Дух за Завесой

«Труднее всего идти за тем, кто сам ещё ищет дорогу. Но иногда именно такие ведут дальше всех.» — Варрик Тетрас, письмо, отправленное Леди Инквизитор по пути в Минратос.

Мне снился свет, но не яркий, не белый. Он был тёмно-синий, как крыло ворона, как вода на рассвете, когда небо ещё не определилось, будет ли день. Свет, который не освещал, а окутывал — мягкий, глубокий, без направлений. Я не видела ни стен, ни неба, ни земли. Только ощущение: я плыву, но не в воде — во времени, в магии, в том, что лежит между словами.

Моё тело было лёгким, оно не дышало — оно помнило дыхание. Волосы касались воздуха, как ветер скользит по воде. Каждая мысль отзывалась в пространстве, как если бы Завеса слушала и откликалась, но не словами, а пульсом.

Передо мной появилась зеркальная поверхность, как вода, но не она. Как гладь между мирами. На ней — отражение, но не моё.

Сначала я подумала, что вижу её — ту, кем была, но чем дольше смотрела, тем яснее понимала: это не она. И не я. Это то, что во мне.

Глаза — тёмные, без белков, кожа словно сделана из тени и света, наложенных друг на друга. Она не двигалась, только смотрела. И тогда я услышала голос. Он не звучал — вибрировал, как эхо в груди, но не в ушах. Голос говорил на языке, которого я не знала, но каждое слово было узнаваемо, как имя, которое забыли, но произнесли в темноте, и оно отозвалось дыханием.

"Vir enasalin... Ma tel'abel. Tael'an da'vhenan."

Я не знала перевода, но понимала смысл — как прикосновение:

Ты идёшь верно... Но не вперёд, а к началу, к памяти.

Я хотела спросить или сказать хоть что-то, но губы не слушались, и тогда я подняла руку. Вода передо мной дрогнула, а завеса зашевелилась, и в ней я увидела камень. Тот самый. Мшистый, тёплый, а на нём та самая надпись. Только теперь я видела её целиком, но успела прочесть лишь одно слово, прежде чем оно рассыпалось в свет.

"Ruk'vaaran."

И в тот же миг появилось крыло, чёрное и резкое. Ворон. Он сел у моих ног, посмотрел на меня и прошёл сквозь.

Это не я проснулась, это мир отпустил меня, осторожно разжав пальцы, позволив снова упасть в себя.

Я резко вдохнула и села. Комната была та же, свет от свечи был ровный, за окном была предрассветная дымка, которая означала наступление нового дня. Но первым напомнило о себе плечо, однако не болью, а памятью. Ткань чуть натянулась, и я нащупала под ней шов — ровный, заживший, но пульсирующий. Он не тянул, он дышал вместе со мной. Как будто тело говорило: ты вернулась, но не полностью.

******

Утро в крепости было иным. Тишина, что обычно живёт в каменных коридорах до первого приказа, сегодня казалась натянутой как тетива. Люди говорили тише, шаги звучали короче, даже ветер, пробирающийся сквозь флаги над башнями, шёл мягче — как будто сам ждал, пока кто-то скажет: «началось».

В моих покоях тоже что-то изменилось. На краю кровати, аккуратно разложенная, лежала новая экипировка: тёмная кожа, гибкая и прочная, ремни с пряжками, тонкие, надёжные, как те, что носят разведчики. Было место под кинжал на бедре и под лёгкий меч за спиной. Всё было сделано так, словно знали: мне понадобится не защита, а свобода. Как будто кто-то, не задавая лишних вопросов, понял — я должна двигаться быстро и решительно, не прячась за бронёй.

Рядом, прислонённый к стене, стоял посох. Не просто инструмент, не ремесленная заготовка, как тот, что сопровождал меня прежде, а оружие, в котором было что-то личное. Древко — гладкое, покрытое тонкой резьбой, напоминающей древние ритуальные узоры, едва заметные на первый взгляд, но цепляющие пальцы при прикосновении. Копьё света и тени, заточенном под разум, а не под грубую силу.

На вершине посоха располагалась вытянутая металлическая фигура — очертание головы ворона, чьё изогнутое оперение будто ловило свет каждого движения. В глазницах, вырезанных с почти пугающей точностью, тлела зеленоватая дымка, исходившая из кристалла, зажатого между древком и самой верхушкой. Камень сиял приглушённо, глубоко, словно леса Арлатана после дождя — живой, влажный, дышащий. Он будто питал металл, наполняя голову ворона чем-то большим, чем просто светом — памятью, волей, отголоском того, кто наблюдает сквозь Завесу.

Я хмыкнула, чуть склонив голову — не то в сомнении, не то в молчаливом признании.

— Ну да. Ворон. Как будто кто-то ещё мог додуматься до такого пафоса.

Если бы это был просто металл — ещё ладно. Но дымка в глазах? Кристалл, пульсирующий, как сердцебиение? Да кто ты вообще, посох или театральная постановка в трёх актах?

— Варрик. — хмыкнув произнесла я.

Наверняка именно он навёл мастера на нужную мысль. Сказал что-нибудь с ухмылкой, вроде: «Сделай, чтобы она это запомнила. Но чтобы не заподозрила, что это трогательно». А потом добавил пару монет. Или пару историй. Или и то, и другое.

Посох выглядел как символ или как что-то, что я ни за что не выбрала бы сама, и потому подходящее до чертиков.

— Очень тонко, коротышка. Как всегда.

Пальцы сжались на древке, металл был прохладным, но словно дышал под кожей. Я взглянула на голову ворона, и всё внутри будто замерло: в глазницах тлела мягкая зелёная дымка, исходившая от кристалла, но... в самой её глубине был взгляд.

Тёмно-карие глаза, глубокие, тревожные, смотрели на меня сквозь толщу времени или памяти. В этом взгляде не было угрозы, не было силы, только просьба о помощи, тихая, отчаянная, беззвучная, будто кто-то задыхался, не имея права на крик.

