Глава 18
Когда Лалиса приподняла ей голову, Джису встрепенулась и застонала.
– Джису, Джису, ты меня слышишь? Это я, Лалиса! – Она погладила подругу по побелевшей щеке. – О, Джису, что они с тобой сделали? – воскликнула она срывающимся голосом. – Очнись, пожалуйста!
Джису снова застонала. Рука ее взметнулась вверх, к голове. Но затем она, видимо, снова погрузилась в беспамятство.
Лалиса пристально смотрела на подругу. Первое потрясение от того, что она нашла ее живой, прошло. Теперь ее охватила бурная радость. Лалиса поняла, что неправильно истолковала замечание кузена Намджуна. Он пообещал Лалисе, что она умрет на Холме виселиц так же, как и ее подруга. Тогда Лалиса решила, что Джису уже повесили, но сейчас ей стало ясно, что кузен Намджун просто предупреждал, что их обеих ожидает эта страшная участь. Она испытала бы огромное облегчение, если бы только Джису не выглядела столь ужасно. Страх снова вернулся к ней, вытесняя радость. Лалиса с ужасом поняла, что ее подруга, несомненно, очень больна и, возможно, находится при смерти. Ее покрытое испариной тело горело. Она была бледной и... такой неподвижной. Стиснув руку Джису, Лалиса зарыдала от отчаяния.
– Джису, прошу тебя, очнись, – умоляла она, – Джису...
Веки девушки задергались.
– Джису, я здесь! Просыпайся!
Мало-помалу тонкие веки открылись, и карие глаза Джису остановились на лице Лалисы. Она заморгала, приложив дрожащую ладонь ко лбу.
– Л-Лалиса? Это... правда ты? – пролепетала она.
– Да! Да! Давай-ка я помогу тебе сесть. Ты выглядишь ужасно, Джису. В какой-то момент я подумала, что ты... Ладно, это не важно. Попробуй, если можешь, рассказать мне, что с тобой случилось.
Джису, с помощью Лалисы, сумела сесть на грязном тюфяке. Она в изнеможении оперлась о подругу, уткнувшись в нее своей светловолосой головой.
– Я заболела... у меня начался... жар... вчера, кажется, или... или позавчера. Я точно не помню. Они прислали доктора, и он... он пустил мне кровь. Дал мне отвар из... ячменя, вина и сыворотки. Такая гадость! Лалиса... а потом они... они оставили меня здесь. Больше я ничего не помню.
– У тебя до сих пор жар, – сказала Лалиса, – но, по-моему, не такой уж сильный. Дело идет на поправку, Джису. Я уверена в этом. Но ты еще слаба. Ты ела что-нибудь?
– Не помню. Нет, кажется... нет. С тех пор, как я заболела...
– Как они могли бросить тебя здесь одну в таком состоянии? – спросила Лалиса, закипая от гнева. – Тебе нужны уход и лечение!
– Они отделили меня от других узников. Сказали, что не следует всех остальных заражать лихорадкой. Я... я думаю, они не хотят лишиться удовольствия повесить нас. И поэтому пытаются сохранить нам жизнь, – сказала она с горечью. – Странно, что они посадили тебя сюда, вместе со мной, Лалиса. Здесь едва хватает места для одного, а я так больна...
– Тюрьма набита до отказа. Вместе со мной из Бостона привезли целый фургон обвиняемых. Думаю, им просто некуда больше меня деть. – Лалиса улыбнулась: – Какие бы ни были на то причины, для нас это большая удача. Я буду ухаживать за тобой, поставлю тебя на ноги. Чуть погодя госпожа Вининг принесет нам поесть, и я выпрошу у нее немного горячего бульона...
