4-5
4.
1960
Воскресенский смотрел из зала на репетицию «Спартака» и курил. Две ночи он не спал, двое суток не ел, не пил и огрызался на окружающих. На коленях его, плотно залитое чернильными пятнами, исчерканное, разорванное по краям и пожелтевшее от кофе, покоилось либретто «Ивана Грозного».
Воскресенскому казалось, что этот блокнот с рукописью либретто и заметками по хореографии — истерзанный пленник, которого несколько месяцев он подвергает пыткам, квасит на грязных страницах и в своем собственном воспаленном разуме, где перемешанные события, герои и движения, испорченные, истрепанные постоянным размышлением над ними, давят тяжестью своей любую свежую мысль.
Но, как бы ни хотел Воскресенский отдохнуть, «Иван Грозный» не уходил из головы. Он думал о нем каждую свободную минуту, в каждом клочке будничности искал вдохновение. Постановка получалась бледной, вторичной. Он был готов выть от отчаяния.
Музыка стихла. Воскресенский крикнул:
— Плохо!
Борис, не в силах скрыть раздражения, сжал кулаки и на мгновение отвернулся, чтобы прийти в себя.
— Ты воин, а не деревенский драчун, — добавил Воскресенский. — Прекрати злиться, когда музыка останавливается, и начни злиться в танце. Эмоциональней, Борис, у тебя горячая кровь! Но слишком толстая кожа... Еще раз!
Загремел оркестр. Воскресенский улыбнулся в усы. Выводить из себя Борю было его любимым занятием.
С самого начала работы с Борей Воскресенский прочитал его диковатый характер. Боря был с людьми апатичен и безэмоционален; его высокая фигура казалась искусственной и неживой вне сцены, он сливался иногда с предметами мебели и стенами, когда не двигался, незаметно, тихо проходил мимо в коридорах театра, потрясая только, если присмотреться к нему, неподдельной северной угрюмостью. Но, танцуя, Боря был неповторим. Подобная грация, пластичность и монументальность даже в балете встречались редко. Характер и тело Бори были заточены именно под танец, под то, чем он занимался, и он, осознавая свой потенциал, злился и недолюбливал Воскресенского.
Однако Воскресенский был уверен: честолюбие — враг таланта. И он нещадно критиковал всех своих артистов, в том числе Борю.
Итак, Воскресенский собирался поставить новый балет.
Год назад он впервые увидел фильм «Иван Грозный» и почувствовал, что страсть, силу и безумие Ивана ничто, даже кинокартина, не сможет выразить так, как танец. Во времени царя, в его жизни и характере была мрачная русскость, изящество в допотопном животном гневе, граничащим со страхом и желанием выжить, которые никто из постановщиков еще не реализовал. Эпоха Ивана напоминала Воскресенскому времена ежовщины, когда он только начинал свой путь в Большом, оттого история обещала получиться глубоко личной и искренней. Обещала — но не получалась.
Музыка стихла вновь. Боря встал у края сцены, ожидая вердикта.
— Неплохо, но скупо для двух дней до премьеры, — сказал Воскресенский и встал, направившись к нему. — Перестань оставаться после классов, Боря. Дай себе день отдыха, прогуляйся в одиночестве, послушай хорошую музыку. Физического совершенства недостаточно. Ты можешь тренировать себя, сколько хочешь, но балет — не спорт, а элитарное искусство. Подумай, что ты хочешь сказать зрителю, почему ты танцуешь — ради чего? Ты знаешь, ради чего ты танцуешь?
Последние слова Воскресенский произнес, стоя очень близко к Боре.
— Я танцую, потому что не могу не танцевать, — тихо, боясь, что его услышат, ответил тот.
— Значит, это твоя естественная потребность?
— Да.
— Человек создал искусство, чтобы встать выше животной потребности!
Воскресенский треснул Борю по голенищу своей деревянной тросточкой, прокряхтел что-то невразумительное и, продвинувшись вглубь сцены, обратился к остальным артистам за кулисами:
— На сегодня все!
Воскресенский не надеялся, но хлопоты, связанные с премьерой обновленного «Спартака», отвлекли его от «Ивана Грозного». В день премьеры он пришел к театр, не думая об Иване совершенно, и впервые за долгое время почувствовал, что может мыслить и заниматься делами без сумятицы в голове.
