Ромео должен умереть

«Ты мне очень нравишься, и я хочу поесть с тобой мороженое. Тэ».

Они его так и не поели, думает Хосок. Он даже не знает, какое мороженое у Тэхена любимое. Срочно надо позвать его на мороженое, если он вообще согласится с ним встретиться. Хосоку надо будет сильно постараться. Утром, когда он проснется, он первым делом поедет к Чонгуку, крепко его обнимет и попросит у него прощения за то, что скрывал чувства к его брату. Хотя, Чонгук — упертый баран, он, скорее всего, снова разозлится, но если что, Хосок всегда может его угомонить, пусть даже потом оба будут сидеть, держа лед на лице. В любом случае, Хосок должен это сделать, он больше без него и его поддержки не справляется. Он даже в эту алкогольную яму скатился только потому, что ему не с кем было поговорить. Хотя, это он, скорее всего, себя оправдывает, ведь вряд ли бы Чонгук прогнал его, если бы он пришел за помощью. Тем более, лед между ними треснул после ранения Медведя. Поговорив с Чонгуком, Хосок поедет к Тэхену и прихватит с собой все виды мороженого, которое сможет найти. Наверное, Тэхен с утра будет в бутике, Хосок отлично знает его расписание, потому что всегда старается сделать так, чтобы цветы его нашли.

— Хосок.

Мужчина хмурится, не понимая, почему Чонгук зовет его и как он вообще к нему зашел, ведь ключей он другу не давал.

— Хосок.

Хосок резко открывает глаза и морщится сперва из-за яркого света, а потом из-за боли в ребрах.

— Хосок, ты знаешь, где ты? — спрашивает Чонгук и, нагнувшись, аккуратно поправляет его одеяло.

— В больнице, — осматривает палату Хосок и снова морщится, теперь из-за треска кожи на губах. — Я думал, я сплю у себя на диване, и, честно говоря, лучше бы спал. Зачем меня накачали? — легонько хлопает его по плечу.

— Мы тут с ума сходили, потому что ты отключился прямо на осмотре, — массирует виски явно вымотанный за ночь Чонгук.

— Мы? — с надежой спрашивает Хосок.

— Мама, Медведь, Карло, мы все тут.

— Спасибо, что пришли, — тихо говорит не услышавший любимое имя Хосок. — Так я же был в порядке? Только лицо помял, и нога болела.

— Тэхен тоже здесь торчал, — усмехнувшись, кивает на кресло в углу Чонгук и видит, как загораются глаза мужчины. — Я только его отправил вниз отдохнуть.

— Как моя малышка? — спрашивает Хосок, стараясь не выдавать свою радость. В конце концов, он их связь от Чонгука скрывал, и их объятия под луной не стирают тот факт, что он ему о ней лгал.

— Металлолом.

— Нет, только не малышка, — прикрывает веки Хосок, думая о своем автомобиле. — А сам я как? Что говорят врачи?

— Хосок, главное, что ты выжил, но авария была тяжелая, — опускает глаза Чонгук.

— Я чувствую свои ноги и руки, я сразу это проверил, — напрягается мужчина. — Только болит все, но это же нормально.

— Нет, слава богу, ничего такого, но у тебя травма ноги, и какое-то время будешь ходить с костылями, — тихо говорит Чонгук.

— Я буду как Дон Корлеоне, только трость крутую закажу, — смеется Хосок.

— Медведь тебе уже такую заказал, сказал, что будет с набалдашником в виде тигриной головы, — качает головой Чонгук.

— Задушу сукиного сына, — не перестает смотреть на дверь Хосок. Ему хотя бы его голос из коридора услышать, это максимум, на который он может рассчитывать. — Ты точно вчера ночью не плакал? — спрашивает друга. — Если что, я тоже не плакал, это был просто дождь. Главное, при Медведе молчи, иначе он мне это до конца моих дней напоминать будет.

— Прекрати, Медведь мне и так мозг вынес, что ты попал в аварию, потому что мы в ссоре, — отмахивается Чонгук. — Я до сих пор не могу поверить в то, что все обошлось малой кровью, что ты здесь, и я могу быть рядом.

— Ты ни в чем не виноват, Чонгук, — серьезно говорит Хосок. — Это я поступил так безответственно.

— Виноват, что не выслушал тебя, но и ты виноват, что за моей спиной встречался с моим братом, — цокает языком Чонгук.

— Как встану, подеремся, — заверяет его Хосок. — Нам давно пора по-мужски переломать друг другу пару ребер.

— Драться не будем, но посмей еще раз не рассказать мне, что тебя гложет, или сесть за руль пьяным, я стану ограждением, в которое ты влетишь, — твердо говорит Чонгук.

— Не посмею, и плевать даже на меня, я рисковал жизнью других людей, — виновато говорит Хосок.

Тэхен дремлет в кресле в приемной, он настолько устал после пережитого им напряжения, что ему не мешают снующие туда-сюда люди и их громкие голоса. Тэхен думает о Хосоке. Он по себе знает, что потеря человека — это не конец жизни. Он сам потерял, остался с разбитым сердцем, но начал учиться уживаться с ним. Недаром ведь говорят: «ты жил до меня, проживешь и после». В то же время Тэхен понимает, что то, что другие называют жизнью, явно не похоже на то, как живет он. Тэхен постоянно заполняет все свободное время, он даже во время отдыха включает фоном или фильмы, или музыку. Тэхен ничего так сильно не боится, как того, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Побег из реальности — вряд ли та самая жизнь, о которой твердят остальные. Так и Хосок. Он ведь тоже должен был научиться жить дальше, найти новые цели, получать удовольствие от их реализации. Но Хосок продолжает следовать по пятам, напоминать о себе цветами, будто бы Тэхен о нем забывает, а теперь еще топить свою боль в алкоголе. Они отдаются новой зависимости, чтобы на время избавиться от старой, и все равно возвращаются к исходной точке. Тэхен знает все причины, почему им вместе не быть, так же он знает, что порой жизнь отстраивает стены, которые не пробить, но в то же время где-то совсем глубоко он понимает, что если Хосок объявит войну, он будет первым, кто ринется на эту стену и будет ломать ее голыми руками. Сейчас Тэхен и с места не двинется, пусть он по уши влюблен и видит свое счастье только с ним, но достоинство у него не отнять. Он не будет воевать за того, кто сам не поведет его в бой. Сквозь дрему он слышит от мамы, что Хосок проснулся, и сразу подскакивает на ноги.

