4.
Я полностью вливаюсь в музыку, уже не чувствуя никакой боли в пальцах, что впиваются в острые струны и погружение в воспоминания, которые я пытаюсь держать в секрете. Мелодия звучит негромко, но в моих ушах происходит звон, словно напоминая, что я играю уже очень долгое время и мне нужен отдых. Нет.
Мне нужно расслабиться, раз адреналин, который обжигал мое сердце в ночи, уже совсем не помогает избавиться от минувшей ситуации. Вспоминать, ощущать бесконечное дежавю, пытаться исправить разрушенное... Это меньшее, что хочется в данный момент. Я открываю глаза, продолжая яростно бегать пальцами по струнам. Не чувствую рук, но снова игнорирую.
Ритм прекращается, когда я вижу красное пятнышко, что разливается по натянутой струне. Продолжаю играть, успокаивая себя, что это просто обман воображения. Ведь воспроизводить музыку на гитаре долгих три часа является нормой для мозга? Я надеюсь на лучшее, но окончательно останавливаюсь, когда чувствую острейшую боль на руках.
Вся гитара обмазана моей красной жидкостью, пальцы сильно изливаются кровью. Я натянул струны специально, чтобы почувствовать это. Зашипев от боли, мне приходится сбросить с колен музыкальный инструмент, от чего он с грохотом падает, чуть ли не разбиваясь, пока в этот момент я иду на кухню и включаю одним мизинчиком ледяную воду.
В руки бьётся огромный поток, а конечности онемевают от настолько низкой температуры. Когда же вся кровь смывается, вижу, насколько сильно повредил ногти и подушечки пальцев. Маленькие глубокие порезы из которых виднеется краснота, пульсируют. Я не в силах даже сжать их, поэтому просто обматываю в бумагу и облокачиваюсь об умывальник, ощущая красноту глаз. Нет... Только не сейчас, пожалуйста...
***
Берег Тихого океана, 2021 год.
— Том, я вижу его! — громко восклицает Билл. Да так, что почти все люди оборачиваются на нас и злобно шипят, чтобы мы заткнулись. Повисает громовое молчание, при котором можно услышать любой шум океана, волну, которая разбивается о высокие скалы.
Я снимаю очки. Солнце тут же ослепляет мне глаза, но сразу надеваю их обратно под недовольным взглядом брата и пинком под затылок. Я ничего не вижу. Поворачиваюсь к другим людям, которые заворожено смотрят на солнце, не отводя взгляд. Я пихаю Билла и тихо-тихо ворчу:
— Я ничего не вижу! Когда оно будет?
Билл смотрит на меня, легонько отпихнув от себя. Я снова пытаюсь хоть что-то рассмотреть в небе, но вижу только ослепляющее солнце, которое никак не затемняется.
— Ты думаешь, все так быстро? Том, сейчас уже будет. — отвечает брат, и словно не обращая внимания, опять возводит глаза к небу. — Это солнечное затмение должно быть самым длинным в истории.
— Кажется, нас просто водят вокруг пальца, только чтобы мы купили дорогущие билеты в конец Тихого океана. — шепчу я, но сразу замолкаю, – прохожие успели навести на меня порчу за нарушение всемирной тишины.
Я поправляю черные очки поудобнее и складываю руки у груди, чувствуя неимоверный холодный ветер. Ледяная вода бьёт по ногам, которые сразу онемевают. Я опускаюсь на корточки и провожу пальцами по воде. Холодно, но приятно. В такой жаре Тихий океан впервые бывает с низкой температурой.
Чувствую, как меня толкают в плечо и слышу не только восторженные крики, но и оры моего брата:
— ТОМ! СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ! — Его громкие высказывания прерываются смехом и неловкими звуками. — Я имел в виду... Солнечное затмение! Том, посмотри!
Уже через несколько секунд все напрочь забывают о Билле, который перепутал сияние и затмение, потому что луна медленно-медленно показывается на солнце. Я перестаю дышать, ухватившись за брата, чтобы не упасть вовсе. Мне впервые удается увидеть солнечное затмение своими глазами, которое мы с братом хотели увидеть всю свою сознательную жизнь.
Волнение и трепет пронизывают каждую клеточку моего тела, ведь такое удивительное явление природы не встречается каждый день.
На небе над нами происходят игры теней: ласковые лучи солнца сходят на нет перед нарастающим шаром луны. Мягкий и теплый свет постепенно уступает место черноте. Я не могу оторвать взгляд от этой медленной трансформации, словно оказазываюсь в зоне притяжения природной магии, которая захватывает меня и уносит в иную реальность.