Я попыталась вспомнить и что-то зашевелилось внутри, дрогнуло на краю сознания, будто вот-вот прорвётся, сорвёт завесу... но нет. Там было что-то, и это что-то было заперто. Не забыто, а именно спрятано или... заблокировано.

И взгляд... он будто почувствовал, что я не могу вспомнить, поэтому зацепился сильнее. Как крюк в ребро, как коготь под кожу, как голос, от которого не спрячешься. Он тянул меня в самую глубь, туда, где я не знала, кто я. Не та, что стоит здесь и держит посох, а кто-то другой.

А потом всё резко исчезло. Как вспышка, как сон, из которого вырвали. Я осталась с дрожью в пальцах, с магией, которая вдруг всплыла изнутри, как угроза, как рефлекс, и прошла сквозь древко, почти сорвавшись, и я поняла, что стою на грани удара, хотя даже не знаю, на кого.

Я сделала вдох, слишком глубокий, почти дрожащий и перевела взгляд с глазниц ворона на броню, на ремни, на складки ткани, пряжки, тёмную кожу. На что угодно, лишь бы от этого ничего не шевелилось изнутри, не смотрело в ответ, не дышало памятью. Мне нужно было зацепиться за материальное, раз память не хотела давать мне подсказку или... направление.

*******

Переодеваться было странно. Ткань ложилась на кожу, как память, не как защита. Ремни туго обвивали тело, словно каждый из них задавал один и тот же вопрос: ты готова принять это как часть себя?

Затянув последний ремень на запястье и прикрепив кинжал к бедру, я подошла к зеркалу и замерла. Отражение было моим... и не моим. Лицо, которое смотрело на меня, было знакомым: тёмные волосы, лёгкий изгиб бровей, острые черты. Золотистые глаза, в которых сейчас отражался не свет утра, а что-то другое — робкое, тёмное, как зародыш новой жизни под кожей.

Я стояла перед собой — как странник перед закрытой дверью. Словно та, что была внутри, смотрела из-за стекла, но не знала, как дотянуться до самой себя. Руки сами опустились на бёдра, чувствуя упругую кожу доспеха, силу, что исходила не от чар, не от магии — от выбора. От решения встать и идти.

Но внутри по-прежнему оставалась пустота от внезапно ушедшего... Зова?

Опустив голову и оглядев себя ещё раз, я провела пальцами по застёжкам, по ремням, по тяжести кинжала на боку, ощущая: тело есть, дыхание есть, а вот я — ещё нет.

Я существую, — произнесло отражение самой себе, будто пытаясь убедить эльфийку, что стояла напротив, — Но пока ещё не живу.

И всё же в этом зеркале... я была ближе к себе, чем когда-либо.

*******

Мы снова собрались в зале, где ночью был ужин, только теперь не было ни посуды, ни свечей, только свет, скользящий по холодному дереву, и тени от лиц тех, кто знал: следующая дверь будет в темноту, но откроют её не впервые.

Леди Инквизитор сидела у торца стола, пальцы здоровой руки переплетены с золотистыми пальцами, спина ровная, как ось. Варрик сидел рядом и молчал, но его глаза двигались быстрее слов. Морриган — тень у стены, будто так и осталась там со вчера. Дориан — без шуток, что само по себе было знаком. А я стояла чуть в стороне. Никто не говорил, но все были внутри одной мысли.

Когда дверь открылась, мы даже не обернулись сразу, мы знали, кто это.

Хардинг вошла быстро и сразу же направилась в сторону Леди Инквизитор, только шаг и взгляд — прямой, живой, точный.

— Он будет там, — сказала она, когда остановилась у стола. — Подтверждение пришло из трёх разных источников. Идол, Минратос, Чёрный рынок.

Она перевела взгляд на Варрика и продолжила:

— Через семь дней. Это всё, что у нас есть и всё, что нам нужно.

Инквизитор медленно кивнула.

— Мы не можем позволить ему добраться первым, — сказала она. — И даже не знаем, сколько сторон в этой игре, но одну — мы должны сыграть сами.

Варрик подался вперёд и с ухмылкой произнёс:

— Я связался с Нэв. Она наведёт справки и поможет нам проникнуть на рынок.

Хардинг добавила:

— Мы доберёмся туда через Изабеллу. Она согласна. Проведёт нас морем, без лишних глаз. У неё всё ещё остались люди, которые умеют молчать.

Инквизитор обвела всех взглядом.

— Дориан. Варрик. Хардинг. Рук. Вы пойдёте вместе. Это не формальная миссия, поэтому всё пройдёт без отчётов, без лишних глаз, без тени на Инквизицию.

Она перевела взгляд на меня и в этот взгляд не был оценивающим, а скорее говорил о принятом решении.

— Рук... останься. Остальные — подготовка.

Никто не спорил, никто не ждал повторения приказа, все встали и вышли, и комната опустела, только ветер за стеклом напоминал о мире снаружи.

Я стояла молча, чувствуя, как воздух в комнате будто стал тяжелее, насыщенней, как перед дождём, который ещё не пролился, но уже живёт в небе.

— Я могла бы назначить Варрика, — начала Леди Инквизитор спокойно, но в её голосе была та особая мягкость, которая появляется, когда слова идут не только из разума. — Он знает людей, умеет слышать между строк. Он знает Минратос так, как знают старые раны: с болью и с любовью.

Она чуть склонила голову, будто признавая то, что и сама не могла до конца отрицать.

— Дориан тоже был бы хорошим выбором, — добавила она. — Его ум острее клинка, а видение мира — шире горизонтов. Он умеет видеть, когда трещины ещё скрыты в стенах.

Я слушала, затаив дыхание, ощущая, что за её словами кроется не просто выбор.