– Все это ни к чему, Лалиса. – Джису покачала головой. В глазах ее были те же тоска и безысходность, что и у женщины в повозке. – Мы все равно умрем. Сегодня, завтра, – какая разница? Совсем скоро меня поведут на суд. Я знаю, чем он закончится. Может быть... Может быть, было бы лучше, если бы я умерла от лихорадки. Знаешь, я... я молилась об этом. Возможно, я поступала неправильно, но это... это казалось мне предпочтительнее... виселицы. – Она задрожала, и Лалиса обняла ее еще крепче.
– Ах, Джису, я ведь тоже совсем уже было сдалась. Но теперь, когда мы вместе, у меня снова появилась надежда. Вместе мы обязательно что-нибудь придумаем. Я знаю: мы сумеем выжить!
Глаза Джису затуманились.
– Нет, Лалиса, нет, – прошептала она.
На воле разгуливал холодный ветер. Унылый, навевающий тоску звук. Лалиса вдруг подивилась: куда ушла весна? Тот чудесный, теплый денек, когда она зашла в лес и встретилась с Чонгуком возле красивого маленького пруда, казался далеким прошлым. Переменчивая апрельская погода стала такой же суровой и безрадостной, как и ее будущее. Лалиса знала, что погожие деньки еще вернутся, но, сидя здесь, в темной камере, вместе с Джису, спрашивала себя: доживет ли она до той поры? Вряд ли. Она сглотнула, стараясь не обращать внимания на застрявший в горле комок.
– Л-Лалиса, – с усилием произнесла Джису, – расскажи, что... с тобой случилось. Куда ты отправилась, сбежав отсюда? Как... как они тебя нашли?
– Потом. – Лалиса взглянула на белое как мел лицо подруги, и тревога снова охватила ее. – Думаю, пока для тебя достаточно потрясений. Ложись-ка снова, а я укрою тебя плащом. Гудуайф Флетчер принесла его мне, он теплый, чистый и сухой. Отдохни, Джису, – настойчиво убеждала она, помогая подруге снова улечься на тюфяк. – Скоро принесут поесть, и тебе немного полегчает. Я буду присматривать за тобой. А потом, когда ты окрепнешь, я расскажу тебе свою историю.
Джису кивнула. Силы ее стремительно таяли. Она закрыла глаза и застонала. Лалиса наблюдала за подругой до тех пор, пока она снова не погрузилась в забытье. Потом встала, подошла к окну и выглянула в ветреную темноту. Она призывала на помощь все свое самообладание и твердость, стараясь не поддаться панике.
Дни тянулись медленно. Лалиса находилась на грани безумия – ей казалось, что тюремные стены медленно сдвигаются и вот-вот раздавят ее. Для нее, всегда такой непоседливой и энергичной, сидеть взаперти в крохотной, темной камере было настоящей пыткой. Она ухаживала за Джису и, меряя шагами каморку, размышляла. Мысли – вот что причиняло ей особые страдания. Грядущая участь ужасала ее. День и ночь Лалиса представляла, как ее поведут к виселице, каково ей будет подниматься по ступеням и чувствовать, как на шею прилаживают петлю. Каждую ночь она просыпалась с криком. Другие обитатели тюрьмы тоже выли и вскрикивали, мучимые кошмарами. Лишь Джису сохраняла спокойствие. По мере того как спадал жар, ей с каждым днем становилось все лучше, силы стали возвращаться к ней. Но в полутемной камере кожа ее оставалась бледной, а глаза – тусклыми. Она смирилась с участью, которая так страшила Лалису. Для нее это была суровая реальность, а не сюжет из ночных кошмаров.