Солнечное затмение огибает все вокруг в плен своей непостижимой красоты. Свет солнца, проникающий сквозь облака, наполняет небо легким розоватым отливом.
Я задерживаю воздух в лёгких, понимаю, насколько редко бьётся сердце и с шумом выдыхаю, когда луна все больше и больше наступает на солнце.
Волны эмоций исходят от солнечного затмения, цепляясь за каждую мою мысль и ощущение. Чувствую, что мои глаза сияют, а сердце раскрывается, словно цветок, насыщенный лучами света.
Теперь, когда луна почти полностью заслоняет солнце, наступает момент магии. Вокруг нас царит нереальный полумрак, который придает океану и природе особую загадочность. Мы стоим рядом, словно наше слияние создает сильнейший магнит, притягивающий все энергии этого затмения, который так давно хотели посмотреть.
Проходит десять минут, когда все разговаривают о том, насколько темно становится вокруг. Луна потихоньку начинает сходить с солнца, когда я осознаю, что в этот драгоценный момент должен рассказать Биллу о том, насколько серьезно я погрузился в свою работу. Он должен понять, он ведь мой брат, моя частичка, которая преследует по жизни и помогает в трудные минуты. Завораживающие минуты уже давно прошли, когда луна полностью сошла, а восклицания людей заполняют долгожданное пространство. Трудная минута должна наступить прямо сейчас.
Ты должен, Том. Давай же, расскажи ему о...
— Господи, я думал мое сердце к чертям остановится! — оглушает меня Билл, крепко обнимая за шею. Я чувствовал его счастье, его сбыточную мечту. А мне остаётся только обнять его в ответ, но не от радости, от того, что совсем скоро он сам узнает о том, во что я влип. Для брата это объятие – уютное, а для меня – судьбоносное.
Мне приходится сдерживать слезы. Билл не должен увидеть их. Потому что скоро сам утонет в них.
Возможно, это первый раз, когда мы спустя долгие годы на подработке смогли заработать деньги, но ведь он не знает, сколько долларов лежит у нас дома, что я получил не по своей воле... Говорить об этом – уже звучит ужасно, поэтому я держу все в себе. Не зная, как отреагирует Билл, я должен. Просто должен сделать это.
— Билл, я...
— Ты видел, насколько темно было?! Господи, я поверить не могу, что наша мечта сбылась, Том! — после его слов он снова прижимается ко мне. Я чувствую улыбку брата, понимаю, насколько счастлив он увидеть.
— Пожалуйста, Билл. — шепчу настолько тихо, чтобы он не услышал. Я уже не сдерживаю слезы – просто рыдаю. Они скатываются огромными крупинками по щеке, заставляя краснеть нос и щеки. Я шмыгаю, Билл это замечает и отстраняется, кладя руки на плечи.
— Ты что, увидел солнечное затмение и расплакался? Пойдем, братец. И не такое мы увидим ещё. У нас впереди вся жизнь, чтобы путешествовать. — улыбается брат.
Если бы я знал, насколько сильно он ошибается...
***
Я сжимаю кулаки, когда кровь стекает внутри ладони с новой силой. Мне плевать на все. На то, насколько гнев блуждает по моему телу, завязываясь тугим узлом. Я становлюсь заложником собственных эмоций, потому что не смогу выбраться из этого плена.
Внутри разгорается пламя негодования и приводит в дрожь каждую клеточку измученного тела. Ярость – бушующий огонь, готовый перекликаться с каждым новым вдохом, извергая из глубин моей души все те негативные эмоции, которые овладевают. Глаза сияют яростью, холодные и колючие, словно глаза хищника, готового нанести удар. Время замедляется, и моя мысль становится одержимой этим мощным и жестоким чувством, которое так сильно теребит меня внутри.
Я никогда настолько не испытываю ярость, если не думаю о прошлом.
На ватных ногах пытаюсь добраться до спальни, чтобы утихомирить свои эмоции, но не получается, – в порыве новых воспоминаний, где я произвожу в памяти диалоги с братом, мне под раскалённую руку попадается маленький, стеклянный стол, что стоит возле дивана. На нем чашка и пульт от телевизора. Меня начинает раздражать, злить все, что я вижу на своем пути.
Не знаю, как нашлось столько сил бросить стол в стену, да ещё с такой силой, что он разбивается на тысячи маленьких осколков. Грохот заполняет звоны в моей голове настолько сильно, что я прихожу в себя. Разлитая чашка с кофе прошлась по стене, и теперь на ней красуется продолговатое пятно. Я несколько секунд смотрю на происходящее со стороны.