— Мы говорили об этом с советниками, — продолжила она, наконец встречаясь со мной взглядом. — Дориан сказал, что ты нестабильна, как магия в самом сердце Завесы, но именно это делает тебя ближе к правде, чем большинство. Хардинг заметила, что за тобой хочется идти — даже не зная, куда ведёт дорога. Морриган... — её голос замер на миг, — Морриган считает, что в тебе слишком много силы, чтобы оставлять тебя без поводья. Но даже она признала: поводья тебя только уничтожат.

Она посмотрела на свою руку — целую и живую, будто ища в этом простом жесте напоминание о том, почему всё ещё стоит здесь... и почему, несмотря ни на что, снова пытается спасти этот мир.

— И всё же решаю я. — отрезала она. — Варрик сказал мне одну вещь, — её голос стал ещё тише, почти личным. — "Она шла вперёд. Я думал, что веду... а потом понял, что просто следовал за ней."

Она сделала шаг ближе, и я почувствовала, как воздух между нами натянулся, как тонкая нить, связывая, а не разделяя.

— Я тоже когда-то стояла там, где стоишь ты. С даром, который не могла объяснить. С путём, который не выбирала. И с тем странным знанием, что кто-то уже идёт за мной, даже если я ещё не знала, куда веду.

Её рука лёгким движением коснулась моего плеча — не как приказ, не как бремя, а как передача чего-то бесценного: доверия, веры, выбора.

Ты не ищешь власти, — сказала она, и в её голосе было сразу два мира: гордость за ту, кто стоит перед ней, и печаль за то, как высока будет цена, если ты всё же выберешь этот путь. — Ты идёшь так, что другим хочется идти рядом. Ты сомневаешься. И это правильно. Сомнение — это то, что удерживает руку над мечом и сердце — над бездной.

Я смотрела на неё, чувствуя, как в груди поднимается что-то новое, хрупкое.

— Я бы возглавила эту миссию сама, — тихо добавила она, поворачиваясь к окну, где холодный свет утра скользил по каменным плитам. — Но Юг... Юг держится на волоске, и я не могу позволить себе уйти сейчас, когда мир трещит по швам.

Она обернулась, снова посмотрела на меня прямо, без маски, без привычной сдержанности, словно позволила себе быть не Инквизитором, а собой.

И только тогда я заметила то, что раньше ускользало — в её чертах было что-то... знакомое. Не как отражение, нет, но как родство. Незаметное, пока не смотришь слишком пристально.

У нас были схожие черты лица, но там, где моё было вырезано из тени, острой и опасной, будто я шагнула из самого тёмного угла леса, то в её лице было солнце. Не ослепляющее, но тёплое, упрямое, как свет, что пробивается сквозь щели в давно запертой двери. Её черты были мягче, спокойнее, будто она несла с собой не угрозу, а утешение и покой. Но не слабость.

Глаза... вот где всё становилось ясным. Там была сила. Не магия, не власть, а сила, с которой приходилось мириться. Сила, которая не требовала признания, она просто была, как земля под ногами, как горизонт, к которому идёшь даже в темноте.

И именно в этот момент я поняла, почему он мог... полюбить её. Если то, что он чувствовал, вообще можно было назвать любовью.

Но мои мысли прервал её спокойный голос:

— Нам нужен кто-то, кто слышит перемены. Кто идёт даже если не знает всех ответов. Кто ведёт не страхом, а решимостью. Кто умеет... адаптироваться. Под то, что нельзя было предусмотреть и под трудности, которые не вписываются в планы. А с Соласом их будет много.

Она посмотрела на меня внимательно, без давления, но так, как смотрят на человека, которого уже выбрали.

— Варрик рассказал, как ты принимаешь решения. Не идеальные, не без последствий, но быстрые и живые. Ты человек действия, и сейчас это важнее, чем идеальная дипломатия.

Ненадолго замолчав, она продолжила, и что-то в её голосе стало мягче, личнее, почти как у Морриган, когда та говорила о прошлом, которое всё ещё ждёт своего часа.

— И ещё одно, Рук. Морриган сказала, о чём вы говорили. Я не обещаю лёгких ответов, но если смогу — помогу тебе их найти. Если ты сама не найдёшь их раньше меня.

Она развернулась к окну и направилась к выходу из зала. Свет лег на её плечи, отсвечивая волосы огнём. И медленно остановившись, она мягко произнесла:

— Ты свободна, Рук.

Но я уже знала — с этого момента, я не свободна. Я начала свой путь.

*******

Ветер от залива был прохладным, но не колким. Он нёс в себе вкус соли и старой тишины, ту самую тишину, что наступает между «почти готово» и «теперь всё по-настоящему». Причал скрипел под шагами, доски потрескались от многих годов проведённых у солёного моря и под яростью бурь, канаты, пропитанные морской пылью, пахли сыростью, пылью, и ещё чем-то... чем-то тонким, горьковатым, как память о тех, кто уходил отсюда, не зная, вернутся ли.

Корабль стоял у кромки воды — сдержанный, приземистый, тёмный, будто собранный не для гордости, а для работы. Не та громада, что вызывает восторг, а тот самый тип судна, который уходит без фанфар и возвращается с грузом, что не для всех глаз. Его корпус был матово-чёрным, обтянутым ветром, канаты натянуты — как дыхание перед прыжком, когда мир ещё не решил, отпустит ли.

Я стояла ближе к краю, чувствуя, как доски слегка покачиваются под ногами, будто сам причал дышал вместе с морем. На борт поднимали последние тюки, мешки, узлы — оружие, припасы, что-то личное. Всё без лишних слов, только привычные движения. Море не штормило, а просто... ждало. Как и я.

Послышался шорох шагов позади меня, и я обернулась.

Варрик шёл один, всё с той же полуулыбкой, в которой всегда было больше понимания, чем насмешки. Как если бы он смотрел не на тебя, а на историю, которую ты вот-вот начнёшь рассказывать — сам ещё не зная, какой она будет.

— Я просто... думаю, — сказала я, когда он подошёл достаточно близко, чтобы услышать мои слова.