Лалису также преследовали воспоминания о высоком, надменном, невероятно красивом мужчине. Образ Чонгука снова и снова вставал у нее перед глазами, отчетливо и неумолимо. Пробудившись от кошмара в беспросветном тюремном мраке, она искала утешения, восстанавливая в памяти его строгое мужественное лицо, его сильные руки, обнимавшие ее, когда они лежали вместе в его постели. Она вновь и вновь вспоминала то, как он ласкал ее, как произносил слова любви, а не то, что произошло под конец. Каждая улыбка, каждый поцелуй навсегда запечатлелись в ее сознании, и Лалиса лелеяла эти воспоминания. Лежа на грязном тюфяке, она почти физически ощущала под пальцами густые, черные как смоль волосы, улавливала в темноте его запах. Она хотела его с невероятной силой, до ломоты в теле. А потом Лалиса представляла его рядом с Дженни Чон. И спрашивала себя: не лежит ли он сейчас с ней, не предается ли страстной любви с этой холодной как лед золотоволосой красавицей? И все ее драгоценные воспоминания рассыпались в прах. Уткнувшись в грязную солому, Лалиса всхлипывала, беззвучно и отрывисто. Горе наваливалось на нее, словно огромный злобный зверь, раздавливая своей тяжестью, лишая света, воздуха и возможности двигаться. После третьей ночи в тюрьме она, измученная воспоминаниями, уже спрашивала себя: может быть, смерть и вправду предпочтительнее этой мрачной темницы, этого ожидания и страха, этих мыслей о Чонгуке? Ведь это – медленное умирание. По крайней мере виселица положит конец ее мучениям.
Утро, когда судили Джису, выдалось ясным и погожим. Птицы щебетали, порхая с дерева на дерево. Через тюремное окошко Лалиса видела дикие цветы, весело покачивающиеся под легким ветерком. Казалось, день этот был просто создан для пикника или праздничных торжеств. Но именно в этот день Джису должна была предстать перед обвинителями и узнать, какая участь ей уготована.
Прильнув к прутьям решетки, Лалиса беспомощно наблюдала, как ее подругу уводит дюжий констебль. Джису не проронила ни слова и держалась прямо. Она лишь спокойно взглянула на Лалису, перед тем как выйти из камеры. Лалиса же едва сдерживала рыдания. Ощущение несправедливости происходящего переполняло ее. Джису такая кроткая, такая нежная! Если ее, повинную лишь в спасении ребенка, осудят, то на что тогда надеяться ей, огненноволосой озорнице, на которую с первого же дня в деревне стали косо поглядывать из-за гордой, вызывающей манеры держаться и дерзкого нрава – уж не говоря про ее «дьявольские волосы»! Лалиса понимала: если кто и заслужил оправдательный приговор, так это Джису, потому что она еще не встречала человека безгрешнее своей подруги. Но в глубине души она, к ужасу своему, не сомневалась в окончательном приговоре: виновна... виновна... виновна...
Так и вышло. Джису даже улыбалась, сообщая Лалисе это известие. Успокаивающе коснувшись руки Лалисы, она уговаривала ее не расстраиваться.
– Я ведь знала заранее, что этим кончится, – пояснила Джису. – Госпожа Пак просто захлебывалась обвинениями в мой адрес, и даже Уилл Гершолм говорил про дьявольское видение, которое едва не погубило его ребенка. Я всегда знала, Лалиса: если о моем даре ясновидения узнают, меня обвинят в колдовстве. Люди боятся всего непонятного. – Она горько усмехнулась. – Я тоже не понимаю природы своих озарений. Но знаю, что они не зло, не послания дьявола. Они просто приходят ко мне – хорошие или плохие. В тот раз они помогли спасти жизнь ребенку. И все-таки...
– И все-таки тебя осудили на смерть, несмотря на добро, которое ты сотворила! – Зеленовато- золотистые глаза Лалисы засверкали в сумраке камеры. – Почему люди так глупы? – воскликнула она. – Неужели в них не осталось ни капли здравого смысла?
– Просто они забитые и суеверные. Нужно ведь чем-то объяснить несчастья и трудности, что сыплются на их головы и...
– Ах, только не нужно их оправдывать! – вскричала Лалиса. – Меня тошнит от них всех. Джису, довольно рассуждать о том, что произошло и почему. Наверняка мы как-нибудь сможем отсюда выбраться.