Волнение, которое Воскресенский когда-то испытывал перед премьерами, давно притупилось. Он стоял за кулисами и курил, когда заметил, что Боря, вопреки привычному, переживает перед спектаклем. Удивительно, как чувство это пробилось через его толстую кожу, стало столь явным.
Дирижер сделал первый взмах, и на сцену выбежал кордебалет. Спектакль не требовал управления — каждый знал свое дело. Воскресенский наблюдал со стороны и думал, в чем стоит доработать его.
Но когда вышел Спартак, Воскресенский задержал дыхание. Боря был великолепен. Он не танцевал, а летел, и в каждом его движении, в каждом прыжке чувствовалась мощь, страсть и безумная тяга к свободе пленного Спартака; казалось, тело Бори состоит из одних мышц, напряженных до предела, потому так живо реагирует на музыку, потому так грациозно и сильно. Что случилось с ним? Воскресенский тонул в эмоциях, которые вызывал в нем танец. Он не верил, но прослезился, когда Спартак тосковал о Фригии. А затем, вдруг наполнившись особым чувством, которое передал ему Боря, заметался в поисках листка бумаги. Схватил первый попавшийся, начал писать. Балет еще шел, но Воскресенский, не чувствуя вины, писал, писал и писал, не в силах насытиться собственным жаром. Рука его не успевала за потоком мысли и воображения, который выливался из разума через сердце.
После балета Воскресенскому пришлось прерваться ненадолго. Всю паузу он страдал, оттого что не пишет. Затем, закончив дела в театре, поспешил домой, чтобы сесть за работу, но у выхода столкнулся с Борей. Тот был не один.
Воскресенский подошел поздороваться и понял, что узнает спутницу Бори.
— Нина Алиева! — воскликнул он.
С Борей стояла ученица его доброй подруги, художника-постановщика Каримовой. Пару лет назад Воскресенский и Каримова вместе работали над «Лебединым озером». Затем, не поладив с новым руководством театра, Каримова перешла на работу во всесоюзный Дом Моделей, но Воскресенский по-прежнему заказывал ее костюмы для выездов заграницу и, конечно, знал Нину.
— Здравствуйте, Клим Афанасьевич, — улыбнулась Нина. — Замечательный костюм. Мы знакомы через мою наставницу Ольгу Петровну, — пояснила она для Бори. Воскресенский по-старчески поинтересовался:
— Как дела у Оленьки?
— Хорошо. Она здорова и много работает.
— Понравилась вам наша премьера?
— Да! Я в восторге, несмотря на то, что немногое понимаю в балете. Это превосходно. Я рыдала, когда Фригия прощалась со Спартаком.
— Она верила, что Спартак будет жить вечно в своем подвиге, — добавил Воскресенский. — Хорошо, молодые люди. Я не буду задерживать вас.
— Очень рада была вас встретить.
Темные глаза Нины весело сверкнули в полутьме.
— До свидания, — сказал Боря. Вместе с Ниной они шагнули в электрический свет фонаря на фасаде театра.
Воскресенский стоял в тени дверного свода и наблюдал за ними. Интересную вещь предпринял Боря, чтобы встряхнуть себя — пригласил девушку. Было удивительно, что он, в крайней степени зацикленный на танце трудоголик, сошелся с Ниной, человеком не из балетного мира, даже не из мира спорта.
Однако же, по аналогии с триумфом Бори, Воскресенский вдруг понял, чего не хватает его либретто — царицы Анастасии. Вот, кто должен сделать драму царя Ивана ошеломляющей, углубить его страдания и раскрасить гибель!
5.
Ближайший самолет в Москву улетал днем, после полудня. Нина впопыхах собирала вещи. Никому из труппы не сказали, что она улетает, и она чувствовала себя беглянкой. Она старалась не думать о Боре, думать о чем-нибудь другом. Например, о девочках-швеях из Большого, о родителях и друзьях, наконец, о бабушке Гюльназ. Нина мечтала, чтобы новости из Америки шли до бабушки медленней, чем летит самолет Нью-Йорк — Москва, иначе бедное ее сердце могло бы не выдержать этих тревог. Отец, конечно, уже знает, и будет злорадствовать. Нина лишь надеялась, что у него хватит ума не болтать лишнего.