— Даже не сомневаюсь в этом, — усмехнулся он. — Только не забудь: там, внутри, тоже кто-то есть. Тот, кто паникует и требует пива.

Я усмехнулась, почти беззвучно, но внутри стало чуть легче.

— А ты когда-нибудь паникуешь?

— Всегда. Просто молча. И с Бьянкой. Или вином. — он кивнул в сторону трапа, — Корабль надёжен и переоборудован под разведку. Никаких лишних глаз, никаких лишних имён. Капитан — из тех, кто понимает фразу "чтобы всё было тихо".

Я собиралась что-то ответить, но шаги прервали разговор.

Дориан подошёл первым — высокий, прямой, с тем особым достоинством, которое выглядит естественно только у тех, кто всю жизнь привык жить среди дворцов и заговоров. Его камзол был изящен, перчатки — строгие, волосы обрамляли лицо чёрной волной. В его походке чувствовалась точность: он думал прежде, чем двигался. И думал прежде, чем бил.

— Ну наконец, — бросил он, окинув корабль критическим взглядом. — Хоть что-то, что не пахнет претенциозностью тевинтерской архитектуры.

Рядом остановилась Хардинг — меньше ростом, но устойчивее любого из нас. В её осанке не было гордости, только натренированная за зимы в высоких горах привычка стоять на ногах там, где другие падали. Волнистые каштановые волосы, собранные в косы, броня, лук на плече — всё у неё было не для вида, а для дела. Живая улыбка и цепкий взгляд.

— Слишком много слов, — усмехнулась она и кивнула мне. — Добро пожаловать в нашу неофициальную группу "тех, кто надеется, что Солас не убьёт нас первым".

— Или мы его, — ответила я, позволив себе тонкую усмешку.

Хардинг кивнула, словно приняла меня в молчаливые ряды, а Дориан театрально приложил ладонь к сердцу.

— Она в теме, — заметил Варрик. — Можно плыть.

Мы почти добрались до трапа, когда сверху раздался голос — лёгкий, скользящий, как ветер по воде:

— Удивительно, сколько серьёзных лиц у одного трапа. Вы что, правда думаете, что это путешествие будет скучным?

Я подняла взгляд.

К нам спускалась женщина. Загорелая, с чёрными волнистыми волосами, которые отливали тёплым блеском при каждом шаге. В ней было что-то хищное, но не грубое. Красота, которая не старается быть красивой, а просто знает себе цену. Глаза были золотисто-карие, тёплые, но при этом опасные, будто смотрел на нас не человек, а лиса, решающая — играть или укусить. И даже походка у неё была такая: лёгкая, как у охотницы и уверенная, как у капитана. Видимо, это и была Изабелла.

Она ступала по трапу, будто не ступнями касалась досок, а скользила по течению. На ней был расстёгнутый до талии капитанский плащ — чёрный, с серебряной вышивкой, а под ним — кожаный корсет, плотные штаны и высокие сапоги, в которых можно было танцевать по мачтам.

— Вы, должно быть, моя бесценная команда, — продолжила она, лениво осматривая нас, как игрок осматривает карты на руке. — Варрик, красавчик, я скучала. Дориан, ты всё ещё носишь этот наряд? Восхитительно. Хардинг, у тебя опять тот взгляд "кого бы спасти, а кого — пнуть". И ты...

Она остановилась передо мной, вглядываясь, будто читая строки, написанные на моей коже.

— Ты — Рук, — сказала она, чуть склонив голову. — Я слышала о тебе. От слишком разных людей, чтобы не насторожиться. Обычно, когда столько источников говорят про кого-то, я либо влюбляюсь... либо умираю.

— Надеюсь, ни то, ни другое, — ответила я тихо.

— Умница, — кивнула Изабелла. — Хотя если выбирать... я всё-таки предпочла бы первое. Смерть в море — вещь унылая.

Хардинг фыркнула, а Дориан закатил глаза с таким искусством, будто это был старинный ритуал.

— Мы отправляемся в Минратос через тебя, верно? — спросила я.

— Через меня, — кивнула Изабелла. — Корабль готов, экипаж — подобран и все знают, что молчание — это не благородство, а способ выжить. Документы фальшивые, но хорошие. Уходим под видом паломников в поисках древней святыни.

— Какой святыней прикрываемся? — лениво спросил Дориан.

— Любой, в которой никто не станет копаться, — усмехнулась Изабелла.

Она снова посмотрела на меня, но уже серьёзно.

— Ты ведёшь, но корабль — мой. Если начнётся буря — я поведу по воде, а ты — к цели, договорились?

Я кивнула.

— Тогда поднимайтесь, сокровища мои. И, пожалуйста, не раскидывайте свою магию по палубе, пока мы ещё не вышли из гавани. Я люблю неожиданные приключения, но не настолько.

Она развернулась, взметнув плащ, и скользнула вверх по трапу, как будто её уже вёл ветер.

Я посмотрела на Варрика, который пожал плечами, с той особой полуулыбкой, где было всё: и усталость, и азарт, и старая, упрямая вера в то, что любой путь начинается с шага.

— Ну что, теперь точно не соскучимся, — сказал он.

А я стояла на краю досок, чувствуя, как корабль едва заметно покачнулся в такт морю, и впервые подумала:

Эти люди... пока ещё просто спутники. Но, может быть, однажды они станут моим домом.

*******

Корабль мягко тронулся, почти незаметно, будто вода сама вплела его в своё течение. Причал быстро остался позади, с каждым мгновением превращаясь из места в воспоминание. Запах соли, скрип досок, крики чаек — всё смывалось в один длинный выдох моря.

Паруса наполнились, не распахнувшись до конца, только слегка вздувшись, как будто корабль ещё раздумывал плыть ли ему туда, куда мы его зовём.

Я стояла у борта, наблюдая, как вода расступается перед носом судна, и думала, что, возможно, именно так начинается всё настоящее: без фанфар, без великих слов, только движение и дыхание.

