1-3
1.
Я уеду из этой деревни...
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.
Мать придет и уснет без улыбки...
И в затерянном сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.
Так зачем же, прищурив ресницы,
У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу,
Ты с ладони кормила меня?
(...)
Ты не знаешь, как ночью по тропам
За спиною, куда ни пойду,
Чей-то злой, настигающий топот
Все мне слышится, словно в бреду.
Н. Рубцов
1.
1965 год
Не спалось. Днем Нью-Йорк, как вставший на дыбы конь и вспенившийся, был на пределе ощущений и энергии, бурлил и дымился голосами, гулом моторов; пели, ругались, шептались, щелкали фотокамерами и выпрашивали денег, как колокольный звон, летели над городом удары молотов о железные балки строящихся небоскребов.
Когда на землю падала ночь, этот ослепительный свет и блеск разбивался в тысячи осколков, и они загорались. Океан черный, как космос, смотрел прямо в душу городу, расцветало в аду выкованное одиночество — одиночество среди людей. Нина смотрела на низкое небо; ей казалось, что большая рыжая звезда на западе горит, как Борина сигарета.
Неужели не тоскливо ему одному в этом городе? Нина чувствовала физическое отвращение от ночей не вместе, когда сон, как сейчас, откладывался до четырех утра, и голову тяжелил электрический свет.
С другой стороны, рассуждала она, Боря наверняка не один, а в компании Поултера. Решил переночевать у него, напился вдрызг... Только вот с утра Владимиров пропесочит их обоих — и его, Борю, и Нину. Пригрозит донести с Москву, сделать невыездными и успокоится. На самом деле, Владимиров человек очень хороший и даже душевный — как его только занесло в КГБ?
Нина села от скуки за шитье: она вручную вышивала красную канву с русским узором для костюма царицы Анастасии.
За работой время побежало быстрее. В четвертом часу кто-то постучался в номер. Нина открыла, думая, что за порогом нагулявшийся Боря. Но стучал не Боря — женщина-блондинка, судя по всему, американка. Нина оторопела.
— Нина Алиева? — спросила женщина и, не дождавшись ответа, вручила Нине записку. Она строго и внимательно, как школьная учительница, разглядывала Нину, словно не верила, что действительно нашла адресата.
Раскрывая туго свернутую истертую записку, Нина представляла, какой разнос устроит ей Владимиров за ночное рандеву с иностранкой.
— Борин почерк, — зачем-то по-русски пробормотала Нина. Затем принялась читать. Женщина следила за окаменевшей мимикой ее лица, за затаенным дыханием и легким подрагиванием рук. Когда Нина, опустив записку, со страхом посмотрела на нее, она сказала:
— С вашим мужем случилась беда. Он очень ждет вас. Я приехала, чтобы отвезти вас к нему.
Она заметила, как страшно изменилось лицо Нины, сделалось мраморным от белизны испуга и зеленоватых вздувшихся венок; тогда лицо ее подобрело.
— Он вас так любит, так ждет! — сказала она и прикрыла глаза, будто от боли: — Борис удивительный мужчина... Он предан вам. Поезжайте со мной.
Нина опустила голову, немного помолчала. Затем спросила тихо:
— Вы супруга Поултера?
— Да. Меня зовут Джил. Поезжайте со мной.
Нина слабо понимала, что происходит. Ноги еле держали ее грузное от вздувшегося сердца тело.
— Стойте в коридоре. Я оденусь, и мы спустимся, — ответила она.
Джил ожидала за дверью, прислушиваясь к тихой возне в номере. Нина, кажется, переодевалась, выключала лампы. Очень скоро она вышла. Джил взяла ее за руку, как подругу, и вместе они зашагали к лифту.
В холле было тихо. Движение у отеля замерло, улицы сковал электрический свет. За стойкой регистрации мирно посапывала, уронив голову на руки, девушка-администратор.
Джил высматривала что-то за стеклянной вращающейся дверью, нервно кусала коралловые губы. Нина оглядывалась по сторонам, будто Боря мог оказаться тут, будто весь этот кошмар был его глупым розыгрышем. Но Боря не любил розыгрыши, а Нине тем временем становилось все хуже и хуже. Она чувствовала, как кровь от сердца ударяет по черепной коробке изнутри, давит на виски. Джил с силой сжимала ее локоть.