Руки сами по себе разжимаются, все в голове забывается, словно навсегда блокируется в памяти. Я отпускаю голову и вижу крупные сгустки крови на полу. Боль снова появляется, когда вспоминаю о ней. Под действием злейших эмоций мне не удалось прочувствовать, но сейчас я ощущаю все порезы каждой частичкой тела.
Осталось успеть обработать руки, прежде чем идти в больницу и видеться с тем, кого стараюсь забыть уже очень долгое время.
***
Реймонд обещает дать мне больше выходных, как только я закончу работать за Андреа, и уезжает по делам в другой конец города, чтобы решить вопрос о переселении нескольких резидентов в другую больницу. Я искренне сочувствую ему, потому что Реймонду придется очень долго пытаться перевести больных в другое помещение без каких-либо проблем.
За все время пребывания в больнице, я успел познакомиться ещё с двумя людьми. Сандрой – женщиной, афроамериканкой, что разговаривала со мной после внезапного прибытия Далилы. Она полновата и совсем скоро ей исполнятся тридцать девять. Сандра очень любит отпускать почти всех людей на отдых, так как считает, что они устают, ведь сама работает на ресепшене и не представляет, какой труд они вкладывают в резидентов.
Мик – здоровяк с черными волосами, который работает санитаром и постоянно крутится что-то убирает. Я несколько раз заводил с ним случайную беседу, когда валялся на диване и отдыхал после долгих попыток впихнуть в резидента лекарство, но он лишь отмахивался.
Как оказывается, Мик долгое время работал в ресторане и уволился, потому что ему не хватало общения с людьми. Он любит кошек и каждые выходные выезжает рыбачить со своей женой. Я же в свою очередь очень этому удивился, ведь огромный верзила с ростом в сто девяносто сантиметров просто не может любить таких милых животных и быть самым разговорчивым из всех, кого я видел! Конечно, после Астрис Стефенсон.
— Эй, Том! Приберись в двенадцатой комнате, пока резиденты туда не придут. — просит Сандра, проходя на свое почетное место рядом со входом в больницу.
Я киваю, беру пачку салфеток и направляюсь на второй этаж, где располагаются все отдельные комнаты людей. Когда же вижу надпись, что оглашает номер, который мне нужен, я без стука вхожу и понимаю, что нахожусь в комнате Астрис.
В уголке стоят несколько маленьких ваз, что она, наверняка, плела несколько лет. На них узоры, о которых Астрис рассказывала при первой встрече. Я до сих пор помню.
Я протираю несколько полочек от пыли, не присматриваясь к предметам, что стоят у нее на столе. Тетради, ручки, маркеры и рисунки. Я пытаюсь побороть то любопытство, которое твердит о том, что просто обязан посмотреть! Никто об этом не узнает...
Цепочка слов, о которой я спрашивал Андреа, была одной из сотен. Тысяч. Весь рисунок пирамид под египетским солнцем состоял из них. Убористый почерк, такой же аккуратный, как машинный. Каждая деталь рисунка состоит из слов, раскрашенных маркерами.
Я схватываю стопку рисунков с полки Астрис. Первый представляет собой еще одну пирамиду с несколькими разноцветными узорами. И следующий. И следующий. Вся стопка состоит из сюжетов Древнего Египта, некоторые с Клеопатрой в сине-золотом головном уборе и с золотыми браслетами на руках. Некоторые с Марком Антонием во главе флота военных кораблей; его высоко поднятый меч блестел на солнце.
Каждое изображение было создано из слов. Цепочек слов. Как картины пуантилистов, только вместо точек буквы.
Листок тень вскоре луна стон вырос посеян одиноко презирает
Я разворачиваю страницу под другим углом, чтобы прочитать крошечный скрипт, который изображает черную кошку, греющуюся на солнце.
Трава шорох неприятность злость кричит ненависть ушла ушла ушла
Тени, отбрасываемые на песок пустыни, представляют собой море слов, написанных черными чернилами и закрашенных серым. Одна строка бросается мне в глаза.
Узоры глина кулон разрешаю годовщина не бывает помоги не бывает крик крик крик.
— Вот же черт. — шепчу я.
Это были не просто цепочки слов. Это были струны боли. И в конце каждого одна и та же тема. Припев в конце куплета Астрис. Повтор, как эхо голоса, кричащего откуда-то из глубины, темноты.
Презирает. Ушла. Крик.
