6-7
6.
Второе утро Владимиров просыпался с одной мыслью: «Когда все это закончится». Он, еще не поднималось солнце над крышами города, уныло натягивал свой серый рабочий костюм, выкуривал сигарету, выпивал крепкого кофе без сахара и спускался в конгресс-холл отеля. У входа, вращающейся стеклянной двери, замечал, что полицейские так и дежурят с пистолетами, не выпуская никого из представителей труппы на улицу.
С первого дня переговоров американцы четко дали понять, что, пока русская сторона не пойдет на уступки, ограничений не снимут. Пришлось отменить оставшиеся несколько спектаклей в Нью-Йорке. Репетиций не проводилось, артисты разминались и репетировали в коридорах и номерах, очень стесненные и встревоженные сложившимися обстоятельствами. Воскресенский и руководство давили на Владимирова. Они полагали, что он всесилен, и может, но не торопится изменить положение. На самом деле, Владимиров в той же мере, что они, оказался рабом обстоятельств.
Из Москвы заявили принципиальную позицию, которой стоит придерживаться: Нина Алиева добровольно покидает США и готова подтвердить свое решение перед кем угодно, но только в присутствии нескольких представителей КГБ. Нина Алиева не чувствует себя в безопасности и хочет как можно скорее оказаться дома. А Бориса Соколова можно не искать. Ситуация прозрачна, дело заведено.
Как бы ни хотел Владимиров в глубине души пойти на уступки, приходилось оставаться твердым. Он сам стал свидетелем провокации в ночь побега Соколова, доложил начальству. Очевидно было, что американцы попробуют повторить подобное, победа в информационной войне как минимум для ФБР чрезвычайно важна.
Называть происходящее в прессе не иначе, как войной, Владимиров и не думал. Началось все с таблоида «The Gardener», который через десять-двенадцать часов после побега Соколова, утром, напечатал его заявление о том, что Алиеву удерживают насильно. Очевидно, устроители ночной провокации лично доставили информацию репортерам.
Уже в обед возле отеля появилось множество журналистов. Они донимали вопросами американскую полицию, представителей ФБР и русского консульства, прибывающих в отель, поднимались на пожарные лестницы и крыши соседний зданий, пытаясь в окнах разглядеть Алиеву и сделать фото. К вечеру первые статьи, кадры, интервью и официальные заявления пресс-секретарей консульства и ФБР появились во всех изданиях. Прокопьев, не так давно работающий заграницей, был обескуражен.
— Они выпускают материалы так быстро! Уму не постижимо! — восклицал он, забирая со стойки регистрации ежедневную газету.
— Они не согласуют материалы, — заметил Владимиров, — поэтому в них столько липы.
— Как думаете, это Алиева? — Прокопьев указал на первую полосу издания. Большое черно-белое фото было расплывчато. Угадывался женский силуэт некрупного телосложения, занавеска, кирпичный фасад отеля.
— Может и Алиева. Не знаю, — ответил Владимиров.
На второй день репортеры не пропали, наоборот, значительно умножились. Появились теперь телекамеры, большие фургоны телеканалов и значительных еженедельников. Агенты ФБР и представители консульства пробивались от подъезда отеля ко входу с помощью полицейских, которые сдерживали шумную напирающую толпу.
Владимиров вошел в конгресс-холл, залитый мутным светом пасмурного утра. Было холодно, тихо. Американцы еще не появлялись. За столом переговоров сидели Прокопьев, администратор труппы и несколько представителей консульства, прибывших ночью из Вашингтона, в том числе политический сотрудник Латынин, с которым Владимиров был знаком давно.
— А вот и Дмитрий Викторович! Что-то припозднились товарищи американцы, — Латынина постучал зачем-то по стеклышку наручных часов, затем крепко пожал руку Владимирову и представил его коллегам.
Владимиров радовался назначению Латынина на эти переговоры. Латынин был спокоен, внешне и жестами походил на американцев, превосходно изъяснялся на британском английском (Владимиров знал, что он владеет американским акцентом и не употребляет его с умыслом), но при том всегда с настойчивостью и хладнокровием следовал установкам, заданным сверху. Такие качества были даже по-человечески приятны Владимирову.