– Нет, Лалиса. – Карие глаза Джису были исполнены твердости. – Я не стану тешить себя напрасными надеждами и приму смерть с достоинством.
– Говорю тебе – мы можем убежать! В глазах Джису заблестели слезы.
– А ты еще говорила мне, что напишешь Генри и что он мне поможет! – дрожащим голосом произнесла Джису. Губы ее жалобно искривились.
– Я действительно отправила ему письмо! Возможно, он еще приедет!
Джису покачала головой:
– Нет! Ему больше нет до меня никакого дела! Иначе я давным-давно получила бы от него весточку. Лалиса, прошло уже столько месяцев с тех пор, как... – Голос Джису прервался, она постаралась совладать со своими чувствами.
У Лалисы защемило сердце. Она слишком хорошо знала, каково это – быть брошенной любимым человеком.
– Да, Джису. Я испытываю то же самое. – Она схватила девушку за руку. – У меня такое же чувство в отношении Чонгука. Не понимаю, как это произошло, – наша любовь была такой сильной, такой настоящей, во всяком случае, так мне казалось. – Она вдруг расправила плечи, стараясь перебороть жалость к самой себе, грозившую снова увлечь ее в трясину отчаяния. – Но сейчас придется признать, что мы остались одни. И нам самим нужно отыскать способ себя спасти. На это уйдет какое-то время, но если мы все обдумаем и спланируем...
– Лалиса, – Джису тяжело вздохнула. – У нас не осталось времени. Суд над тобой состоится завтра.
– 3-завтра? Джису кивнула:
– Утром за тобой придут.
Лалиса опустилась на тюфяк. Румянец сошел с ее щек. Завтра. Завтра. Ее вдруг охватил озноб – кровь стыла в жилах, сердце замирало. Завтра.
– Мне так жаль, Лалиса. – Джису опустилась возле нее на колени. – Знаю: это я во всем виновата! Если бы не я, тебя бы не обвинили...
– Нет! – воскликнула Лалиса. – Это не наша вина! Это они во всем виноваты! – Она направила обвиняющий перст в сторону оконца, за которым шли по своим повседневным делам деревенские жители. – Вот кто преступники, а вовсе не ты и не я. Так что не вини себя, Джису! И я не стану. Мы не сделали ничего дурного. Хотя... Хотя это и не избавляет от страха... от ужаса... О, Джису, что же нам делать?
Но у Джису не нашлось ответа. Так они и сидели бок о бок, две молодые, насмерть перепуганные женщины, запертые в деревенской тюрьме, не имевшие ни друзей, ни союзников. И говорить им было особенно не о чем. Обеих ждала одна ужасная, неминуемая участь. Темнота сгущалась вокруг них с приближением ночи, но еще более непроглядный мрак царил в их сердцах, потому что там поселилось беспросветное отчаяние.
Утром, вместе с завтраком, состоявшим из рисовой каши и ржаных сухарей, Лалисе принесли чистую одежду – черное шерстяное платье, то самое, которое она надевала на проповедь, когда в деревне остановился Чонгук. Лалиса облачилась в него, кое-как вымывшись ледяной водой из принесенного в камеру ведра и разгладив ладонью густые золотисто-рыжие волосы. Джису уговаривала ее позавтракать вместе, но она лишь покачала головой – ей претила даже мысль о еде. Лалису мутило, в горле пересохло. Не находя себе места, она расхаживала по камере, мечтая, чтобы этот день и судебный процесс поскорее закончились. Испарина покрыла ее тело, сердце в груди колотилось как сумасшедшее.
Констебль Вининг явился за ней около девяти.
– Идемте, госпожа Монобан. Сегодня вас будут судить, – объявил он, гремя тюремными ключами. – Мировой судья ожидает вас.