— Он спрашивает о тебе, там сейчас Чонгук, потом ты зайди, — Исабелла прислоняется к стене и смотрит на сына. Тэхен словно похудел за одну ночь, он осунулся, но зато вернул глазам свет, который погас в их доме. Последние часы Тэхен сидел у Хосока, все ждал, что он проснется, и только недавно вышел, чтобы дать брату побыть с другом, и оказалось, что тот очнулся. У Хосока много ран на лице и руках, травмирована нога, но все это не страшно, все заживет, и Тэхен наконец-то нормально дышит. По мнению врачей, Хосока спасло то, что он двигался не на большой скорости, и весь удар фактически принял на себя автомобиль.

Чонгук поднимается на ноги сразу же, как в палату входит Тэхен, и, оставив их вдвоем, идет за кофе.

— Тэ, — Хосок видит, как вымотан и бледен парень. Он корит себя и только себя за то, что все последние месяцы мучает его, а вчера еще и так сильно напугал и не знает, с чего начать, как просить прощения, которое он явно не заслуживает. Тэхен имеет полное право злиться на него, да хоть плюнуть ему в лицо, этого-то Хосок точно заслужил. Он готов принять любое наказание, которое выберет его любимый, главное, Тэхен пришел, значит, и со всем остальным можно будет справиться.

— Молчи, пожалуйста, — подходит ближе Тэхен, разглаживает ладонью кончик его одеяла. — Я просто хотел увидеть тебя, убедиться, что ты в порядке, — медленно опускается на стул рядом, с трудом удерживает рвущиеся наружу чувства, которым лучше так и остаться только в нем.

— Как видишь, я в порядке, — улыбается Хосок, который сейчас отдал бы все ради того, чтобы встать и крепко обнять его, но это не то, что ему полагается. Ему по-хорошему бы на колени встать и умолять его простить.

— Ты скотина, Чон Хосок, — утирает сорвавшуюся вниз без разрешения слезу Тэхен, взгляд с покоящейся рядом руки не поднимает. — Какая же ты скотина.

— Тэ...

— Что Тэ? — восклицает парень, глаза которого блестят. — А если бы ты погиб? Если бы там я нашел твое тело?

— Не погиб же, и если бы погиб, даже смерть бы не смогла изменить мои чувства к тебе, — протягивает руку Хосок, нежно проводит по его щеке. — Думаешь, эта старуха с косой угналась бы за моей деткой?

— Ты идиот, — улыбается Тэхен.

— Тэхен, я идиот и я скотина, ты прав, — осторожно приподнимается Хосок. — Но я живу ради твоей улыбки. И самое тяжелое, что я знаю, что она под собой скрывает. Ты улыбаешься сейчас, но твои глаза уже не сдерживают дамбу против слез. Ты улыбаешься, но я вижу только печаль. Я вижу, как сильно я тебя обидел и как превратил эту улыбку в маску. Ты оказался единственным человеком на земле, которого я люблю больше себя. Это никогда не изменится. Поэтому я прошу у тебя прощения за вчерашнюю ночь, ведь на мгновенье я представил, что мы могли бы поменяться местами, и я не знаю, как бы я это пережил.

— Мне надо плакать, иначе я взорвусь, — отпускает себя Тэхен и растирает по лицу слезы. — Все это время я пытался тебя пережить, и не в виде тех лет, что нам отведены, я хотел пережить тебя в себе, но у меня ничего не выходило. Я говорил себе, он был в порядке до меня, будет и после, но ты выбрал саморазрушение. Я выбрал то же самое, но я разрушал себя ментально Хосок, а не физически.

— Я знаю, любовь моя, — морщась от боли, тянет его на себя Хосок и прижимает к груди. Он не дает ему подняться, вжимает его голову себе в плечо, поглаживает по волосам.

— Не называй меня так, не смей, — всхлипывает Тэхен, но попыток отодвинуться больше не делает. Ему так хорошо на этой груди, что он остался бы на ней навек. — Когда любишь, о человеке заботишься, а твоя забота обо мне — это нажраться, как скотина, и сесть за руль. А невесте не сообщили? — резко приподнимается парень. — Мама должна была ей позвонить, только я ее не видел.

— У меня нет невесты, — снова тянет его на себя Хосок.

— Ты головой все-таки сильно ударился, — хмурится парень.

— Нет, Тэхен, мы расстались, я просто не успел сказать тебе, сам тянул, боялся, что вновь что-то вылезет, и я расстрою тебя, — говорит Хосок и рассказывает ему все последние события. Тэхен пару минут переваривает услышанное. Он все еще зол на Хосока, и он настолько ошарашен тем, что услышал про ребенка, что не может подобрать слова.

— Я знаю, что не имею права даже просить, но попрошу, дай мне один шанс, последний, ради бейби Йоды, — не отпускает его руку Хосок. — Я должен тебе за все твои слезы, за все ночи, которые заставлял тебя страдать. Прошу, позволь мне быть хотя бы тенью за твоей спиной.