С лестницы в тревожную тишину холла влетел торопливый топот. Джил напряглась и за ней Нина. Что за неведомая опасность грозила им?
Вдруг Джил заметила свет автомобильных фар за дверью, встрепенулась.
— Это Пол! — радостно воскликнула она, и побежала с Ниной к выходу.
Но в тот же момент с лестницы выбежал Владимиров и крикнул:
— Нина! Это провокация!
Нина вдавила каблуки в пол, собрав силы, вырвалась из хватки.
— Что вы делаете?! — запаниковала Джил. Увидев, что Владимиров уже очень близко, она с отчаянием в последний раз заглянула Нине в глаза.
— Я расскажу ему все, и он поможет Боре, — решительно ответила Нина. Строгий голос Владимирова отрезвил ее, растерянность и слабость вдруг пропали. Она быстро сообразила, как поступить будет разумно.
— Идиотка! — крикнула Джил и скрылась в отсветах вращающейся двери.
Владимиров оказался подле Нины, крепко сжал ее плечи. Вместе они смотрели, как в ночной темноте Джил садится в машину, ее водитель гасит фары и уносится с улицы прочь.
Они стояли и после пару минут, бессмысленно глядя на блестящую белым золотом отделку входа и блики в стекле. Затем, вздрогнув в раз, обернулись к стойке регистрации. Девушка-администратор вопила в трубку:
— Соедините меня с полицией Нью-Йорка! Быстрее!
2.
Владимиров выглядел комично. По щекам его пролегли красные рубцы от подушки, жесткие светлые волосы топорщились в разные стороны. Но — самое ужасное — Владимиров был одет в белый махровый халат, полосатые пижамные штаны и кожаные туфли со шнуровкой. Нина старалась не обращать внимания на его внешний вид.
По дороге в номер она рассказала ему обо всем в подробностях, опустив только записку и личность Джил. Владимиров был неспокоен. Он запретил Нине выходить из номера и открывать кому-то, кроме него и членов сопровождения, убежал минут на десять, потом вернулся, проверил, как Нина (Нина сидела у окна и шила), затем снова убежал. Его не было около получаса.
Тем временем первый солнечный луч осветил шпили небоскребов, осеребрил небо. Океан мерно колыхался, как живое море ртути. Улица приоткрыла глаза, засопела. Со смены возвращались и бежали на смену телефонистки, проезжали автомобили. У зеленого тента над входом отеля появилась первая полицейская машина. Там же показался Прокопьев, подчиненный Владимирова.
Нина отвернула от них взгляд. Она не понимала, но чувствовала, что произошедшее с Борей — что-то выходящее за рамки привычности. Она шила и поглядывала на его записку, спрятанную меж личных бумаг на письменном столе. Записка была измята, стерта до просветов. Почему-то Нина верила, что это Боря, написав ее, долго метался в волнении, руки его потели, невольно сжимали и разжимали бумажный клочок. О содержании записки Нине не хотелось и думать — она начинала тревожиться слишком сильно.
Нужно было отвлечь себя — Нина шила. Скоро вернулся Владимиров, а с ним Прокопьев и заспанный, растерянный Воскресенский — прямой и сухой, как трость, старик, хореограф и постановщик их программы.
Войдя, Прокопьев и Владимиров пропустили к Нине Воскресенского.
— Вы, может быть, выйдете? — предложил Воскресенский.
— Не положено. — ответил Прокопьев. Владимиров промолчал.
— Боря жив? — первым делом спросила Нина.
Воскресенский сел напротив Нины, отложил ее шитье. Затем, взяв ее руки в свои, заглянув в глаза с отеческим сочувствием, сказал просто, как прогноз погоды:
— Нина, Боря объявил о том, что не будет возвращаться на родину. Он попросил политическое убежище в США.
Прошла секунда молчания, другая — Прокопьев, ожидавший женской истерики, выдохнул. Но Воскресенский с силой сжимал руки Нины, понимая, что она близка к обмороку. Он стискивал их до треска костей, но только эта боль позволяла Нине держать себя в руках.
— Боже мой, — наконец, сказала она. — Его ведь расстреляют у нас...
— Это правда, — ответил Владимиров. — Поэтому он останется здесь. А ты вернешься домой ближайшим рейсом. Тебе стоит покинуть США, чтобы избежать провокаций.
Нина перевела на него внимательный взгляд.