— Сегодня прибудут еще представители ООН, — доложил он.
— Только их не хватало, — пробурчал Прокопьев. Перед ним на столе лежала все та же ежедневная газета со стойки регистрации. Латынин, вдруг обратив на нее внимание, прочитал вслух:
— «...Подобно царю Ивану Грозному, пытающемуся вырвать Анастасию из лап смерти...» Что это? Что за чушь? Постойте! — он придвинул к себе газету и зачитал полностью: — «Подобно царю Ивану Грозному, пытающемуся вырвать Анастасию из лап смерти, Борис Соколов собирает силы русской эмиграции и готов защищать жену перед лицом тоталитарной машины советской власти»... тра-та-та... «Нина Алиева, по сведениям наших источников из отеля, третий день находится в истерике...», «проводятся допросы с применением физического насилия...», «угроза расстрелять родителей...»?! «Тяжелая судьба двух влюбленных, навсегда разлучаемых мировым злом, предсказанная балетмейстером Климом Воскресенским...», «билеты на спектакль в Сан-Франциско и Бостоне перепродаются по цене, умноженной на двадцать»?! Что это, Владимиров?!
Латынин говорил с некоторой иронией, восклицал не совсем искренне, но явно был недоволен. Не дав Владимирову ответить, он решительно смял газету и заявил:
— Нет, мы покончим с этим как можно скорее.
Через несколько минут в конгресс-холле появились американцы. Переговоры затянулись на полдня, и с каждым часом толпа у входа в отель становилась все больше и больше. В какой-то момент люди начали собираться на крыше противоположного жилого здания, прямо напротив больших окон конгресс-холла. Это были уже не репортеры, а простые жители города, растянувшие большие плакаты и таблички поменьше с надписями «Free Nina». Было видно, но не слышно, что они кричали, а журналисты с удовольствием фотографировали пикет.
Решив продвигаться к урегулированию конфликта маленькими шагами, советская сторона настаивала на снятии оцепления вокруг отеля. Труппе уже через неделю предстоял перелет в Сан-Франциско. Нужно было репетировать, подготавливать переезд, вовремя выехать в аэропорт и сесть на самолет. Но американцы утверждали, что отсутствие труппы может сказаться на решении Нины Алиевой. Она должна сделать выбор в условиях, приближенных к обыденности.
— Ведь это глупость, — сказал Владимиров, сжав зубы. — Она уже приняла единственно верное решение. И мы озвучили его вам не раз.
— Нужно, чтобы госпожа Алиева озвучила решение нашим представителям. Предварительно она должна поговорить с психологом. Затем ее осмотрит врач.
— Зачем врач? — шепотом поинтересовался Прокопьев.
— Они думают, что она может быть под наркотиками все это время, — одними губами ответил ему Латынин. Затем добавил: — Нам надо попросить перерыв и выдворить отсюда Владимирова. Он переигрывает.
Около двух часов американцы удалились посовещаться. Латынин подошел к Владимирову, по-дружески потрепал за плечо.
— Ты в порядке, Дмитрий Викторович? — спросил, будто из вежливости.
— Да, — огрызнулся Владимиров.
Латынин покачал головой, хитро улыбнулся.
— Нет, голубчик, так не пойдет, — сказал он и отвел Владимирова в сторону от остальных, чтобы попросить: — Откинь-ка все личное. Здесь этому не место.
— Личное? Ничего личного. Я просто устал.
Владимиров быстро сообразил, что зашелся в споре, принял спокойный, отрешенный вид. Но Латынин, не будь он отличным переговорщиком, читал людей по глазам.
— Поговори с Алиевой вечером, — немного подумав, сказал он. — Вы ведь не первый раз работаете вместе, я так понимаю?
— Откуда такая информация?