— Я подумаю, — убирает руку Тэхен, которого эти сутки добили новостями. — Пока я хочу лишь одного — чтобы ты встал с этой койки и вернулся к нормальной жизни.

— Спасибо, что не сказал «нет».

Тэхен утирает слезы и, слабо улыбнувшись ему, выходит, а в палату залетает Исабелла. Тэхен пошатываясь идет к кафетерию, продолжает думать о рассказе Хосока и бьется о препятствие в виде брата. Чонгук ничего не говорит, ставит стаканчик с кофе на стойку и крепко его обнимает. Оказывается, именно это ему и нужно было. Тэхен льнет к нему, прячет лицо на его плече, и всхлипы понемногу уменьшаются. Тэхен огородил себя от внешнего мира, отрезал все связи, решил, что справится сам, и только обнимая брата осознает, насколько он был не прав. Объятия боль не уменьшают, но пока человека обнимают, кажется, что ее вес разделяют.

— Ты и только ты должен решать, что делать со своей жизнью и как ее прожить, — шепчет ему Чонгук. — И что бы ты не решил, я буду стоять рядом и больше без твоего разрешения никуда не полезу. Обещаю.

<b><center>***</center></b>

— Я рад, что он в порядке, — Чимин наливает им кофе и, подвинув к себе тарелку с тостами, приступает к завтраку.

— Я так испугался, думал сердце остановится, Уджи мне искусственное дыхание делать будет, — качает головой Намджун, поедающий омлет из четырех яиц, приготовленный им самим. — Хотя в глубине души я знаю, что Хо мужик непробиваемый, у него тело из железа. Видел бы ты, как мы друг друга лупили, когда только познакомились. Если бы не Чонгук, то, кто знает, может, в одной бы палате лежали.

— Я думал, вы всегда были друзьями, — удивленно говорит Чимин.

— Тяжело иметь друзей в моем бизнесе, а Чонгук хотел мой объект купить, который я продавать не собирался, вот и прислал ко мне свое главное оружие, — возвращается мысленно в те времена Намджун. — Но ты во мне не сомневайся, я же недаром Медведь, я его через комнату перекинул, правда, потом он мне бока знатно помял. В любом случае, твой мужик самый сильный, гарантирую.

— Смешные вы, — улыбается Чимин. — А теперь бежите к друг другу на первый зов.

— Ну мы помирились, потому что я женщин глубоко уважаю, и когда Исабелла позвала меня на ужин, я как миленький пошел, с тех пор мясо, молоко, овощи сам ей поставляю, — с гордостью заявляет Намджун.

— Ты же ночной жизнью занимаешься, а не фермерством? — хихикает Чимин, отрезав большой кусок сыра и положив его на тост.

— Да, но у меня источники дохода разные, — пожимает плечами Намджун. — И как тебе сыр? Его из молока моей рыженькой делали, а она умница, поедем как-нибудь к ним, научу тебя коров доить.

— Мне кажется, я тебя никогда не разгадаю — ты миллионер, игрок, фермер, коллекционер раритетных автомобилей, — уже в голос смеется Чимин, чуть не давится тостом.

— И представитель санэпидемстанции, не забывай! — улыбается ему Намджун.

— Доить коров мне точно никогда не предлагали и не предложат, — вздыхает Чимин. — Я люблю в тебе эту непосредственность. Мне кажется, что я везунчик, ведь в этом мире, полном масок и лжи, мне удалось встретить того, кто действует только сердцем и не умеет притворяться. Только перестань уже попадать в больницы, меня это пугает, — серьезно говорит парень.

— Хмурая Цыпа, — перегнувшись через стол, целует его в нос Намджун.

— Я не шучу! Как я должен быть спокоен, зная, что у тебя опасная работа? — возмущается Чимин. — Вдруг ты не придешь, а я и представлять не хочу жизнь, в которой тебя нет, — заканчивает завтрак парень.

— Я всегда найду дорогу к тебе, — заверяет его Намджун. — Медведь должен быть рядом с Цыпой.

— Цыпа подтверждает, — поднявшись, собирает кексы из пакета в коробочку Чимин. — Я же просил взять разные, а тут все банановые, — нахмурившись, смотрит на мужчину.

— Я люблю банановые, — прячет глаза Намджун.

— Это же не тебе кексы, а твоему пострадавшему другу! — возмущается Чимин.

— Но в палате-то я торчу, и я буду их есть, там столько вкусняшек приносят, — пытается оправдаться мужчина.

— Намджун.

— Что, Цыпа? — виновато спрашивает Намджун.

— Ты большой ребенок, — улыбается ему Чимин. — И убери фото цыпленка с экрана телефона, прошу.

— Ты же не даешь поставить твое фото! — теперь очередь Намджуна возмущаться.

— Ты фоткаешь меня в самые неподходящие моменты, — бурчит Чимин, — на всех фотографиях я получаюсь ужасно.

— Я люблю фотографировать, когда ты не замечаешь, и храню все эти фотки, потому что они живые, — обойдя стол, кладет подбородок на его плечо Намджун и обнимает.

— Ладно, иди, занеси кексы в больницу и не забудь, что я после психолога поеду знакомиться с группой, поэтому никаких розыскных мер, если вдруг не дозвонишься, — целует его в щеку Чимин.

Чимин с новой недели пойдет учиться в школу интернет-маркетинга, парень сам выбрал эту специальность, и они вместе с Намджуном нашли лучшую школу в городе. Чимин обещает, что выучится и сам будет заниматься рекламой его клубов и кафешек, Намджун только рад.