Мои руки дрожат. Я перебираю недельные кипы рисунков, выбирая наугад все новые цепочки слов. Мое дыхание участилось. Одна строка пугает меня больше всех. Короткая цепочка слов, что составляла небольшую тень под троном Клеопатры.
Любовь жить жизнь нож рядом рвать пророк страх износ где? здесь здесь здесь
— Здесь, — шепчу я. — Она здесь.
Я не дурак и понимаю: доктора наверняка видели ее рисунки – но какого ж хрена ничего не сделали? Разве это не доказательство, что Астрис понимает свою ситуацию?
«Все здесь. Она знает, что с ней происходит».
Мысль падает в сердце, точно камень.
— Боже. Вдох. Выдох. — Я хватаюсь за край стула, а за окнами сгущаются сумерки. — Она знает. Твою мать, она знает.
Это не просто набор слов. Нет. Астрис была там, заперта в своем собственном разуме минутами, часами, годами...
Сандра входит в комнату отдыха, на этот раз крепко держа Нэнси Уиллис — еще одну резидентку, что страдает от постоянного головокружения из-за травмы, полученной двадцать лет назад. Сандра усаживает старуху на стул и приносит ей комплект домино.
— Я сейчас вернусь, мисс Уиллис, — говорит Сандра, читая мое выражение лица. — Том? Ты бледный как стена.
Да нет, не как стена. Я бледный, как грёбаный вампир, что не пил кровь уже десять лет. Мой ступор сказывается тем, что я снова начинаю путать слова, учащенно моргать и даже связать предложение удается с огромным трудом.
Сандра смотрит на меня несколько секунд, а потом уходит, как только говорю ей, что в полном порядке. При этом попутав слово «полном» с «полом».
Мне следует вновь приступить к работе, позабыть о том, что я видел несколько минут назад. Я должен был вынести мусор. Сделать. Эту. Чёртову. Работу. Выбросить все рисунки Астрис.
Все ее мольбы о помощи.
Я сую рисунки в мешок, но не развязываю, чтобы отнести в бак на улице. Несколько секунд смотрю на них, осмысливая свои действия. Я не должен вмешиваться в судьбу Астрис. Не должен.
«Что ты делаешь?»
Я смутно осознаю, что хочу забрать рисунки и… что? Отправить их фото доктору Астрис? Другому врачу? Специалисту получше, кто хоть что-то сделает с тем, что она заперта в семиминутной петле времени?
Снаружи воздух густой и липкий; весеннее солнце блестело в пасмурном небе. У мусорного контейнера рядом со зданием я полез в мешок и схватываю три или четыре рисунка Астрис, сворачиваю их в трубочку и прячу в задний карман. Затем связываю мешок и бросаю в бак.
— Что ты забрал, Том?
Дерьмо.
Крышка бака падает, едва не попав мне по пальцам. С колотящимся сердцем я поворачиваюсь к нему спиной, глядя на приближающегося Мика с шваброй и ведром. Его черные, как смоль, волосы раздуваются от прохладного ветра, а глаза полыхают от интереса, что же я мог взять.
— Ничего. — вру я, неосознанно поджимая губы и слегка округляя глаза.
— Жарковато нынче для озноба. — Он смотрит в небо и снова поворачивается ко мне, при этом поставив ведро на асфальт. — Нервничаешь? Покажи мне это «ничего».
«А сейчас ты потеряешь свою работу, придурок».
Я тихо вдыхаю, выдыхаю и отдаю ему свернутые рисунки. Громила в любую секунду может рассказать Реймонду о том, что я всерьез интересуюсь резидентами и уволить. Мик разворачивает бумагу и пробегается глазами по странице.
— Любишь искусство?
— Нет.
— Не расскажешь, почему решил стянуть рисунки мисс Стефенсон из мусорной корзины?
Я выпрямляюсь, скрестив руки. Уверенность овладевает моим разумом, нежели страх за то, что меня могут выгнать из единственной больницы, которая мне нужна. Раз он все равно собирается меня сдать боссу, отчего бы не сказать правду.
— Неправильно их выбрасывать.
— Садись. — кивает Мик, сворачивает бумагу и медленно направляется к больнице.
Я опускаю руки и следую за ним к скамейке, обращенной к западному крылу от здания. Сверчки стрекочут и мелькают в высокой траве. Мик зажигает сигарету.
— Цепочки слов, верно?
Я киваю. Мик начинает говорить, но какое-то движение наверху привлекает наше внимание. Астрис появляется в окне своей комнаты. Она не смотрит вниз, лишь кладет руку на стекло и смотрит на лес, горы вдали.