— Я просто профессионально подготовлен, — Латынин самодовольно поправил полы пиджака, — Заварилось нешуточное дело. Мы, конечно, будем продолжать настаивать на своем. Но, если вдруг нам придется пойти на их условия, я хочу быть уверен, что Алиева не поддастся на провокацию во второй раз. Это непростительно для нее. Предположим, необходимым американцам психологом окажется Соколов... Хороший поворот событий, да? Так вот, Дмитрий Викторович, подумай и сделай так, чтобы, даже если бы Соколов пришел к ней с извинениями и букетом из ста алых роз, если бы на коленях просил остаться, если бы сам президент выделил им двоим комнату в Белом Доме, Алиева все равно вернулась на родину. Это твоя главная задача. Карт-бланш тебе на исполнение!
7.
Нина лежала на кровати, глядя в потолок. Снова опустилась ночь на мигающий город, снова стало невыносимо одиноко, горько за себя и страшно за Борю. Она пыталась заглушить душевный плач теплыми воспоминаниями, но и они, самые светлые, неизбежно приводили к одному таинственному предчувствию, что все, что произошло, было предрешено задолго, складывалось по косточкам и глупо и странно было не разглядеть столь очевидного будущего, какое наступило сейчас.
Она забывалась в полудреме, но и тогда не переставала подкорками сознания анализировать прошлое.
...Крупные серьги и пяток колец темного золота мутно поблескивали в матовом свете абажура. Бабушка Гюльназ вязала длинные шерстяные чулки, которые мама обещала непременно выбросить, ведь «шерстяные чулки порочат женственность». Десятилетняя Нина, лежа одной половиной туловища и ногами под диваном, выглядывая в комнату головою, наблюдала за машинными движениями бабушкиных рук и безупречными петлями, которые она создавала.
Дочь старой Гюльназ Алиса с мужем жила в большой многокомнатной квартире, из окон ее было видно Москву-реку и игрушечный шумливый город, как на ладошке. Войдя в квартиру впервые, Гюльназ, пораженная, отпустила ручку чемодана и ахнула, поглядев на потолки. «Как в филармонии!» — сказала она восхищенно. Навстречу ей выбежали босоногие девочки: Нина и Оленька.
— Скажите «привет», — обратилась к дочерям Алиса. — Это ваша бабушка Гюльназ, моя мама.
Оля испугалась незнакомки и подбежала к маме, уткнувшись носом в ее юбку. Гюльназ невозмутимо, не тушуясь, окинула взглядом Олю, затем выжидающе поглядела на Нину. Нина не была похожа ни на мать, ни на своего родного отца, который давно сгинул в море. У нее были густые черные волосы и такие темные, как уголь, глаза, оттянутые к вискам. Алиса напомнила дочери:
— Нина, а ты не думаешь поздороваться?
— Привет, старая! — выдала Нина и засмеялась. Эта выходка показалась ей очень забавной.
Собственно, Гюльназ уже была знакома с Ниной, только та не помнила. Много лет назад Алиса, уехав учиться в Ленинград, нагуляла ребенка от одного непутевого моряка. Боясь, как бы кто не узнал в институте, она быстро отчислилась и вернулась домой. Но ее моряк скучал. Он приезжал, просил у Гюльназ руки дочери, вопил под дверью (с другой стороны двери вопила Алиса), обещал заработать через пару лет золотые горы.
Как бы ни болело сердце Гюльназ, она не хотела отдавать дочь замуж за бестолкового юнца, который не мог предложить им ни денег, ни времени, проведенного дома. Ей пришлось выгнать жениха взашей, а там, в Ленинграде, он очень скоро пьяным утонул — Нина еще даже не родилась.
Из-за проблем с деньгами после рождения Нины они переехали в деревню, в старый родительский дом. Там Гюльназ обустроила все, как нужно: сколотила детскую кроватку, обклеила газетами комнату для внучки, отгороженную ширмой от остального дома, нашла Алисе приличного мужчину, работу. Но Алиса, не оценив стараний матери, в одну ночь скрылась вместе с ребенком. Несколько лет не было ясно, где она, жива ли, пока однажды, уже во время войны, Гюльназ не пришло письмо из Тбилиси. Алису и Нину эвакуировали в Грузинскую АСС из Ленинграда. Там же Алиса нашла нового мужа, министерского работника Бондаренко, второй раз забеременела. Долго Гюльназ переписывалась с ними лишь пару раз в год и из упрямства не спешила в гости. Приехала, только когда дочь слезно попросила помощи по хозяйству.