Случайно подойдя к окну во время сборов, Нина заметила, что у входа в отель собралась толпа журналистов, а чуть поодаль остановилась тройка полицейских автомобилей. Снова что-то происходило за ее спиной. Нина задумала пойти в номер к Владимирову и выяснить все, но, толкнув дверь, обнаружила, что заперта снаружи.
Вдруг все тело пробила дрожь; горло сжалось и задержало крик. Паника. Нина не знала, куда деть себя, подбежала к раковине, чтобы умыться, но не смогла протянуть руку к крану, потом побежала к окну, чтобы открыть его, но руки снова ее не послушались, а затем, в тот же момент, отказали и ноги, она упала на пол под окном, сжалась и зарыдала одним грудным звуком, то падающим, то взмывающим, и никогда не кончающимся, и, если все эти пять-шесть часов она могла контролировать мысли о Боре, то сейчас, как цунами, страх за него, отчаяние, боль предательства и разлуки сковали ее руки, ноги и туловище, впились в кожу и, наконец, разрезали на части, и она корчилась на полу от настоящей не выдуманной болезни, болезни, которая заставила ее подползти к столу, спустить на пол бумагу и карандаш и несколько раз написать печатными буквами: «Я прошу политическое убежище в США».
Вдруг в коридоре застучали узнаваемые шаги. Нина поднялась на руках, засунула записку в карман, накинула на плечи теплый платок. Приоткрыв дверь, в номер заглянул Владимиров.
— Нина, самолет откладывается. Нам придется вступить в переговоры с американцами, — сказал он.
— Что такое?
— Борис сделал заявление в прессе. Он сказал, что вас увозят из США насильно и что вы хотите остаться.
Владимиров говорил строго, с недоверием и раздражением, желая, судя по всему, скорее уйти. Нина вгляделась в его лицо.
— Вы мне не верите? Вы думаете, я одурачиваю вас?
— Просто мы ни разу не спросили, хотите ли вы вернуться на самом деле, — немного подумав, ответил Владимиров.
— Хочу. Я хочу домой. Я хочу, чтобы вы поскорее вернули меня обратно в Москву.
Слова эти делись Нине удивительно просто, во многом потому что не были ложью. Ее чудовищно тянуло в Москву, в родную квартиру у Кузнецкого моста, но уехать без Бори она не могла, поняла это только что очень хорошо.
Между тем лицо Владимирова осветилось. Он вошел в номер, прикрыв за собой дверь.
— Я хочу, чтобы вы понимали всю серьезность ситуации. Репортеры делают из вас с Соколовым Ромео и Джульетту. Весь город на ушах. Мы хотели переправить вас в квартиру консула, чтобы обеспечить безопасность, но ФБР не выпустят вас из отеля, пока вы не скажете им, что возвращаетесь в СССР добровольно.
— Так в чем проблема? Я готова сделать это хоть сейчас.
— Борис утверждает, что мы оказываем на вас давление, поэтому американцы настаивают на проведении переговоров без участия нашего ведомства. Но в таком случае риск провокации сильно возрастает. Они снова скажут вам, что Борис в большой беде. Какова вероятность того, что вы не бросите все, чтобы помочь ему? У нас есть подозрение, что женщина, которая хотела вывести вас ночью из отеля — агент ФБР.
Нина поджала губы. В глазах еще клубился легкий туман и сердце билось очень часто, болезненно сжималось. Она никак не могла решить, насколько искренней стоит быть с Владимировым.
— Скажите, — начала она нерешительно. — А что теперь будет с Борей?
— Подумайте лучше о том, что будет с вами, — ответил Владимиров недовольно. — Вам придется набраться сил и твердости, чтобы вернуться домой. Но страна не забудет вашей преданности.
Сказав это, он неловко похлопал Нину во плечу в попытке приободрить.
— Я имела ввиду: есть ли какая-то призрачная возможность, что Боря одумается, вернется и не понесет наказания за побег?
— Мне очень жаль, Нина, но нет. Ситуация была придана слишком большой огласке. Речь идет не только о ваших и его личных интересах и чувствах.
Несмотря на опасения Нины, Владимиров не выглядел разочарованным ее вопросами или сколько-нибудь подозрительным. Он явно предвидел ее желание изменить судьбу Бори, однако, судя по всему, не переживал, что Нина может остаться. Он видел ее насквозь. Не могла она не вернуться домой, как бы ни любила Борю, как бы ни была приспособлена для жизни в капиталистическом мире.