Он провожает мужчину с пакетом до двора и возвращается на кухню в окружении присоединившихся к нему кошек. Если бы у Чимина спросили, как бы он охарактеризовал свои чувства к Намджуну, он бы озвучил то, что в нем никогда до этого мужчины не поднималось. Намджун — это дом с огромными окнами, в который всегда падает солнечный свет. Намджун — это как отдых у озера летом, где слышен звонкий смех детей, от гриля поднимается вкусный запах жареного мяса, а трава щекочет голые ступни. Намджун — это надежность, когда даже просто позвонив, знаешь, что всегда снимут трубку. Намджун — это любовь самая чистая. Он и правда Медведь, в мягких объятиях которого маленький мальчик нашел тепло и убежище от холодного мира. Уджи трется о ногу парня, и тот, боясь случайно наступить на его хвост, перепрыгивает через него и, открыв дверь в сад, ждет, когда кошки отправятся полежать на травке. Чимин достает ноутбук, подключает зарядное устройство, и только садится за стойку, как в комнату влетает Намджун.

— Что-то забыл? — растерянно смотрит на него Чимин.

— Цыпа, может поженимся? — выпаливает Намджун и, не дыша, следит за его реакцией.

— Чего? — роняет салфетку парень.

— Ладно, я идиот, все сказали, что я тороплюсь, что напугаю тебя, — причитает мужчина. — Прости меня, пожалуйста, у меня как от сердца идет, так и говорю.

— Ты хочешь, чтобы мы поженились? — кое-как проглотив информацию, спрашивает Чимин. Он знает, что они будут вместе всегда, ведь по-другому для тех, кто не хочет засыпать, чтобы не прощаться до утра, и не бывает. Но Чимин и представить не мог, что их «вместе» может выйти на новый уровень, о котором он и не мечтал.

— Мы бы были официально Цыпа и Медведь, сделали бы свадьбу во дворе, я бы шашлыков пожарил, Джей коктейли отличные делает, Уджи получил бы лицензию и обвенчал нас. Чонгука звать не будем, ему по должности не полагается на гейской свадьбе присутствовать, — размышляет вслух Намджун. — Хотя ему я закажу самый дорогой подарок, вот как раз может подарить мне универсальную коптильню, буду свою Цыпу вкусностями кормить.

— Ты шутишь? Тут же однополые браки запрещены, — растерянно говорит Чимин, который уже теряет нить разговора.

— И это единственная причина для «нет»? — осторожно подходит Намджун.

— Ну да, — разводит руки Чимин, — а какие еще могут быть причины? — смотрит ему прямо в глаза.

— Ты хотя бы немножко понимаешь, как сильно я тебя люблю? — прислоняется лбом к его лбу Намджун. — Я хочу быть старым с тобой, будем сидеть на крыльце, пить пиво, ворчать, что газон неровно постригли. Но даже старым я буду качком, это не обсуждается. Если ты согласен на старого Медведя рядом, то я не вижу причин не делать свадьбу, — прикусывает свою губу. — Я не люблю тянуть резину, нравится Цыпа — забираю Цыпу, хочу жениться — женюсь. Сейчас я хочу возвращаться домой к моему мужу.

— Не устану поражаться тому, как легко ты принимаешь все решения, — тихо говорит Чимин, позволяя ему обнять себя.

— Я рано понял, что если очень сильно чего-то хочется, надо воевать за свое и забирать.

— И у нас будет семья? — улыбается Чимин.

— Самая настоящая! Можем и детей завести. Можем зоопарк открыть. Что угодно, потому что для меня самое главное, чтобы ты был рядом.

— И ты перестанешь таскать в дом все желтое? — щурится Чимин.

— Никогда.

— Тогда я согласен, — выпаливает парень и вскрикивает, когда Намджун, подняв его над головой, исполняет свой танец победителя. После танца он аккуратно ставит Цыпу на пол и уносится в коридор. Через пять минут мужчина возвращается ко все еще ошарашенному парню и, встав на колени, протягивает ему открытую коробочку, внутри которой красуется кольцо.

— Кто бы удивился, желтый бриллиант, — усмехается Чимин и позволяет ему надеть кольцо.

— Он блекнет перед красотой моей Цыпы, — поднявшись на ноги, целует его Намджун.

— У меня никогда не было дома, Намджун, — у Чимина, который не любит говорить о прошлом, дрожит голос. — Меня не захотела родная мать, а потом от меня отказались и приемные родители. Когда такое происходит с детьми, они начинают убеждать себя в том, что никому не нужны. Я сросся с этой мыслью, мне казалось, что таков мой удел — слоняться по миру в одиночестве или быть чьей-то игрушкой, пока не надоем, — из-за спазмов в горле ему приходится сделать паузу. — Ты дал мне дом. Сейчас ты даешь мне семью. Целой жизни не хватит, чтобы я смог показать, как сильно я люблю тебя, мой медвежонок, — шепчет ему в губы.

— Только не забывай, что медвежонок я только с тобой, при других я злой бурый Медведь, — серьезно говорит Намджун. — Имидж в моем деле — все.

— Все понял, злой бурый Медведь, — смеется Чимин и снова провожает его на улицу.

<b><center>***</center>
</b>

— Если сильно перевяжешь, ему будет больно! — отбирает у Чонгука тираннозавра Джоша Принцесса и демонстрирует, как правильно наложить на его ногу повязку. Джош сегодня упал с кровати и, по мнению девочки, сильно повредил ножку.