К новому мужу Алисы, Роману, Гюльназ заочно относилась с большим уважением. Ей казалось, работник МИДа должен быть образованным, состоятельным, надежным человеком, в общем, идеалом мужчины. Роман Бондаренко был таким — но с тещей сразу не поладил.
Он и Алиса много работали. У него было юридическое образование, у Алисы — филологическое; она служила репортером в местной московской газете, он — юристом в договорно-правовом отделе МИДа. Они вызвали Гюльназ в город, потому что времени на дочерей совсем не хватало: нужно было не только отводить их в школу, но и сопровождать на кружки и занятия с репетиторами, делать уроки, кормить, одевать, гулять. Когда же Гюльназ взялась за воспитание внучек, оказалось, что ее взгляды и взгляды Бондаренко в вопросах воспитания детей сильно расходятся.
— Зачем вы загрузили девочек этой чепухой?! — возмущалась Гюльназ, яростно и быстро раскладывая перед дочерью и зятем тарелки с ароматным рисом. — Хорошо, уроки музыки это очень полезно. Но зачем водить Нину на лыжи? Она же девочка!
— Нина очень энергичная. Знакомый детский психолог разговаривал с ней. Он сказал, что Нине нужно вымещать где-то свою чрезмерную энергию, — раздраженно отвечал Бондаренко.
— Она станет широка в плечах и узка в бедрах! У нее и без того узкий таз. Это мало того, что некрасиво — как она будет рожать?! Раньше таких девушек даже замуж не брали. И зачем Оле этот глупый учитель? Он не учит, а только болтает о ерунде. Я не выдержала и сказала ему: «Когда вы начнете хоть что-то ей объяснять?!», а он — я не учитель, я педагог-психолог...
Гульназ очень точно воспроизвела высокий картавый голос Олиного репетитора.
— Оля очень замкнута. Вячеслав Олегович работает с этим. Мы хотим, чтобы Оля чувствовала себя уверенней среди сверстников, — стиснув зубы, пояснил Бондаренко.
Для Гюльназ эта информация стала настоящим откровением. Она яростно отбросила кухонное полотенце и встала посреди кухни, обратив взор к потолку.
— Всевышний! Скажи, почему ты позволил этим людям стать родителями? Разве скромная дочь не услада для родительских глаз? Разве не красит полевой цветок его стыдливая бледно-голубая головка? Ай, вы-ы...
Она с досадой всплеснула руками и утерла непрошенные слезы краем платка.
Оля действительно была скромна, молчалива. Она подолгу могла играть одна, сама старательно и без ошибок выполняла домашние задания, с удовольствием занималась на фортепиано, порой ластилась к матери, стыдливо, слезно прося ласки, а Алиса охотно отвечала, поднимала дочку на руки и долго, обнявшись, они могли стоять у окна, глядя на расцветающий сквер или буйный осенний ливень, или снегопад, или ледоход на Москве-реке.
Нина доставляла куда больше проблем. Она совсем не была воспитана. Пока мать занималась устройством личной жизни, она росла как-то сама по себе, успешно схватывала самое основное: как ходить, как говорить, как писать, как читать. Но, когда Нина выросла, понятно стало, что Алиса позабыла научить ее, например, использовать слова «спасибо» и «пожалуйста», молчать, когда нужно, ухаживать за своими вещами, в конце концов, быть вежливой. Этот фронт работ взвалила на себя Гюльназ. Она не скупилась на нотации, назидательные шлепки, наказания, но вместе с тем — на поощрения и, главное, игры, то, чего так не хватало активной и общительной девочке от родителей.
Гюльназ приглашала Нину готовить и гладить вместе, держать пряжу, вязать и вышивать. «Игра во взрослую» очень нравилась девочке. Она пропускала лыжи и ходила по магазинам за Гюльназ, выбирая отрез ткани для новой юбки, вместо фортепиано ездила на деревенские рынки, чтобы купить настоящей овечьей шерсти для чулок, и неизменно защищала в домашних спорах о воспитании бабушкины методы. Она действительно очень боялась, что отец выгонит бабушку за то, что та слишком многое позволяет внучкам. Однажды так и случилось.