Лалиса словно приросла к месту. Она не могла пошевелиться, руки ее обратились в лед, ноги – в мрамор. Она застыла, словно изваяние, посреди крохотной камеры, не сводя глаз с красной физиономии констебля. Вдруг ей в голову пришла безумная мысль прошмыгнуть мимо него, попытаться убежать по сумрачному, пыльному коридору на улицу и, как в тот раз, броситься в густые лесные заросли, подступавшие к деревенской площади. Но Лалиса знала, что ее поймают и приволокут обратно. Она лишь отсрочит неизбежное. На лице констебля Вининга проступало холодное злорадство. Он явно наслаждался ее страхом и выполнял свои обязанности с удовольствием. Ее руки сжались в кулаки. Лалиса выпрямилась, гордо приподняла подбородок, ее зеленые глаза потемнели от гнева.
– Я готова, – произнесла она отчетливо, самым холодным и гордым тоном, на какой только была способна. И с неспешным достоинством двинулась к двери. У порога она обернулась, чтобы еще раз взглянуть на Джису – та стояла возле окна, по щекам ее текли слезы. Взгляды их встретились. Джису вымученно улыбнулась.
– Удачи тебе, – прошептала она, но обе понимали: слова эти лишены всякого смысла.
Лалиса кивнула и снова направилась к двери.
Солнце сверкало на чистом голубом небе, словно огромная золотая монета. Теплый бриз веял с моря, заставляя колыхаться зеленые листочки деревьев и принося с собой сладостный, бодрящий аромат весны. Лалиса вскинула голову и полной грудью вдохнула свежий воздух. Ей виделась особая ирония в том, что именно в этот день, когда ей должны были огласить смертный приговор, весна вернулась в деревню Сейлем, словно призывая вкусить сладость жизни. Как ей хотелось вдохнуть аромат диких лесных цветов, протянуть руки к солнцу, пробежаться босиком навстречу ветру! А вместо этого она в сопровождении дюжего стража шла в сумрачный молельный дом, туда, где должна была решиться ее судьба. Уже почти у самой двери Лалиса в последний раз вдохнула пахнущий морем воздух и, плотно сжав губы, вошла в темное помещение, чтобы предстать перед обвинителями. Весеннее ликование осталось позади. Мрачная, жестокая реальность ожидала ее.
Следующие несколько часов шел суд – в точности такой, как и ожидала Лалиса. Пак Чжихё вопила, что рыжеволосая ведьма мучила ее, а с полдюжины девиц, всегда ходивших за ней по пятам, примостились на передней скамье, словно стайка птиц на ветке дерева, и вскрикивали в унисон с Чжихё, указывали на Лалису пальцем и орали, подражая своей предводительнице.
– Она протыкает нас, протыкает! – твердили они без умолку, в то время как Лалиса сидела перед ними безмолвно и недвижимо. Двое мужчин стерегли ее, стоя возле скамьи, и каждый, кто находился в молельном доме, взирал на нее с суеверным ужасом. Чжихё объявила, что перед ними ведьма, наделенная огромной колдовской силой, самая опасная из всех, когда-либо угрожавших деревне. Она на пару с Ким Джису выступала главной пособницей дьявола в истязании праведников. До тех пор пока жива ведьма Монобан, надрывалась Чжихё, ей, как и другим благочестивым, набожным людям, не будет покоя.
Когда Ким Намджун показал под присягой, что Лалиса пускала в ход свои колдовские чары, чтобы соблазнить его, молельный дом взорвался от возмущения. Люди разразились гневными криками в адрес развратной приспешницы сатаны. Все это время Лалиса сидела сцепив руки, с бледным, но спокойным лицом. В душе она трепетала, словно перышко, застигнутое ураганным вихрем, но внешне держалась стойко и, призывая на помощь все свое самообладание, сумела не склонить голову под градом обвинений. Собравшись с духом, она устояла, твердо решив не выдать свое волнение перед врагами.
А потом судья Ким, такой внушительный в своем алом плаще, попросил у гудевшего зала тишины.