— Простите, ваше высочество, я забыл, что это вы у нас доктор, — нарезает на лоскутки бинт Чонгук. Он заехал к маме до офиса, чтобы забрать кое-какие бумаги, и в итоге уже минут двадцать сидит на полу гостиной и помогает Принцессе ухаживать за своим «питомцем». Исабелла ругается на террасе по телефону с Соной, которая попала в клинику с передозировкой. Исабелла отправила за дочерью людей, но Сона продолжает упираться и отказывается ехать домой. Вея, по ее словам, она видела неделю назад, и он даже в больницу к ней не приходил. Исабелла больше идти на уступки не будет. Она еще утром заявила Чонгуку и Тэхену, что собирается положить дочь на принудительное лечение, и если кто-то ей помешает, то станет ее следующей целью. Исабелла пусть и поздно, но поняла, что порой, чтобы спасти собственного ребенка от трагической кончины, нужно перестать быть ему матерью, а стать надзирателем. Пусть сыновья ее решения не одобряют, в глубине души они понимают, что с Соной по-другому не получится, и если ее не вытащить из этой ямы, то они потеряют сестру навсегда.

— Ему очень больно? — вздохнув, спрашивает Принцесса, пока Чонгук укрепляет повязку.

— Думаю, нет, ты ведь вовремя о нем позаботилась, — щелкает ее по носу дядя.

— А можно, ты пойдешь и будешь работать за Юнги, а он придет сюда и поможет мне ухаживать за Джошем? — с надеждой спрашивает Принцесса.

— Я бы с радостью это сделал, но, боюсь, сейчас это невозможно, — тихо отвечает Чонгук, который такого вопроса не ожидал.

— Потому что Юнги больше не любит тебя? — поднимает на него глаза Принцесса, и Чонгук теряется, остается придавленным к полу такой ожидаемой, но в то же время ошеломляющей правдой, которую не хотело бы знать ни одно любящее сердце. — Раньше он тебя любил, радовался, когда мы приходили, а сейчас нет. Я же вижу.

— Взрослые иногда ссорятся, но это не значит, что они не любят друг друга, — улыбается ей Чонгук, хотя слова девочки режут без ножа. А если все-таки она права, и это Чонгук продолжает убеждать себя в том, что у них остались чувства? Что может быть чудовищнее осознания такой простой истины, которую понимает даже ребенок? Чонгуку это осознавать нельзя, он не выживет.

— Если ты обидел Юнги, извинись, ты же сам говорил, надо уметь извиняться, — убирает в коробку бинты и пластыри Принцесса. — Извинись, он тебя снова полюбит, и мы сможем вместе лечить Джоша.

— Постараюсь, — ерошит ей волосы Чонгук и, поднявшись на ноги, натягивает на себя пиджак. День снова полон встреч и решений, которые необходимо принять, но Чонгук будет думать только о ее словах и том, как в мире взрослых тяжело разговаривать, когда один из двоих слушать отказывается. Даже если второй молит о прощении.

<b><center>***</center>
</b>

— Опять наплыв хейтерских комментариев, когда уже наш СММ будет вовремя разбираться со всем этим, — возмущается Трэвис, сидящий с телефоном на кухне у Дилана.

— Плохие комментарии тоже повышают просмотры, так что, пока эти люди думают, что делают вам плохо, вы за счет них становитесь все популярнее и популярнее, — отвечает Сокджин и, поймав пробегающего мимо с книгами Дилана, тянет его на себя.

— Даже на поцелуй у тебя с момента начала занятий времени нет, хотя когда ты работал по три смены, время находил, — утыкается лицом в его грудь мужчина.

— Хотя бы перед другими не ной, — смеется Дилан. — Трэвис к тебе за советом пришел, помоги ему, а вечером я тебя дополнительно и за это поцелую.

— За все надо платить, — вздыхает Сокджин и отпускает парня, который сразу начинает делать себе бутерброд.

— А с рестораном что? Какую пиар-компанию проводить будем перед вторым? — допивает остывший кофе Трэвис.

— Никак не могу уговорить Юнги на интервью, — вздыхает Сокджин. — Это был бы мощный пиар ход, тем более, учитывая, столько раз к нам обращались за интервью.

— Он не любит говорить на камеру, он даже про мои браслеты толком два слова связать не смог, говорит, мол, я не оратор, — поддерживает его Трэвис.

— И я на него давить не хочу, понимаю, что ему некомфортно, но в то же время это бы нам помогло.

— Так что, ты точно нашел место? — удивленно смотрит на него Трэвис. — Юнги мне ничего не говорил.

— Юнги интересует только кухня, и собрать ее как раз-таки самое сложное. В любом случае, я все закончу, потом покажу ему, — говорит Сокджин, смотря вслед убежавшему на учебу Дилану.

— Подарок готов? — как за парнем закрывается дверь, спрашивает Трэвис.

— Готов, привезут как раз ко времени, когда он будет дома.

— Все-таки ты ему бэху купил?

— Он любит именно эту марку, и пусть у меня пока нет возможности купить ему новую, для первой машины мой выбор подойдет идеально. Часть я уже оплатил, остальную за три месяца закрою, — с гордостью улыбается Сокджин, и улыбка застывает на лице. Сокджин, который принял новую жизнь, более того, на нее не жалуется, все равно периодически возвращается в прошлое и чувствует тоску. Он тоскует не по друзьям и тусовкам, а именно по бывшим связям и деньгам. Самое удивительное, что тоска по этому у него тоже связана с Диланом. Он мог бы просто позвонить своему помощнику, и тот бы заказал Дилану машину, в которой каждую мелочь бы выбрал сам парень. Сейчас Сокджину пришлось обойти много разных дилеров, и ему немного не по себе, что его мальчик получит машину, на которой до него уже не раз ездили. С другой стороны, эти мысли только подстегивают, и мужчина уверен, что он дойдет до дня, когда былая слава и возможности померкнут перед новыми. Ему есть, ради кого так стараться. Дилан сейчас не работает, он ходит на курсы, готовится к поступлению, и Сокджин пообещал себе, что сделает все, чтобы парень не был вынужден возвращаться к сменам, которые подрывали его здоровье. Человек, который научил его любить и по-настоящему радоваться жизни, заслуживает весь мир. Сокджин сделает все, чтобы подарить ему его.