— Уже вечером мы попытаемся договорить и завтра, скорее всего, отправим вас домой утренним самолетом. Крепитесь, Нина, — сказал Владимиров напоследок. Дверь закрылась за ним с хлопком, заставившим Нину вздрогнуть.
Какой-то злой умысел навис над ней. Было скучно, тревожно, и она надумала почитать купленные несколько дней назад газеты на английском. В одной была статья об их постановке. Нина хотела пролистать, но глаза ее сами побежали по строкам, слезясь.
«Балет Большого театра «Иван Грозный» — писал репортер, — поставлен по реальной истории русского царя Ивана Четвертого. Иван Четвертый известен миру, как один из самых кровавых тиранов в истории, покровитель охоты на собственный народ, подозрительный, безумный человек.
Балет «Иван Грозный» затрагивает наиболее трагичные события жизни царя. Балетмейстеру и создателю либретто Климу Воскресенскому важна в первую очередь личность Ивана и превращение талантливого воеводы и политика в озлобленного безумца.
Балет открывается сценой убийства матери Ивана Грозного и последующей междоусобной борьбой бояр за влияние на юного царя. Затем взрослый Иван, партию которого исполняет премьер театра Борис Соколов, предается воспоминаниям о страшных днях своего детства. Он избалован вниманием, опьянен сладостными речами бояр и вместе с тем напуган жестокостью и развратом при дворе, которые сопровождали его взросление.
В следующей сцене Иван венчается на царство. Происходят смотрины невест, на которых царь влюбляется в скромную девушку Анастасию, ее партию танцует прима-балерина Алла Никифорова. Па-де-де Соколова и Никифоровой изображает первую брачную ночь Ивана и Анастасии.
Иван и Анастасия влюблены и счастливы, но боярам не нравится, что юная царица начинает играть все большую роль в жизни Ивана. Они решают отравить ее и подговаривают лучшего друга царя, Андрея Курбского. Андрей, ослепленный завистью и ревностью, дает Анастасии кубок с ядом. В страшных муках Анастасия погибает.
Иван оплакивает горячо любимую жену и подозревает, что смерть ее неслучайна. Он обрушивается гневом на бояр и начинает террор и расправы в Москве. В каждом человеке, кроме Андрея, Иван видит предателя.
Недовольные возросшим влиянием Андрея, бояре признаются Ивану, что Курбский отравил Анастасию. Возненавидев весь мир, Иван убивает Курбского и сходит с ума...»
Нина отложила газету.
Как не сказать, что партия Ивана была создана для Бори? Боря вот так же лишился матери в детстве: она уехала, оставив его с бабушкой, обещав вернуться, но так и не вернувшись. Бабушка была строга и неласкова к нему, совсем как бояре. Боря вырвался из этого одиночества, начал жизнь с нового листа в балетном училище в Ленинграде, но и там не узнал ничего, кроме неприятия. Одноклассники называли его деревенщиной из-за характерного сибирского «оканья», с таким никто не хотел водиться. Да и сам Боря не был приучен к дружбе и нежности. Никто не показал ему в детстве, как нужно любить.
Однажды в училище перед экзаменом, рассказывал Боря, кто-то из одноклассников намазал его балетное белье финалгоновой мазью. Он почувствовал сильное жжение во время разогрева, но не решился сказать учителю об этом. Он не понимал, что могло стать причиной внезапной боли. Боря сдал экзамен, но сыпь, отек лица, зуд и жар не проходили еще очень долго.
Бедный Боря! Нина в сердцах бросилась на кровать и обняла подушку. В каком бы ужасном положении ни оказалась она, все равно не могла перестать с нежностью думать о нем. Ведь, казалось, они понимали друг друга с полуслова, были рядом почти семь лет!
Когда Нина познакомилась с Борей, лютовала зима пятьдесят седьмого года. В декабре снега на московских улицах практически не было, и вдруг ударил сильный мороз. Сухая желтая трава и черные деревья замерли, скованные холодом, с треском ломались ветки под невесомыми лапками птиц и лопались трубы во всем городе. Нина жила тогда в коммунальной квартире на Старой Басманной. В тот вечер она загостилась у бабушки и возвращалась домой очень поздно.
Воздух был стеклянным, а Москва пустой. Окна светились оранжевым на темных фасадах домов, в них хлопотали, слушали радио, играли в шахматы и на пианино, читали — каждая квартира жила по-своему и в вечерний час, когда за окном дичилась зима, окна эти источали особое очарование. Нина старалась заглянуть в каждое и прочитать его историю.