— Ты не можешь так на нее смотреть, — внезапно чеканит Мик. Я вздрагиваю от серьезности в его голосе. Настолько жёстко он ещё никогда не разговаривал.
— Я не…
— И ты ничего не можешь выносить из больницы. Узнай об этом Далила Стефенсон, на куски бы тебя порвала, без вопросов.
— Они явно важные, — тихо говорю я. — Эти цепочки. Никто не обращает внимания на них, но ты представить себе не можешь, насколько они важны.
— Это не твое дело, бро. Мы уже это обсуждали. Она не такая, как ты или я. Она выглядит красивой. Здоровой. Она много улыбается. Но у нее поврежден мозг. Поврежден. Мозг.
— Я знаю. — сглатываю я, пробираясь мурашками по коже.
— Правда? — Реймонд склоняет голову. — Ты читаешь ее каракули, будто секретный код. Ты смотришь на нее, будто есть какая-то надежда.
— Надежда?..
— Шанс, что ей станет лучше.
— Разве мы не хотим этого для наших пациентов?
Мик прищуривается.
— Хотим, но я тебе сказал: лучше им не станет. Мисс Стефенсон не поправится. Ни сегодня, ни завтра. Ни через десять лет. Доктора изучили ее случай вдоль и поперек. Они видели это. — Он машет рисунками. — Медицина бессильна.
Вес его слов как приговор нависает над Астрис. Ей девятнадцать лет, других проблем со здоровьем нет. Она может легко дожить до… семидесяти? Восьмидесяти? Еще шестьдесят лет в этом месте? Шестьдесят лет рисунков, знакомств и «сколько времени прошло»? И все это время каким-то образом зная, что она в ловушке без возможности выбраться?
Я даже не могу этого представить.
— Они ничего не могут сделать? — уточняю я. — Вообще ничего?
— У Астрис один из худших зарегистрированных случаев амнезии в истории, — отвечает Мик. Я замечаю, что он впервые называет резидентку по имени. – Если бы можно было что-то сделать, ее доктора уже бы это сделали.
— Она в ловушке. — выдыхаю я, откидываюсь на спинку лавочки и пристально слежу на серым небом. Мик мгновение изучает меня, затем заглушает мою сигарету, что я достаю, и подбирает окурок.
— Осторожнее, бро.
Я вскидываю голову и встречаюсь с ним взглядом. Его голубые глаза сверкают только одним – понимаем. Мик словно понимает меня, потому что сталкивался с этим, но я?.. Мне придется работать здесь всю жизнь, пока я не выполню свою «миссию» жизни, о которой никому не рассказываю. Я не должен думать о ней.
— Я бы никогда…
— Никогда не будешь забирать ее личные вещи?
Он прав. Я веду себя как гребаный сталкер.
— Я разбираюсь в людях, — вдруг говорит Мик. — Неплохо умею их читать. Я подозреваю, что ты хороший человек, но это последнее предупреждение. Следи за собой и за своей надеждой. Следи за тем, чтобы не мечтал о выздоровлении мисс Стефенсон как ради нее, так и ради себя.
Он вручает мне рисунки.
— Я так понимаю, ты знаешь, куда их деть?
Я киваю, снова поджав губы.
— Хорошо. Увидимся.
Он уходит, и только тогда я позволяю рисункам развернуться в моей ладони.
«Оставь это ее докторам. Они нейрохирурги и психологи с годами практики и высшим образованием. Я социальный работник с купленным дипломом средней школы».
Я встаю и направляюсь обратно к баку. Бросаю последний взгляд на окно но Астрис там больше не было.
«Ее там больше нет».
Все больше и больше чувствуя себя сталкером, ущемляющим личную жизнь пациента, я одной рукой поднимаю тяжелую крышку контейнера. Было почти кощунством бросать изображения такого уровня в мусор, но мне вообще не следовало их забирать. Неправильно. Непрофессионально. Мне повезло, что Мик не сдал меня Реймонду.
Я вновь повторяю свою клятву не лезть в жизнь Астрис Стефенсон больше, чем допустимо работнику. Это было не мое дело.
Я запихиваю страницы в бак, и тяжелая крышка захлопывается, прищемив один рисунок. Его угол торит наружу, светлое пятно на фоне ржавого зеленого металла. Мне в глаза словно чертова пульсирующая сирена бросается цепочка слов.
Прощай ложь плач попытка улететь тайком вздох вверх оклик ад помощь помощь помощь.