– Королевский суд вызывает еще одного свидетеля, готового выступить против этой женщины, –
объявил он, победоносно оглядывая публику. – Наш долг – заслушать все показания очевидцев по делу, а сведения, предоставленные этим свидетелем, оказались в нашем распоряжении лишь вчера. Они важны для этого процесса, очень важны, и я призываю к полной тишине, чтобы слова свидетеля были слышны всем. – Он помолчал, дожидаясь, пока жители деревни умолкнут, а потом продолжил суровым, холодным тоном: – Суд его величества вызывает йомена Ли Чонсока! Именем короля, выйдите вперед!
Лалиса ахнула и обернулась, когда в дальнем конце молельного зала поднялся человек. Она до сих пор его не замечала, хотя он сидел здесь все это время, дожидаясь своей очереди. Ли Чонсок, с аккуратно расчесанной рыжей шевелюрой, в плаще из оленьей кожи, обтягивающем широченные плечи, встал и вразвалку двинулся вперед. Он направился к мировому судье, глядя на Лалису, и глаза его злобно засверкали, встретившись с ее глазами. Лалиса невольно отшатнулась и от ее напускного спокойствия не осталось и следа. От нахлынувших воспоминаний о темной, ненастной ночи на корабле, когда он набросился на нее, Лалису охватило отвращение. Она снова ощутила привкус спиртного на его губах, запах пота и похоти, прикосновения грубых ручищ, тискавших ее, и покачнулась.
– Нет! – вскрикнула она, задыхаясь от тошноты. – Нет! Нет... Ты!
– Да, это я, госпожа Монобан! – торжествующе откликнулся он. – Я пришел рассказать о вас правду – о том, что вы сделали со мной и с моей семьей! Я пришел посмотреть, как вас повесят за колдовство!
– С тобой и с твоей... – Лалиса вскочила, чувствуя, как ей сдавливает грудь. – О чем ты говоришь? Все это ложь, сплошная ложь! – Она резко протянула руки к жителям деревни. – Этот человек – негодяй, насильник! Его нужно запереть в тюрьме до конца жизни!
– Молчать! – гаркнул на нее Ким Намджун, гневно сверкая глазами.
Охранники, стоявшие подле Лалисы, схватили ее за руки, будто опасаясь, что она нападет на свидетеля. Лалиса отчаянно сопротивлялась, стараясь высвободиться.
– Либо обвиняемая замолчит, либо суд заставит ее сделать это при помощи веревки и кляпа! – пригрозил Ким. – Свидетель приехал из Андовера, чтобы дать показания на этом процессе. Пусть он выскажется, а если ведьма попытается ему воспрепятствовать, мы поступим с ней по всей строгости! Вам понятно, госпожа Монобан?
– Не слушайте его! – Лалиса умоляюще посмотрела на собравшихся. – Он пьяница и чудовище, он напал на меня на корабле...
– Молчать! – Ее кузен треснул кулаком по длинному столу. – Я в последний раз вас предупреждаю!
Лалиса лихорадочно оглядывалась по сторонам. Лица всех, кто находился в молельном доме, выражали лишь враждебность. Ненависть и страх, витавшие в воздухе, заставили ее сникнуть. Все бесполезно. Ее в любом случае осудят, со свидетельскими показаниями Тома Ли или без оных.
Она закусила губу, чтобы сдержать рвущееся наружу отчаяние. Ким приказал Лалисе сесть, и охранники отпустили ее. Она опустилась на скамью, ослабевшая, с неподвижным, затуманенным взором. Ли Чонсок начал давать показания. Он говорил с грубой напористостью, которая вполне сочеталась с его деревенской одеждой, но весь зал затаив дыхание слушал его историю про соблазнение и убийство.
– Впервые я повстречался с госпожой Монобан на борту «Эсмеральды», – начал Ли.