Прошло три или четыре года, после того, как бабушка Гюльназ переехала к ним. Девочки подросли и могли самостоятельно добираться до школы. Нина к тому времени совсем отбилась от родителей. Ей не хотелось общаться с ними после работы, не хотелось искать их поощрения или ласки. Они могли только ругать ее за болтливость, за неусидчивость, неаккуратно выполненные домашние задания. Могли только ласкать младшую, плаксивую Олю, но не ее. Более того, оказалось, что отец ей совсем не родной. Об этом случайно проболталась бабушка Гюльназ за вязанием.
Возможно, именно это стало последней каплей для Бондаренко. Он не ругался и не устраивал сцен. Однажды пришел с работы в очень радостном настроении, рассадил семью за столом и сказал торжественным тоном:
— Дорогая бабушка Гюльназ! Не описать, как мы благодарны вам за то, что вы заботились о нас все эти годы. Теперь девочки уже взрослые и могут сами позаботиться о себе, а вы — вернуться к спокойной бесхлопотной жизни.
Он достал из кармана какую-то бумагу. Оказалось потом, что это документы на однокомнатную квартиру в другом районе Москвы. Квартиру для бабушки.
Лицо Гюльназ осунулось, вмиг постарело на несколько лет. Она тяжело вздохнула, ничего не ответив, ушла в другую комнату. Алиса проворчала:
— Нельзя было помягче, Рома?! — но не стала вступаться за мать.
Нина расценила заявление отца как нападение, в том числе и на себя. Раз отец может выгнать бабушку из семьи, то когда-нибудь выгонит и ее, ведь она не родная дочь! Она вскочила, заливаясь слезами, лицо ее горело. Отец протянул руки, чтобы обнять и успокоить, но Нина укусила его ладонь и бросилась к бабушке. Бабушка собирала чемодан в комнате, бормоча про себя что-то.
— Бабушка, я с тобой! — крикнула Нина и схватилась за край ее юбки, прижавшись щекой к бабушкиному колену. — Забери меня с собой!
— Э-э-э! Что придумала! — протянула бабушка. Хоть, оказалось, лицо ее было красным и мокрым от слез, голос звучал ровно, совсем как обычно. — Всевышний посылает на судьбу каждого человека множество друзей и врагов. Но, как бы сильно не прельщали тебя ласки других, он просит оставаться вместе с родителями и почитать их. Родители должны всегда быть на первом месте в твоем сердце.
Нина не понимала, почему бабушка так жестока к ней. Зачем она чинит надуманные препятствия?! Ведь по-настоящему, Нина понимала это очень хорошо, жить с бабушкой ей ничто не мешает. Они были бы счастливы вместе!
В коридоре послышались шаги отца. Он осторожно приоткрыл дверь, заглянул к ним.
— Извините, если обидел вас, — сказал он теще. — Нина, и ты прости меня.
Он смотрел в глаза дочери с нежностью, сожалением и большой любовью. Но Нина не оторвала лица от бабушкиной юбки и не увидела этого.
...Резкий автомобильный гудок заставил Нину вздрогнуть. Она очнулась от мыслей в холодном поту, с тупой болью в затылке и висках. На часах было где-то около двенадцати ночи, но, она слышала, движение в коридоре между номерами не прекращалось. Проходил, тихо чеканя шаги, Владимиров, пробегал Прокопьев, шуршали халатами танцовщицы труппы, перенося друг другу новости о Нине и Боре. Но в самом номере была темнота. Доносившиеся из-за двери звуки не перебивали мерного, тревожного тиканья настенных часов.
Шить не хотелось. Даже пересилив апатию, взяв иголку или ножницы, Нина не смогла бы сделать ничего добротного. Руки дрожали, тело обмякло от бессонницы и переживания, внимание рассеивалось, стоило просидеть над каким-то занятием больше минуты. Тело подводило, но больше того, конечно, сердце.