— Ты сам уже почти владелец двух ресторанов, но ездишь на корыте, которое вот-вот развалится, — хохочет Трэвис. — Вот это я понимаю любовь.

— Я просто понял, что красивые неоправданно дорогие вещи не делают меня счастливым, — усмехается Сокджин. — Я доволен своим фордом, а мой мальчик будет ездить на бмв, потому что счастливым меня делает его улыбка.

— Он будет счастлив, — предвкушает вечер Трэвис.

— Надеюсь, он сейчас ходит на курсы, где молодежь при деньгах, я хочу, чтобы ему было комфортно. Всю жизнь он заботился о ком-то, теперь я хочу заботиться о нем.

— Скажи честно, — поддается вперед Трэвис. — Ты не скучаешь по тому времени? По деньгам?

— Тогда у меня не было Дилана, Юнги и удовольствия от того, что я делаю, поэтому не скучаю, — честно отвечает Сокджин. — Когда-то я мечтал не просто о деньгах, но и о власти, которую бы мне дал доступ в министерство транспорта, но мои мечты не просто не сбылись, они сбылись у моего врага, — кривит рот мужчина, вспоминая о лице Чонгука, которое смотрит на него со всех экранов. — Это меня не сломало, напротив, я даже благодарен в какой-то мере судьбе за то, что все случилось именно так. Сейчас я понял, что порой то, ради чего мы так сильно убиваемся — на самом деле не то, что нам нужно. Я и так буду при деньгах, но это другие деньги, и удовольствие от них другое.

После ужина старшие девочки уходят гулять, Сокджин пылесосит, а Кая раскладывает посуду. Дилан в спальне делает уроки. Теперь парни спят не на диване, а в крохотной спальне, которую во время ремонта отделили от гостиной. Дилан сидит с ноутбуком на кровати, когда туда заходит Сокджин.

— Когда закончишь, выходи во двор, хочу тебе кое-то показать, — заявляет с порога мужчина.

— Через пять минут выйду, — отвечает Дилан, а Сокджин бежит за Каей, чтобы она снимала на телефон реакцию парня.

Прямо посередине лужайки стоит серый бмв седан третьей серии, которому уже семь лет, но выглядит он прекрасно. Сокджин сам был на всех осмотрах, и купил автомобиль, убедившись, что он еще долго прослужит Дилану и не оставит его на полпути. На капоте автомобиля маленький бантик, любовно приготовленный младшей сестренкой парня.

— Что это? — Дилан на ходу надевает тапочки и, выбежав наружу, смотрит на автомобиль. Он даже не замечает Каю, которая снимает, все его внимание на машине.

— Это тебе, — подходит к нему Сокджин, который переживает, что подарок может не понравиться.

— Ты купил? Ты купил мне бэху? — разинув рот, смотрит на него Дилан.

— Купил, — улыбается Джин, потому что по глазам видит, как он рад. — Помнишь, ты поводил мою тогда, я никогда не забуду твой восторг, вот и захотелось сделать приятное.

— Но у меня не день рождения, — все еще не может поверить Дилан.

— Мне не нужно ждать праздников, чтобы порадовать тебя.

— Сокджин, она же дорогая, — хмурится Дилан, еле сдерживаясь, чтобы не сесть за руль.

— Могу себе позволить, — толкает его к автомобилю Джин.

— И сам при этом мучаешься со своей старушкой! — дойдя до дверцы, поворачивается к нему Дилан. — Я и на работу не хожу, тебе она нужнее.

— Скоро начнешь ездить на учебу, прошу, прими подарок, — берет его за руки Джин и видит во взгляде напротив те самые звезды, на свет которых он и шел, однажды потеряв свой дом. Джин вряд ли когда-то сможет простить себе то, что они продали его подарки Дилану, но он точно не простит себе, если когда-то перестанет дарить ему новые.

— Она прекрасна, — обходит автомобиль Дилан, поглаживает железо, обнимает капот, не в силах справиться с счастьем, которое ему подарил Джин. — Тебе водить не дам!

— Ну хотя бы покатаешь? — скрестив руки на груди, усмехается Джин.

— О да, буду колесить по району и всем показывать, как свою детку катаю, — наконец-то подходит к нему запыхавшийся парень.

— Ничего, что твоя детка тебя на руках покатать может? — тянет его на себя Джин.

— Может, и покатает, но это без людских глаз, — упирается лбом в его грудь Дилан. — Спасибо моей детке.

Дилан никогда не сможет выразить Сокджину в полной мере не просто благодарность, но и чувства, которые к нему испытывает. Сокджин как и был хамоватым и открытым в свою эру принца семьи Мин, таким же и остался. Он сейчас спокойно озвучивает ему все свои чувства, не смотрит на тех, кто рядом, и в лоб выпаливает, что любит. Дилану этому учиться и учиться, ведь сейчас эти главные слова он может шептать ему только наедине. Чувства к нему распирают Дилана, в них он нисколечко не сомневается, но он понимает, как Сокджину важно о них слышать. Сокджин все время переживает о том, что свалился на его голову, что какое-то время жил за его счет, и пусть он этого не озвучивает, Дилан не сомневается. Самое смешное, что Сокджин же сделал жизнь Дилана другой. Пока он не знает, куда его приведут эти перемены, но чувствует, что только к хорошему. Сокджин помог ему поверить в себя, своими разговорами вложил в него желание пойти учиться, каждый день он рассказывает ему о том, какие возможности ждут его впереди, и, самое главное — он запретил ему жертвовать собой ради других. Дилан был убежден, что его удел — это забота о семье, но Сокджин смог разделить эту ношу и донести до него то, что, заботясь о других, не следует забывать о себе.