Лалиса отметила, что его светлая жесткая борода исчезла; теперь он был гладко выбрит, и его широкая, грубая физиономия приобрела более благообразный вид, хотя замашки деревенского парня остались при нем. Лалиса невольно сравнивала его с Чон Чонгуком. Оба были рослые, богатырского сложения, но смуглый, в отличие от рыжего, краснорожего Ли, Чонгук обладал, в придачу к физической мощи, светским лоском и холодным разумом, в то время как Ли Чонсок был просто верзилой, отличавшимся крайней невоспитанностью и развязностью. Наблюдая за ним, она внутренне трепетала. От воспоминаний о той ночи в море ей сделалось дурно, и она судорожно сцепила пальцы, прислушиваясь к его лжи.
– Она таскалась за мной по всему кораблю, старалась меня... соблазнить, хотя это и кажется странным, судья. Я ей ясно объяснил, что женат, что у нас вот-вот родится ребенок, но она... она только смеялась и шептала мне... О, она шептала мне вещи, которые у порядочного человека и повторить-то язык не повернется! Я видел, что у нее на уме, и говорил, чтобы она отвязалась, но эта бесстыжая тварь мне просто проходу не давала – так и вертела передо мной хвостом.
Ли оглядел публику, чувствуя всеобщую поддержку, и в глазах его вспыхнул огонек. Однако он продолжал изображать смирного, убитого горем человека и говорил негромким, проникновенным голосом, безвольно повесив мускулистые руки вдоль туловища.
– А потом, уже под конец плавания, она как-то остановила мою бедную женушку, Чонну. Я видел, как они разговаривают на палубе, но стоял слишком далеко, чтобы разобрать, о чем шла речь. Но, когда эта ведьма закончила говорить, Чонна заплакала. Она бросилась ко мне, словно перепуганный кролик, и пересказала слова госпожи Монобан.
Лалиса, застывшая на скамье, ошеломленно смотрела на говорившего. Ей просто не верилось, что он произносит под присягой столь чудовищную ложь, но Ли рассказывал все дальше и дальше свою гнусную историю, а весь зал завороженно ему внимал.
Кузен Намджун наклонился вперед, крепко сцепив костлявые руки; его странные глаза-ледышки блестели.
– Продолжайте, йомен Ли, – проскрежетал Ким Намджун, кивая, – расскажите, о чем эта молодая женщина разговаривала с вашей женой.
– Она пригрозила Чонне, что напустит порчу на нее и еще не родившееся дитя! Сказала, что они стоят у нее на пути и что она избавится от обоих! О, судья Ким, какого страху она нагнала на мою бедную женушку! Я отправился к госпоже Монобан, предупредил, чтобы она оставила нас в покое, а потом, сэр, мне оставалось только молиться о защите от ее колдовских козней.
Ли повернул рыжую голову и посмотрел на Лалису. Ее огненные рыжие волосы свободно падали на плечи, пламенея на фоне мрачного шерстяного платья.
– Когда мы причалили, я думал, я надеялся, что мы от нее избавились! – продолжил Ли, и голос его задрожал от гнева. – Мы с Чонна обосновались в Ан-довере и вскоре по чистой случайности познакомились с женщиной по имени Ханна Эмори. Она приехала из деревни Сейлем ухаживать за больной сестрой. Ханна рассказала, что раньше работала у судьи Ким, но потом его осиротевшая родственница, девица по имени Лалиса Монобан, заменила ее.
Намджун кивнул. Его бледное лицо зловеще выделялось в полумраке молельного дома.
– Продолжайте.