— Расстреляют?.. — повторила она.
3.
1957 год
Матовый блеск золота в полутьме напоминает о древних ацтекских храмах. От любой сцены пахнет одинаково — мелом, торжеством, волнением — и шепот в зале заставляет подушечки пальцев затвердеть. Тонкий стук дирижера по деревянному пюпитру разрезает гул, на мгновение рождается тишина. Кто-то кашляет.
Вдруг грохочет музыка! Выбегает кордебалет. Мышцы сами по себе сокращаются, перекатываются, реагируя на знакомые такты. Душа сжимается в плотный щекочущий комок. Скажите мальчику из сибирского кружка танцев, что он будет выступать на сцене Большого театра!
Когда выходишь на сцену, все теряется, все незначительно. Только музыка проникает через уши по крови и лимфе в каждый орган, каждую мышцу, и даже в глазах уже только музыка. Грохочущая, бегущая или адажио... Жесткие руки партнерши и напряжение. Каждая жила в действии, каждый нерв, как струна. Тридцать два оборота в фуэте.
Прыжок. Невозможно разделить спектакль на части в сознании, весь он, как миг, вместе с антрактом, как мгновение, как миллиметр на стреле времени.
Борис кланяется. Аплодисменты. Скажите маленькому Боре, что он смог.
Аплодисменты!
...Боря вышел из театра, и вечерний воздух ударил в голову, как вино. Глаза, наконец, перестали жечь и слезится. Эта маленькая слабость не давала покоя. Что бы сделать с глазами, чтобы яркий свет на сцене и сухой воздух не раздражали их? Боря вздохнул и оглядел расшумевшуюся Москву перед собою.
— Борис! Боря!
От входа в театр к нему шла Аня Шумилова, танцовщица кордебалета. Он был в хорошем настроении, поэтому откликнулся.
— Пойдем я тебя кое с кем познакомлю! — сказала она.
— Мне пора домой, Аня, извини.
— Ней, Боря, пойдем. Никуда тебе не пора. Кое-кто не из СССР в восторге от твоего танца и очень хочет поговорить с тобой, — она подмигнула.
Боря удивился и немного опешил.
— Как хорошо, что ты согласен, — сказала Аня.
К театру подкатила голубая «Волга». Аня села на заднее сидение и открыла соседнюю дверь, приглашая. Боря, немного подумав, тоже сел. Аня представила ему двух мужчин, водителя и третьего пассажира:
— Знакомься, Боря, это — мой муж, Дмитрий. Он помощник режиссера на открытии и закрытии фестиваля. А это Пол Поултер, переводчик английской делегации.
— Очень приятно, господин Соколов, — сказал Поултер.
— Просто Борис, пожалуйста.
— Хорошо, Борис. Вы великолепно танцуете! Я восхищаюсь вашим спектаклем.
— Это не мой спектакль, — заметил Боря.
— Вы уверены? — рассмеялся Поултер.
Автомобиль не спеша покатил по московским проспектам.
Поултер охотно разговаривал о театре и балете, вспоминал просмотренные им спектакли Лондонского королевского балета и Гранд-оперы, знакомство со знаменитыми танцовщиками. Аня и Борис слушали, задержав дыхание. Боре не хотелось показывать своего восхищения, но он словно снова стал мальчишкой, словно снова вошел в танцевальный класс к первому учителю и не мог оторвать глаз от него, и волновался. Поултер был очень обаятелен и интересен.
Вскоре Анин муж остановил автомобиль у отеля «Интурист», и Поултер предложил поужинать. Они заказали водки. Ее подавали в холодных рюмочках размером с ноготок и бутербродами с красной икрой; Поултер попросил еще севрюги горячего копчения, салат «Русский», осетрину под маринадом и крепкое Рижское пиво для Ани, которая не хотела водки. Ароматный жар рыбы со специями и «Столичной» смешали тело и разум. Боря почувствовал, что кожа его увлажнилась и лоснится от жара и запахов ресторана; он рассматривал пухлых и розовых, как поросята, иностранцев, ужинавших за соседними столиками, раскрасневшихся официанток и море еды и водки на столах, в руках людей и на полу.
Он совсем не чувствовал теперь скованности в общении с Аней, ее мужем и Поултером. Беседа шла просто и весело, и Боря разговаривал непривычно много и непривычно много пил и ел. Очень скоро он почувствовал себя так, словно проводил вечера в ресторане с иностранцами каждую пятницу.