<b><center>***</center></b>

— Магнолия на пятой странице кулинарного дайджеста! — размахивая журналом, влетает на кухню Бальтазара счастливый Юнги. Его сразу окружают коллеги, рассматривают статью, в которой пишется о самом вкусном буйабесе в городе.

— Я бы скупил все журналы на память, настолько я рад, — буквально прыгает на месте парень и замирает, увидев остановившегося на пороге Минхао. — Шеф, посмотрите, про нас написали в дайджесте, — идет к нему довольный собой Юнги.

— Зайди в мой кабинет, — кивает ему Минхао и скрывается у себя.

— Шеф, тут и про вас написано, а вы и не взглянули, — проходит в кабинет и закрывает за собой дверь Юнги. В статье приведены цитаты Юнги о Минхао и о той школе, которую тот проходит у него.

— Думаешь, мне интересна статейка в этом дешевом дайджесте? — опускается в кресло Минхао и, потянувшись за графином на столе, наливает им обоим воды. — Обо мне писали и пишут лучшие кулинарные издания мира, а этим я и подтираться не стану.

— Обо мне тут пишут в первый раз, — тихо говорит удивленный его реакцией и словами Юнги и медленно опускается в кресло напротив.

— Давай поговорим начистоту, сынок, — подается вперед Минхао и двигает к нему стакан. — Ты молодец, ты открыл ресторан, поверил в свои силы, но не думаешь, что тебе уже пора бросать эти игры и вернуться к своей работе в Бальтазар? Ты же сам в глубине души понимаешь, что ты не шеф. Ты, конечно, отличный повар, я доволен тобой, но ты не готов к своему ресторану, а вместе с тобой мы и правда делаем революцию на кухне.

— Я знал, что вы не поддерживаете мою идею с рестораном, но я и не думал, что вы настолько в меня не верите, — проглатывает ком в горле Юнги. Он не ожидал, что человек, которого он считает своим учителем, такого мнения о нем. В Юнги словно что-то трескается. Под веками жжется, чужие сомнения пробираются через броню, которую оттачивали острые как алмазы слова десятка других до Минхао. Слышать их от того, кого уважаешь, больнее всего.

— Причем здесь все это? — хмурится Минхао. — Твое место здесь, а твой ресторан один из тех десяти, которые открываются в этом городе каждый месяц. Моя кухня в твоем распоряжении, поменяй снова меню, можешь придумать, что угодно, я разрешаю, но я хочу, чтобы Бальтазар был твоим приоритетом.

Юнги трудно подбирать слова, трудно даже угнаться за своими скачущими туда-сюда мыслями. Он просто сидит, уставившись в одну точку на стене, и пытается собраться. Минхао стал тем, кем не смог стать Нагиль, только к словам последнего Юнги привык, а из-за слов шефа хочется только разрыдаться.

— Я ведь все тянул, — смачивает горло водой Юнги. — Я хотел быть благодарным, изводил себя столькими часами работы в двух местах, лишь бы вас не обидеть, но вы обидеть меня не боитесь, — делает глубокий вдох, собирается силами. — Я вам благодарен и всю жизнь буду благодарен за помощь, которую вы мне оказали. Я в безмерном долгу перед вами, но мне пора двигаться дальше. Мой долг к вам и так держал меня здесь очень долго, и как бы вы не верили в меня, мои дела идут замечательно, людям нравится моя еда.

— Что ты хочешь сказать? — со стуком опускает стакан с водой на стол Минхао.

— Это мой последний день у вас на кухне. Я ухожу, — выпаливает Юнги и сам не верит в то, что озвучил.

— Ты настолько уверовал в свои силы? — багровеет Минхао, взгляд которого бегает по его лицу. — Кем ты себя возомнил?

— Пожалуйста, не говорите ничего, о чем пожалеете, я не хочу, чтобы мы расставались, оскорбляя друг друга, — поднимается на ноги Юнги. — Я не могу больше работать с человеком, который заставляет меня сомневаться в себе.

Минхао сделал самое ужасное, что может сделать учитель для ученика. Юнги, который уважал его больше отца, сейчас будто бы смотрит на Нагиля. Его аж воротит от лица Минхао, на котором больше нет маски. «Ты неудачник. Ты ничего не добьешься. Ты пустое место». Юнги это все уже слышал, он лучше всех знает, как остро режет то, что без костей. Он вырос в среде, где чужие слова ставили под сомнения его умственные способности и жажду чего-либо добиться. Столько времени прошло, лица поменялись, а человеческая суть вся та же. С Юнги достаточно людей, решающих за него, кто он и на что способен.

— Да ты хоть знаешь, кто я? Думаешь, хоть кто-то в наших кругах будет принимать тебя, как шефа, если я этого не захочу? — захлебывается в своей неподдельной ярости Минхао. Этот мальчишка слишком многое на себя берет, и пусть даже Минхао с его уходом потеряет больше, чем Юнги, он не позволит ему насладиться вкусом победы в этом поединке.

— Вы дали мне работу и многому научили, я не буду это отрицать, но это не значит, что я у вас в рабстве, — Юнги бы давно ушел, громко хлопнув дверью, но, несмотря на слова Минхао, которые он щедро окунает в яд, он опускаться до его уровня не хочет. — После открытия Магнолии большую часть времени я все равно работал на вашей кухне и всячески пытался показать вам, как мне важен Бальтазар, а вы несправедливы ко мне, шеф.

