжимался в комок, если тот резко поворачивался, но между этими приступами паники он существовал на совершенно новом уровне. Он не просто выживал. Он функционировал.
После того как вся работа была сделана с невиданной ранее скоростью и тщательностью, Рейх, конечно, выдохся. Пять дней сна не могли компенсировать двадцать лет истощения. Он пошатнулся и, не сказав ни слова, побрел к своей каморке. Его плечи вновь ссутулились, странная энергия покинула его, оставив после себя лишь глубокую, костную усталость.
И тут СССР, окрыленный этим крошечным, но таким очевидным прогрессом, совершил очередную попытку. Он видел, что тело Рейха откликнулось на отдых. Может быть теперь может оно откликнется и на настоящую пищу. Он быстро налил в тарелку густой, наваристый борщ, темно-красный, с куском мяса, с ложкой сметаны, посыпанный свежей зеленью. Он поставил ее на пол у двери, как в тот первый раз, но на этот раз не отошел, а замер в дверном проеме, наблюдая.
Рейх остановился, увидев тарелку. Его взгляд метнулся от еды к лицу СССР и обратно. В его ярких, ясных глазах читалась не просто паника, а настоящая когнитивная борьба. Противоречие между заложенной двадцатью годами программой «еда равно опасность, боль, унижение» и новым, необработанные данные, которое его собственное тело сейчас ему посылало «сон равно сила, энергия»
Может, эта еда... тоже даст силы? Может, это не ловушка?Он медленно, будто на эшафоте, опустился на колени перед тарелкой. Он не схватил ее, а лишь потянулся к ней дрожащей рукой. Он снова замер, глядя на СССР, ожидая подвоха, удара, насмешки. Но удар не последовал.
И тогда с ним случилось нечто. Не надежда — нет, до надежды было еще очень много световых лет. С ним случился голод. Не тот хронический, фоновый голод, к которому он привык, а внезапный, звериный, сокрушительный голод проснувшегося после долгой спячки организма, который почуял энергию и требовал ее немедленно.
Его движения внезапно стали резкими и точными. Он не ел — он поглощал. Он почти не жуя, глотал густой борщ, хватая мясо зубами и заглатывая его большими кусками. Он делал это молча, быстро, отчаянно, его глаза были при этом широко открыты и полны того же животного ужаса, но теперь смешанного с чисто биологической необходимостью. Это было не наслаждение едой.
Это был акт насильственного насыщения, безумная, истовая попытка влить в себя жизнь, пока мучитель не передумал и не отнял тарелку.
Через минуту тарелка была пуста. Вылизана дочиста. Рейх, тяжело дыша, отпрянул от нее, вскочил на ноги и, не глядя на СССР, юркнул в свою каморку, захлопнув дверь. Он сидел там на своем матрасе, обхватив колени руками, и его тело сотрясала мелкая дрожь — не только от страха, но и от шока, который испытала его пищеварительная система, получившая за один раз больше питательных веществ, чем за последние несколько месяцев.
СССР же остался стоять в коридоре, глядя на пустую тарелку. В его душе боролись два чувства: щемящая, странная жалость при виде этого зрелища — голодного зверя, жрущего в страхе и отчаянии, — и леденящий душу восторг ученого, у которого наконец-то заработал опасный эксперимент. Он добился своего. Он накормил его. Но это зрелище было настолько первобытным и жутким, что любая победа в этой ситуации пахла падалью и отчаянием. Прогресс был, но он был страшнее любого насилия.
_______________________________________________________________
978 слов 😊