В середине вечера Поултер вдруг разбушевался. Он вскочил со своего места и неестественно громко сказал:
— Ты танцуешь одну главную партию?! Ты должен танцевать пять! Пятнадцать!
Аня расхохоталась над ним.
— Я счастливчик. Никого не берут на главные партии спустя год после училища. А меня взяли. — спокойно ответил Боря.
— Он прав, — кивнула Аня. — Я танцую в кордебалете уже три года, но не добилась ни-че-го. А ведь когда-то я была лучшей!
Она одним глотком выпила водку из рюмки мужа.
— Если бы ты танцевал в Америке, то зарабатывал бы миллионы долларов. Ты танцевал бы четыреста спектаклей в год! Ты жил бы в огромной квартире на Манхэттэне и каждые выходные летел танцевать в Гранд-оперу... — прошептал Поултер Боре, качаясь.
— Но я родился здесь, — резко холодно ответил Боря.
Анин муж поспешил оборвать их.
— Нет, все, товарищи, разговор зашел в совсем ненужное нам русло. Давайте разойдемся по домам.
— Счет! — крикнул Поултер.
Пока несли счет, Поултер смотрел на Борю, а Боря — на него. Поултер нетвердо стоял на ногах, но крепко держался за спинку стула и в кармане, не глядя, отсчитывал доллары за ужин. Боря сидел, скрестив руки на груди. Они смотрели друг на друга долго, потом Поултер улыбнулся и похлопал Борю по плечу.
— Ты отличный парень, — сказал он.
Так началась девятидневная дружба Бори с Поултером.
Поултер звонил перед вечерней репетицией, и они договаривались, когда и где встретятся. Иногда они брали с собой еще Аню, но в общем прекрасно проводили время и без нее. Они гуляли по Москве, терялись (Боря сам еще не знал города), пили, ужинали в каком-нибудь хорошем месте за счет Поултера или в плохом за счет Бори, катались на лодках по Патриаршим и — самое главное — говорили и говорили. Боря, может быть, никогда и ни кем не разговаривал столько. Поултер знал все о балете, о музыке, о театре, видел и слышал в тысячи раз больше, чем Боря, но прекрасно понимал его. Еще ни с кем Боря не мог так искренне говорить о своих амбициях.
Именно амбиции, а не мечты интересовали и Поултера, и Борю.
— Мечтать можно сколько угодно, но это не доставит удовольствия, как исполненная цель. Нужно делать, думая, а не думать, не делая, — говорил Поултер. Боря соглашался.
— Если мои знакомые балерины приедут танцевать к вам, они сойдут с ума. Я заметил — сцена в вашем театре не ровная, она наклонена к зрителю. Из-за этого я люблю русский балет. Вы не любите себя, вы любите то, что делаете. Нам это недоступно. Мы любим себя и деньги, много денег. Но если бы кто-то научил наш балет этому. Если бы русский гений был нам доступен...
— Кировский и Большой театры постоянно гастролируют, — ответил Боря.
Однако слова Поултера отозвались в его сердце. Он поверил в свою уникальность, вернее, подумал так: «Поултер абсолютно прав. Почему я раньше не замечал того, как много тружусь? Как быстро развиваюсь? Как многого достиг в танце?». Это придало ему сил.
Он спал в общежитии и получал совсем небольшие деньги. Он одевался в обычную одежду, носил неприметную прическу, ездил на трамвае и ел один и тот же суп с хлебом на ужин и обед. Он жил, как все, но на самом деле сильно отличался от всех. Может, поэтому ему было так сложно? Поэтому у него не получалось завести друга, как Поултер, в Москве, поэтому не получалось стать своим хоть где-нибудь? Может быть, если бы он мог раздвинуть рамки и жить и выглядеть в соответствии со своим внутренним миром, он был бы счастливей?
Когда фестиваль окончился и Поултер уехал, Боря по-настоящему тосковал. Конечно, он никогда не показывал Поултеру своих чувств, но тот все понимал. Он обещал писать письма и следить за гастролями Большого театра, чтобы хотя бы еще один раз увидеть Борю. Но Боря знал: письма эти не дойдут. Он надеялся только, что однажды станет достаточно хорош, чтобы представлять СССР заграницей, и увидит Поултера в зрительском зале.