Сквозь мысль послышались шаги рядом. Варрик подошёл молча, прислонился локтями к перилам, глядя куда-то вперёд, в тонкую линию, где море сливалось с небом.

— Ну что, командир, — усмехнулся он, не глядя на меня, — первый день на новой должности.

Я усмехнулась в ответ, коротко, но тепло.

— Пока корабль не затонул, и никто не сбежал, считаю, что это уже успешный первый день. — подметила я.

Он хмыкнул, и в этом звуке было больше понимания, чем насмешки.

Мы стояли какое-то время молча, давая ветру играть с нашими волосами, давая кораблю набрать ритм, давая мыслям подняться на поверхность.

— Странное чувство, — сказал Варрик, наконец. — Знать, что за тобой кто-то идёт. Даже когда ты сам ещё не уверен, что ведёшь в правильное место.

Я повернулась к нему, медленно, как поворачиваешься к вопросу, который слишком долго отодвигал.

Он смотрел вдаль, но говорил для меня.

— Боишься? — спросил он негромко.

— Да, — ответила я просто. — Боюсь ошибиться. Боюсь, что они умрут из-за меня. Что ты умрёшь из-за меня.

Варрик выдохнул, тяжело, будто в груди у него лежал камень, который давно привык молча носить.

— Это правильно, — сказал он. — Если бы ты не боялась — я бы насторожился.

Я опустила взгляд, наблюдая, как волны бьются о борт.

— Но как... как с этим жить?

Он молчал. Долго. И когда заговорил, в его голосе было что-то другое — не лёгкая насмешка, не привычная ирония, а что-то, пришедшее издалека.

— Я однажды видел, как человек учился с этим жить, — сказал Варрик, и голос его стал чуть ниже, как будто он шёл по дороге памяти. — Не сразу. Не легко. Он просто делал то, что мог. Один день, потом ещё один.

Я посмотрела на него, чувствуя, что за этими словами скрыто что-то большее, чем история.

Варрик смотрел вдаль, в линию горизонта, как будто именно там, в той зыбкой черте между небом и водой, всё ещё жил тот, о ком он говорил.

— Его звали Хоук, — произнёс он. — И, если хочешь знать... он никогда не просил, чтобы за ним шли. Никогда не стремился стать тем, кем стал, но однажды он оглянулся — и понял, что нет пути назад.

Я слушала, не перебивая, чувствуя, что это имя для Варрика было якорем, который удерживал его в мире, полном зыбкости.

— Он не был идеальным, — продолжил Варрик. — И он боялся, но шёл вперёд. Потому что кто-то должен был.

Ветер усилился, наполняя паруса, корабль стал легче и уверенней вошёл в волну, как будто сам понимал, что дорога выбрана.

— Хотя, если так подумать, то и Леди Инквизитор тоже подходит под этот типаж моих... друзей. Способность у меня такая. Находить тех, кто не готов быть лидером, но всё равно им становится. — пробубнил он. — И ты пойдёшь, — тихо добавил Варрик, не как приказ, не как ожидание, а как факт.

Я молчала, чувствуя, как слова его оседают внутри, как морская соль — невидимая, но живая на коже.

*******

Море под нами дышало равномерно, как спящий зверь. Корабль скользил по глади воды, будто не отталкивая её, а сливаясь с ней. Ветер был тёплым, ленивым, трогал паруса с неохотой, словно сам не хотел торопить то, что должно было случиться своим чередом.

Закат разливался по палубе медленным золотом, окрашивая доски, канаты, лица в тёплые, почти неосязаемые тени. Небо рвалось в багрянец где-то над горизонтом, но здесь, между небом и морем, всё будто замерло.

Команда рассредоточилась по палубе. Дориан сидел на перевёрнутой бочке, задумчиво крутил в пальцах перо и что-то тихо мурлыкал себе под нос. Хардинг присела на корточки у стены трюма, проверяя тетиву лука, и время от времени бросала на нас быстрые взгляды, короткие, но внимательные. Изабелла, перекинув ногу через перила, болтала сапогом в воздухе и с ленивой полуулыбкой наблюдала за всеми, будто играла в свою игру, правила которой знала только она. Ну а Варрик молча стоя у мачты, потирая бороду, как будто уже сочинял историю. Или пытался понять, стоит ли эта история того, чтобы её рассказывать.

Я стояла в стороне, прислонившись к борту, позволяя ветру играть с волосами, наблюдая, вникая, чувствуя, как первые нити непонимания, осторожности, интереса переплетаются между нами — ещё слабые, ещё шаткие, но живые.

— Тишина перед бурей, — заметил Дориан негромко, не поднимая глаз.

— Или перед чем-то хуже, — отозвалась Хардинг, не прерывая работы.

Изабелла рассмеялась коротко, как ветер через снасти.

— Буря, по крайней мере, честна. Люди — вот где настоящие штормы.

Я почувствовала на себе их взгляды. Не враждебные, не требовательные — скорее любопытные. Они изучали меня, каждый по-своему, проверяя, стоит ли за этим именем что-то настоящее.

Наблюдения были взаимны. Я смотрела на них, на их движения, на их улыбки, на ту усталую осторожность, что живёт в каждом, кто слишком часто терял. На силу, что не была бронёй, а стала частью тела.

— Что скажешь, командир? — бросила Изабелла, чуть прищурившись, будто подыгрывая шутке, а на самом деле вглядываясь глубже.

Я задержала дыхание, почувствовав под пальцами шероховатость перил, вслушиваясь в шум воды под днищем и позволила себе улыбнуться — спокойно, без защиты, без притворства.

— Думаю, буря будет нашей последней проблемой, — сказала я. — Но, если она придёт, хорошо бы встретить её не в одиночку.

На мгновение между нами повисла тишина, но не тяжёлая — тёплая, принятая, как первый камень в фундаменте дома.

Хардинг усмехнулась.

— По крайней мере, у нас будет кто-то, с кем можно посмеяться, если всё полетит к демонам.

Дориан поднял бокал, будто провозглашая тост.