Она шла по Москве, и была одета в утепленное пальто с вышивкой, которое выкроила и сшила сама. Тихая радость охватывала ее сердце. Вечер был волшебный. В воздухе кружилось чудо, вот-вот готовилось упасть на ресницы первой снежинкой, закружить в вальсе холодным веселым ветром. Город жил и не знал ничего о ней, бредущей по пустым переулкам, мимо закрытых магазинов и лотерейных касс. Трамваи звенели вслед и холодный воздух золотил лицо — Нина представляла, что мчится на тройке с бубенцами в белоснежность и блеск декабря.
Подъезд замерз, и зеленые его стены источали жгучий морозец. В квартире тоже не было тепло. Нина тихо-тихо снимала обувь и пальто, старалась не шуметь. Но из комнаты, которая только вчера пустовала, вдруг вышел молодой человек. В темноте Нина не заметила его, не услышала его шагов (он ступал легко, как рысь) только почувствовала чужое присутствие. Вздрогнула, резко подняв глаза.
— Извините, — пробормотал молодой человек.
— Что-то не так? — спросила Нина обеспокоенно. — Вы новый жилец?
— Да.
Он держался за голову.
— Вам плохо?
— Вы разбудили меня, — беззлобно и устало ответил он. — Пожалуйста, когда будете возвращаться так поздно в следующий раз, раздевайтесь в своей комнате.
Это был Боря. Нина лично познакомилась с ним только через неделю после ночного разговора. Борю трудно было застать в комнате или на кухне. По утрам он уходил позже всех, возвращался глубоким вечером и долго не спал. Нина, выходя ночью из комнаты, часто замечала приглушенный свет из-под его двери, тихое шуршание бумаг, треск разгорающейся спички. Несколько раз она стучалась к нему, желая познакомиться и пригласить на чай, но он не отвечал.
Никто из других жильцов также не был знаком с Борей и не мог сказать что-нибудь о чем. Эта загадочность так злила Нину, что однажды она решилась зайти к Боре, когда он был в комнате, без стука, прихватив чайник чая, московские плюшки и журнал «Новый мир».
Он в удивлении поднял голову от письма. Был уже вечер. За окном кружила пороша и ничего не было видно, будто мир вокруг дома наполнялся только темнотой и снегом и ничем кроме них.
— А я к вам, — невозмутимо улыбнулась Нина и стала накрывать на стол, как у себя дома. — А то вы все сидите и сидите в своей комнате, как сыч. Уж извините, если отвлекаю. Я к вам стучалась-стучалась — вы не открыли! Значит, с вами надо по-другому разговаривать.
— Здравствуйте, — рассеянно ответил Боря.
— Меня Нина зовут. Нина Алиева, художник-модельер из Дома Моделей. Но для вас, конечно, просто Нина. Я живу напротив. А вас как величать? — она протянула руку для рукопожатия.
Боря пришел в себя, постарался принять более-менее дружелюбный вид.
— Борис Соколов.
— И чем вы, Борис Соколов, занимаетесь?
Нина села напротив и с любопытством осмотрела комнату, Борю, с ног до головы, его личные вещи. Он не выглядел разозленным ее бестактностью, и это радовало. Наоборот, казалось, такой напор и дружелюбие были для него в новинку, сродни новому домашнему электроприбору, которым и желаешь, и боишься пользоваться в первое время.
— В Большом танцую, — просто ответил Борис.
Глаза Нины расширились от удивления. Она зачем-то улыбнулась во все зубы.
— Моя наставница работала в Большом, — припомнила она. — Как интересно. Расскажите что-нибудь. Какой спектакль вы сейчас танцуете?
Боря отвечал односложно, но Нина без устали засыпала его вопросами. Он не заметил, как стал говорить ей обо всем, о чем она захочет услышать, и чувствовал себя дураком, но не мог остановится...
Нина вздохнула. Их история начиналась сказочно. В морозную бесснежную ночь Боря вышел в коридор и вошел в ее жизнь, как свежее дуновение декабря. Почему же заканчивается эта история в августовском угарном чаду, в бетонной равнодушной тайге, где все делают вид, что переживают за исход? Нина чувствовала, что что-то в ней умирает.