Бывали минуты, когда Нина желала выброситься в окно, упав на мягкий зеленый тент перед входом в отель, найти такси и заставить водителя отыскать Борю, или Поултера, или его жену. Она искренне жалела, что так просто отпустила Джил. Нужно было схватить ее за волосы, удержать, чтобы Владимиров вытряс информацию о местонахождении Бори или хотя бы адрес Поултера, а потом притащил Борю за уши в отель и никому, никогда, ни за что — Нина была уверена — не рассказал бы о том, что произошло. Они бы вернулись домой вместе и все было бы, как раньше.
В другие моменты ее захватывала ярость и обида. Что думает о себе Боря? Что она прибежит к нему, как ручная собачонка, бросит все, лишь бы он выстроил великолепную карьеру и утолил жажду славы?! Он поступил так, как поступил, думая только о себе. Зря она считала, что он любит ее. Он всю жизнь пользовался ею; она тянула его карьеру в гору, выслушивала жалобы на артистов театра и постановщиков, она помогла ему впервые выехать заграницу, она нянчила его, как родная мать, залечивала его нескончаемые раны, открывала ему новые пути, успокаивала, защищала. Он не мог ничего дать ей взамен, но она все равно была предана. Он эгоист, предатель, предатель!..
От таких мыслей Нину отвлек стук в дверь. Она всполошилась, быстро прибрала волосы, натянула халат и открыла. Стучал, конечно, Владимиров.
— Отличные новости! — сказал он бодро. — К переговорам подключились сотрудники консульства.
Нина встрепенулась на словах «отличная новость», но затем вновь поникла.
— Я поняла... Когда проблема разрешится?
— Мы... договариваемся, — Владимиров скривился, как от головной боли, давая понять, что переговоры не проходят просто.
Нина, равнодушно пожав плечами, вошла в комнату. Зачем он только пришел?
Владимиров зашел следом, прикрыл за собой дверь.
— Про Борю что-то известно? — спросила Нина. Она не смотрела на Владимирова. В глазах то и дело темнело.
Владимиров встал у окна и внимательно осмотрел прилегающую к отелю территорию. Краем глаза, почти незаметно, он разглядывал и номер, выискивая предметы, которые могли бы выдать настоящее состояние и мысли Нины.
— Соколов скрывается. Его адвокат требует, чтобы мы отпустили вас.
— Он ведь прекрасно знает, что вы-то не стали бы удерживать меня силой, — ответила Нина, нахмурившись.
— Думаю, кто-то советует ему, как лучше поступать, — пробормотал Владимиров. Затем, поразмыслив немного, добавил громче: — Кто-то точно знает, что образ несчастного влюбленного сделает из него звезду телевидения и газет. Неважно, что вы в итоге не останетесь в Штатах, а это, я думаю, и Соколов, и его расчетливые товарищи понимают. Эта история сделает из него живую легенду, очень привлекательного персонажа. Американцы обожают людей с драматичным прошлым! Он будет зарабатывать миллионы долларов, запустит собственное танцевальное шоу, купит большой дом в Голливуде. Встретит хорошенькую актрису или фотомодель, — с этими словами он подошел ближе к Нине и мягко сжал ее руку: — Я знаю, Нина, что вам тяжело с ним расстаться. Но, поверьте мне, как мужчине, как вашему другу. Вы зря его жалеете. Он найдет новую любовь, найдет свое место здесь, и вы тоже — но на родине.
Нина пристально смотрела на него, распахнув большие и влажные, как озерца, глаза. Она была словно ребенок, пронзенный слишком большим для него горем, и остро ощущала себя брошенной. Размышления Владимирова вдруг показались ей очень логичными, правильными. Она всецело внимала ему и верила, дрожала всем своим существом, но готова была слушать и слушать, ощущать, как Владимиров раскрывает ей глаза на происходящее. Как контрольный выстрел, он добавил:
— Иначе почему еще он не взял вас с собой, сбегая?
Это поставило точку в сомнениях Нины. Боря знал, что делает. Он не запутался, не испугался. Все вопросы мигом исчезли. Он бросил ее.