— За бурю. За дураков, идущих навстречу ей.

Изабелла кивнула, как капитан, принимающий новый курс.

И я поняла — не умом, а где-то глубже, под кожей: они ещё не доверяли мне полностью. Я ещё не была для них домом. Но я была рядом и всё остальное было делом времени.

*******

Ночь опустилась незаметно, как мягкое одеяло, натянутое между звёздами и морем, она накрыла корабль — не зловеще, не тяжело, а просто, естественно, как тишина после долгого дня.

Паруса лениво покачивались на слабом ветру, доски под ногами тихо поскрипывали, и даже шаги матросов на палубе звучали глухо, словно мир боялся разбудить что-то большее, чем просто спящих людей.

Я сидела на краю верхней палубы, прислонившись спиной к мачте, обхватив колени руками, вглядываясь в темноту над водой. Звёзды были тусклыми, размытыми, словно Завеса здесь была чуть тоньше, чем на земле, будто море само держало её за край.

Ни голосов, ни песен, только дыхание корабля, море и ветер.

Варрик спал где-то в трюме, Хардинг несла первую вахту, Дориан отказывался признать, что дремлет, уткнувшись в старую карту, а Изабелла — исчезла где-то в темноте, растворившись в корабле, как дух моря.

Пальцы невольно скользнули к кулону на шее — тонкой цепочке, почти невесомой, как память, которая ещё не родилась в словах, но уже существовала внутри, тёплым, пульсирующим знаком под кожей. Ворон, тень и имя, которое я приняла, прежде чем поняла его.

Глаза закрылись сами собой, позволяя себе раствориться в мягком покачивании корабля, в шорохе воды под бортом, в медленном, ленивом дыхании моря, и где-то за этими звуками, за плетением ветра в парусах, я почувствовала, как мир стал тоньше, как ткань, растянутая на ветру, почти прозрачная.

И там, на границе дыхания и сна, я ощутила Завесу. Не глазами, не руками — чем-то глубже, чем чувства. Она не звала и не тянула меня, а просто была.

Как часть меня, забытая, но всё ещё живая.

На миг корабль исчез. Ни доски под ладонью, ни мачты над головой, ни море вокруг меня, больше не ощущались, только тёмная глубина, звенящая, как воздух перед бурей, полная чего-то большого, далёкого, но родного.

В этой глубине я почувствовала биение — не сердца, не мысли, а самой сути, медленное, тягучее, упрямое, как шёпот, которому не нужны были слова. И тогда, сквозь эту глубину, сквозь тишину, сквозь меня саму, прозвучал голос — не чужой, а... мой, но забытый, будто давно оставленный за гранью сна:

— Не забывай, зачем ты встала на этот путь. Не бойся идти.

Я открыла глаза. Море снова было передо мной — тяжёлое, тёплое, бьющиеся о борт, живое. Корабль мягко покачивался в такт невидимому пульсу воды, звёзды висели высоко, в самой тёмной части неба, рассыпанные не хаосом, а той незримой картой, которую знали только те, кто давно потерял путь.

Я провела пальцами по шершавым доскам, ощущая их тёплую, живую сущность, как дыхание дороги, ведущей сквозь ночь, и думала о голосе, что прозвучал во мне: был ли он эхом Завесы или чем-то, что всегда жило глубоко внутри.

*******

Утро пришло не резким светом и не голосами команды, а медленным, осторожным прикосновением, как если бы сама ночь не хотела отпускать, а день ещё не был уверен, стоит ли ему вступать в права.

Море по-прежнему было спокойным, тяжёлым и глубоким, как дыхание земли под ветром, паруса лениво подрагивали, будто зевали, а доски под моим телом отдавались мягким, низким скрипом, не нарушая тишины, а становясь её частью.

Я открыла глаза не сразу. Сначала ощутила только тепло — не жаркое, нет, а такое, каким дышит древесина, долго впитавшая солнце, потом услышала шорох шагов, а затем уловила запах солёной воды и ветра, терпкий, бодрящий, живой.

Медленно выпрямившись и опираясь ладонью на шершавую доску палубы, я почувствовала, как мир возвращается ко мне, слой за слоем: лёгкий звон сна в висках, прохладный воздух на коже, усталость в мышцах, но не та, что тянет вниз, а та, что напоминает о движении вперёд. Никто не подгонял.

На корабле царила та особая тишина первых минут пробуждения, когда каждый ещё наполовину там, где плывут сны, и только потом — здесь, по морю, под небом.

Хардинг сидела у мачты, перебирая стрелы, её движения были быстрыми, отточенными, но не спешными, как у человека, который делал это столько раз, что руки запомнили путь лучше головы.

Дориан, закутавшись в плащ, дремал, уронив голову на сложенные ладони, и только иногда, когда волна особенно резко трясла судно, тихо бормотал что-то сердитое о неудобствах путешествий.

Изабелла стояла у руля, разговаривая с кем-то из матросов вполголоса, не командуя, а скорее играя — её смех иногда прорывался в воздух, лёгкий, скользящий, как щепотка соли на ветру.

Варрика я не видела, но знала, что он где-то рядом.

Я медленно обошла мачту, ступая легко, почти бесшумно, позволяя себе быть не командиром, не лидером, не тем, за кем идут, а просто частью этого утра, этого корабля, этого зыбкого, ещё не осознанного "мы", которое начинало рождаться между нами.

Хардинг первой подняла взгляд и тепло улыбнулась.

— Спала хоть немного? — спросила она.

Я кивнула.

— Достаточно, чтобы не упасть теперь за борт, — ответила я, чувствуя, как уголки губ сами поддаются лёгкой улыбке.

Хардинг усмехнулась и вернулась к своим стрелам, но её взгляд задержался на мне на мгновение дольше, чем было нужно, и в этом взгляде не было ни недоверия, ни ожидания провала. Только принятие того, что мы плывём вместе.