– Ханна Эмори дурно отзывалась о госпоже Монобан. Говорила, что побаивалась ее из-за дьявольских волос. Ее беспокойство передалось мне, хотя я и не сказал Чонне ни слова. – Ли покачал головой, в его голосе появилась грусть. – А потом Чонна подошла пора рожать. У нее начались ужасные боли. Не было никаких сил слушать, как она кричит, что ведьма убивает ее! Я страшно перепугался, но все время молился за нее. Однако она умерла при родах, судья, и ребенок вместе с ней! Я остался без жены и сына, совсем один! – Он в гневе подскочил к скамье, на которой сидела объятая ужасом Лалиса и ткнул в нее пальцем. – Она убила их! – взревел Ли. – Эта рыжеволосая ведьма своими сатанинскими заговорами убила мою жену и ребенка!
– Нет! – Лалиса вскочила. – Это ложь! Я была едва знакома с Ли Чонной, но... но она мне нравилась! Я никогда не ссорилась с ней и не угрожала ей. Поверьте! В его рассказе ни единого слова правды!
– Повесить ведьму! – взвизгнула Пак Чжихё, в очередной раз схватившись за голову.
– Повесить ведьму! – подхватили девицы писклявыми, пронзительными голосами.
– Да, повесить ведьму! – заорал Ли Чонсок, потрясая в воздухе своими огромными кулачищами. – Пусть жизнью заплатит мне за жену и сына!
– Нет! – вскрикнула Лалиса, отбиваясь от схвативших ее угрюмых охранников. – Я невиновна! Невиновна! Все мое преступление заключается в цвете моих волос, но я такой родилась. Я спасла жизнь ребенку Уилла Гершолма – отыскала его, не дав утонуть в пруду! Неужели вы этого не понимаете? Я никому не причинила зла в этой деревне – и ни в каком другом месте. Я требую, чтобы вы доказали обратное!
– Ты погубила мою семью! – заорал Ли.
– Ты денно и нощно истязала меня и других несчастных девушек! – выкрикнула Чжихё.
– Повесить ведьму!
Ким Намджун ударил кулаком по столу, призывая к порядку. Наконец рев в зале стих. Стражи, схватив Лалису за руки, подтащили ее к столу мирового судьи. Намджун оглядел ее. Его худое, бледное лицо было сурово и непреклонно.
– Моя обязанность – сообщить, что вы признаны виновной в колдовстве, – объявил он. – Я приговариваю вас к казни на Холме виселиц, где вы будете висеть до тех пор, пока нечистая сила окончательно не изыдет из вашего тела. – Его губы злобно скривились. – Повешение состоится завтра, ведьма Монобан. Вы и ведьма Ким умрете вместе. На рассвете вы обе взойдете на виселицу!
Лалиса смутно воспринимала суету вокруг себя: крики, толкотню, бормотание молитв. Она почувствовала, как чьи-то грубые руки схватили ее, поволокли, и сообразила, что она уже не в молельном доме, а на улице, на солнце, и ее ведут по площади обратно в тюрьму. Она заморгала, ослепленная ярким светом, споткнулась, но охранники потащили ее дальше. Лалиса попыталась вырваться из цепких рук, но у нее не осталось на это сил. Далее она очутилась в коридоре, потом– возле своей крохотной камеры. Дверь распахнулась, и ее втолкнули внутрь. Лалиса распласталась на своем тюфяке, сквозь шум в ушах едва слыша стук закрываемой двери и бормотание удалявшихся стражников. Потом она услышала исполненный ужаса голос Джису и с трудом подняла глаза на взволнованное лицо подруги.
– Лалиса, Лалиса, ты слышишь меня? – Голос Джису, казалось, доносился откуда-то издалека. – Что они с тобой сделали? Что случилось?
Лалиса облизала пересохшие губы. Она попыталась заговорить, но из горла вылетело лишь хрипение. Она откашлялась и медленно, как во сне, покачала головой.
– Нас повесят, Джису, – прошептала она. – Тебя и меня. Завтра, на рассвете, на Холме виселиц.
Джису с плачем упала возле нее.
– Нас повесят, – повторила Лалиса.
***
не забудьте поставить ⭐ и подписаться ,
ещё сидите дома и вообще берегите себя!