Я подошла ближе, не спеша, чувствуя, как доски под ногами чуть скрипят от движения корабля.

— Никогда не думала, что стрелы требуют столько заботы, — сказала я негромко, чтобы не нарушать хрупкую тишину утра.

Хардинг подняла взгляд, в её глазах сверкнула очередная улыбка.

— Стрела — как человек, — ответила она. — Стоит трещине появиться там, где не видно — и всё, в нужный момент она сломается.

Я присела на корточки рядом, проводя пальцами вдоль аккуратной линии стрел, словно пытаясь на ощупь понять, о чём она.

— Значит, лучше знать заранее, где слабость, — заметила я, чуть усмехнувшись.

Хардинг кивнула, не отрываясь от работы.

— Лучше признать её сразу, чем надеяться, что обойдётся.

Она вздохнула, прокатывая стрелу в ладонях.

— Иногда всё, что держит тебя на ногах — это знание, где у тебя трещины. И как их прикрыть.

Я молчала, позволяя её словам осесть во мне. Море било в борт ровным ритмом, ветер шептал где-то в снастях, и в этой тишине я впервые почувствовала, что рядом со мной не просто лучница, не просто солдат, а человек, который знает, как это — стоять на краю и выбирать идти.

Изабелла, уловив движение, обернулась через плечо.

— День будет длинным, — сказала она, не столько предупреждая, сколько констатируя факт. — Но, если ветер не переменится, через четыре, максимум пять дней будем у берега.

Она прищурилась, оценивая горизонт, где море сливалось с небом в единую золотую полосу.

— А пока... — добавила она, — лучше бы привыкнуть к качке. Это ещё ласковое море.

Дориан что-то пробормотал в ответ, не поднимая головы.

Я шла вдоль палубы дальше, позволяя ветру играть плащом, когда заметила, как Дориан расправляет на коленях карту — старую, измятую, с выцветшими линиями, словно сама земля устала сопротивляться тому, кто пытался её приручить.

Он морщился, как будто карта осмелилась быть недостаточно идеальной для его вкуса, и бормотал себе под нос что-то о бездарных картографах и печальной судьбе цивилизации.

Я остановилась рядом, склонившись чуть ниже, чтобы увидеть, что так раздражает его в этой безобидной бумаге.

— Неужели даже карта Тедаса оскорбляют твоё чувство прекрасного? — спросила я тихо, позволяя себе ту лёгкость, которую принёс с собой утренний ветер.

Дориан вскинул взгляд — быстро, молниеносно, с тем выражением, которое было бы смертельно для любого, кто принял бы его всерьёз.

— Оскорбляют? — переспросил он с театральным ужасом. — Милая моя, эта карта — акт вандализма. Если бы я хотел заблудиться посреди океана, я бы просто завязал глаза.

Я усмехнулась, позволив его пафосу отскочить от меня, как капли дождя от плаща.

— Учитывая, что мы всё ещё плывём в правильную сторону, возможно, не всё потеряно.

Он чуть склонил голову набок, изучая меня, как учёный изучает неведомую вспышку в ночном небе — с интересом, но без лишней спешки.

— Ты одна из тех, кто предпочитает верить течению, а не карте? — спросил он, и в его голосе звучала не насмешка, а осторожная, скрытая надежда: узнать, к какому типу людей я отношусь.

Посмотрев на горизонт, где море сливалось с небом, я медленно выдохнула ответ:

— Скорее верю тому, что держится дольше, чем бумага.

Дориан замер на мгновение, потом усмехнулся краешком губ, почти незаметно.

— Мудро. И опасно.

Я только улыбнулась в ответ, позволяя ветру унести остатки разговора прочь, в бесконечное, вечно зовущие море.

Он снова опустил взгляд на карту, а я пошла дальше, чувствуя, как в этом коротком обмене словами появилась первая тонкая трещина в стене между нами — не угрожающая, не опасная, а такая, сквозь которую однажды может прорасти доверие.

*******

Закат угасал медленно, расползаясь по небу выцветшим пурпуром, тусклым золотом, лениво умирающим светом, который цеплялся за мачты и снасти, за лица и тени, прежде чем окончательно уступить ночь.

Я стояла у борта, глядя, как море внизу становится почти чёрным, глубоким, как забытая память. Воздух был прохладным, пахнущим солью и сырой древесиной, и в этом запахе было что-то вечное — не тревожное, нет, но напоминающее о том, что время идёт, идёт всегда, и ничего не ждёт.

На рейку, чуть в стороне, опустился ворон. Тёмное пятно на фоне уходящего света, тихий, почти невесомый, как мысль, которую боишься произнести вслух.

Он сидел спокойно, поворачивая голову, будто видел больше, чем можно было увидеть отсюда.

Я смотрела на него и думала. О себе. О тех, кто доверил мне свою жизнь. О Соласе и о том, что говорили о нём за этими вечерами, за полушёпотами у карты, за короткими, натянутыми шутками, скрывающими страх.

Мысли вязли внутри, когда каждое "а если" становилось всё тяжелее.

А если я ошибусь?

А если я поведу их туда, откуда не будет возврата?

А если... я — не та, кем они меня считают?

Я всё ещё сомневалась. Не в них. В себе. Несмотря на то, что мне сказала Леди Инквизитор, Морриган и что я сама себе пытаюсь объяснить и как пытаюсь себя переубедить.

Правильный ли это выбор, сделанный Леди Инквизитор? Может быть, вера, вложенная в меня, — ошибка? Как ошибка, родившаяся от отчаяния? Может быть, я — всего лишь слабый, рваный шов на ткани, которая порвётся при первой буре?

Ворон повернул голову, глядя прямо в меня. И в этот момент я услышала тихие неторопливые шаги.

Варрик. Конечно, это был он. Тот, кто чувствует сомнения каждого и приходит на их зов, чтобы развеять.

Он остановился рядом, не говоря ни слова, просто прислонился локтем к борту, словно это было частью его ритуала — быть там, где кто-то начинал тонуть в себе.

Какое-то время он просто стоял рядом, позволяя воздуху, ветру и темноте говорить за него. А потом, не глядя на меня, тихо сказал:

— Тяжело, да?

Я не ответила, но, может быть, и не нужно было.

— Слушай, — продолжил он, легко, почти лениво, как будто комментировал погоду, — если ты сейчас начнёшь копать глубже, ты найдёшь только грязь. И утонешь в ней. И в самый нужный момент — будешь бороться не с врагами, а со своими собственными мыслями.

Он повернул голову, посмотрел на меня — не с жалостью, не с осуждением, просто с тем спокойствием, которое невозможно купить, невозможно сыграть, которое приходит только через потери и выжившие после них души.

— Мы все не знаем, кем станем, когда начнётся самое тяжёлое, но это и не важно.

Он наклонился чуть ближе, понизив голос, словно доверяя мне старую, избитую, но всё ещё живую истину:

— Важно то, что ты решишь быть собой. Не кем-то, кем тебя видят. Не тем, кем тебя хотят сделать.

Он выпрямился, глядя вдаль, туда, где море медленно поглощало последние огни дня.

— Прими себя. Или создай себя. Неважно, с чего начнёшь. Важно, чтобы, когда начнётся буря, ты шла не за чужой тенью, а за собой.

Он легко хлопнул меня по плечу, как старший брат или как тот, кто знает цену выживанию, и пошёл дальше, оставив меня стоять там, с морем перед глазами и новым дыханием внутри.

Ворон взлетел, чертя в воздухе почти невидимую дугу, и исчез в сгущающемся сумраке.

*******

Дни тянулись неразрывной нитью — не разделённые утрами и вечерами, а сплетающиеся в единый, текучий поток, где качка под ногами становилась дыханием, ветер в парусах — музыкой, а соль в воздухе — знаком того, что дорога ещё продолжается.

Я наблюдала за ними.

Не как за воинами, не как за инструментами для достижения цели, а как за теми, кто был рядом, кто стал невольными спутниками на этом странном пути, который начался для каждого из нас в разное время, но привёл к одному борту, одной цели, одной надежде.

Хардинг — всегда в движении, всегда проверяющая, очищающая, ремонтирующая, разговаривающая с матросами так, словно они были частью её старого дома, с лёгкостью и теплом, за которыми скрывалась стальная, неукротимая воля. Она не ждала приказов. Она всё делала до того, как их произнесут. И делала это так, как делают только те, кто слишком часто спасал других, забывая спасать себя.

Дориан — резкий на слово, острый на взгляд, но за каждым его саркастическим выпадом сквозило что-то большее: ум, который видел трещины там, где другие видели стены, и сердце, которое не позволяло ему быть равнодушным, даже когда он притворялся, что весь мир ему наскучил. Он шутил легко, колко, но я видела, как иногда его руки замирали над картой, как будто он пытался прочертить путь не только для корабля, но и для нас всех.

Изабелла — вихрь, смех, ветер. Она не задавала лишних вопросов. Она принимала решения так, как делают это те, кто тысячу раз смотрел смерти в лицо и смеялся ей в глаза. Но в её взгляде, когда она думала, что никто не видит, было что-то другое — какая-то усталость, старая как море, тоска по свободе, которую она всё ещё искала даже среди волн.

И Варрик.

Варрик был сердцем нашей команды. Не голосом, не клятвами — он был её дыханием, внутренним стержнем, который не требовал признания, но держал всё вместе так же неизбежно, как держит форму кузнечный горн. Он шутил, он рассказывал, он слушал, и этим одним фактом напоминал: идти можно по-разному, но идти надо.

Я наблюдала за ними, и училась — не тому, как вести бой, не тому, как строить планы или сражаться за выживание, а тому, что значит быть частью, что значит вести не криком, не приказом, не страхом, а движением, в которое верят.

Первые дни я всё ещё сомневалась, всё ещё ловила себя на том, что ищу знакомые знаки внутри — зов скверны, тени Завесы, отголоски старого голоса, что шептал в темноте "ступай", и каждый раз, когда ветер стягивал мне волосы на лицо, а доски под ногами вибрировали от очередной волны, я чувствовала, как эти голоса становятся тише, не исчезая, нет, но отступая, как уходит прилив, оставляя тебя стоять на границе воды и неба — одной, но уже другой.

Я больше не была только их эхом, я была собой, и могла быть кем угодно, кем выберу, не кем меня назовут, не кем меня захотят видеть, а кем я стану сама — той, кто идёт не потому, что велено, а потому что решила.

Да, идти одной было проще — когда несёшь только свою боль, свои ошибки, свои падения, никто не ждёт от тебя спасения, никто не отдаёт тебе своё доверие, никто не умирает из-за твоих шагов.

Но теперь... Я смотрела на них — на Хардинг, ловящую стрелу на лету и усмехающуюся своему собственному мастерству так, словно каждый миг напоминал ей, что она жива, на Дориана, разглаживающего карту ладонью так, как будто силой мысли мог вытянуть из неё правильный путь, на Изабеллу, стоящую на носу корабля с растрёпанными ветром волосами и ухмылкой, как у тех, кто видел бурю, торговался с ней и вышел на сделку, на Варрика, лениво отбивающего пальцами ритм по перилам, как будто именно он держал в ладонях сердце корабля, сердце всей этой странной, невозможной дороги.

И понимала. Теперь я отвечаю не только за себя. И это не было бременем. Это было выбором.

И когда вдали, в золотисто-пыльной дымке закатного солнца, между небом и морем, между дыханием земли и первым холодом будущей ночи, появились очертания Минратоса — тёмные башни, тонкие иглы шпилей, лёгкая, почти нереальная призрачность города на горизонте — я знала. Вернее, я выбрала. Не быть голосом в темноте, не быть тенью чьего-то замысла и не быть отголоском страха. Я выбрала идти вперёд. Не за голосами. Не от страха. А за ними. И за собой.