— Ты же прибежишь как побитый щенок, будешь стоять у моей двери и молить взять тебя обратно! — поднявшись на ноги, обходит стол Минхао. — Твой ресторан обречен, поэтому иди на кухню, и я забуду этот разговор.

— Я ухожу, больше это терпеть я не намерен, — Юнги снимает с себя колпак, двигается к двери, но замирает, услышав брошенное в спину:

— Ты не шеф. Ты никогда не был шефом, Юнги, тебе просто повезло.

— Повезло? — развернувшись, зло смотрит на него Юнги. Его глаза горят, до сих пор фильтруемые слова раздирают глотку, он сжимает и разжимает кулаки, боится, что все-таки сорвется, и все закончится мордобоем. — Я по двенадцать часов торчал рядом с вами и учился, бегал за вашими поручениями и капризами, а оставшиеся двенадцать проводил за практикой. Я доводил до совершенства все, что вы мне поручали, моей едой вы кормили своих самых важных гостей. Так как же получается, что еще вчера я был лучшим у вас, а сегодня я ничтожество, которому просто повезло?

— Да я взял тебя, только потому что меня попросили! — выкрикивает Минхао, у которого от злости лицо перекашивает.

— Что? — не моргая, смотрит на него Юнги, разом проглатывает поднявшуюся к горлу ярость и чувствует, как ей на замену приходит горечь.

— Думаешь, я всем плачу твою заплату или со всеми так ношусь? — кривит рот мужчина, наслаждаясь триумфом, потому что на Юнги лица нет. — Ты никто без твоего благодетеля, и даже образование ты получаешь из-за того, что он захотел, а не потому что ты супер талантливый шеф.

— Что вы говорите? — прислоняется к двери за спиной Юнги, который пока и правда не понимает слов Минхао, но в нем уже поднимается предвестник чего-то неотвратимого, чего-то, что эту самую броню раскрошит.

— Но мы можем обо всем забыть, и даже об этом разговоре, возвращайся к работе, — Минхао поздно понимает, что сорвался в порыве гнева и сказал то, чего не стоило.

— Кто? Что за благодетель? — с трудом фокусирует на нем взгляд Юнги, который прекрасно знает, сколько букв будет в этом имени.

— Меня мистер Чон попросил тебя поддержать, сказал, что хочет помочь, так как должен вам...

Юнги дальше не слушает, он вылетает за дверь и, не видя перед собой ничего, идет по коридору. Коридор заканчивается у выхода к мусорным бакам, Юнги там же стаскивает с себя форму и, запихав ее в бак, обходит здание и выходит на центральную улицу. Он так и идет по серому тротуару, бьется плечами о прохожих, которые матерятся, но не останавливается. У него нет определенного пути, нет цели и окончания маршрута, он просто подчиняется покоцанному местами тротуару и позволяет ему увести себя подальше отсюда, куда-то, где не будет ни одного знакомого лица. В этом мире, полном двуличия, жестокости и аукционов, где продают душу, все, что Юнги имел — это вера в себя. Подорви в человеке веру в человека, он по хрусту гильз и осколков пройдется, но выход найдет. Подорви в человеке веру в себя — не восстановится. Юнги теперь не знает, где настоящий он, а где выстроенный Чонгуком подающий надежды шеф Мин Юнги. Где тот, кто остался у ворот отцовского особняка, сминая цветы, а где тот, кто сам куски себя подбирал и криво-косо, но друг к другу пришивал. Самое страшное, что ему не убедить никого в том, что он правда старался, правда убивался и в каждое свое действие вкладывал частичку себя. Ему ведь и себя не убедить, что говорить о других? Все эти почти полгода, да и вся его жизнь — одна огромная ложь. Он тонет в ней, выплывает, снова идет ко дну, но на пути хватается за что-то, пусть порой и искусственно взращенное им самим. Сейчас цепляться не за что, он не просто опустил руки, он почувствовал другую, которая давила на его голову, так и не дала ему всплыть. Значит, работу он получил из-за Чонгука, курсы, квартиру, место аренды, приглашения на ужин к шефам. Может, и Трэвис с ним дружит из-за Чонгука? Может, и Элиот? Юнги приваливается к пропахшей мочой стене электростанции и начинает истерично смеяться. Он ведь подозревал, он понимал, что удача не настолько щедра к нему, чтобы он так стремительно поднялся по карьерной лестнице. Вся его жизнь — ложь, все выстроенное вокруг — иллюзия. Люди рядом с ним актеры, даже солнце, возможно, искусственное. В этой паутине лжи и здоровому не разобраться, а что говорить о том, кто травму травмой утрамбовал, живет на автомате, и чтобы не разрушиться, придумывает себе цели каждый день. И они реализуются. Хочешь работу? Пожалуйста. Хочешь ресторан? Бери. Хочешь быть человеком? Прости. Чонгук прав, он всего лишь кукла, которой тот управляет. Дергает за ниточки, направляет, и этот идиот все называет своим именем, верит в себя, вдохновляется. Юнги думал, что он выбрался, что справился, тешил себя надеждами на терпимое будущее, а оказалось, это просто замкнутый круг. Из этой безысходности он не выбирался никогда. Он обводит глазами пространство, слышит шум воды и, оттолкнувшись от стены, идет туда, где всегда находил покой. Людей у реки почти нет, Юнги опускается на траву на самом берегу, обхватывает голову ладонями и думает, что оторвал бы ее и утопил в этой грязной реке. То, что он знает, то, что скапливалось годами в нем, нужно уничтожить, или оно уничтожит его. Хотя, уничтожил его Чонгук. Он забрал у него все, и как вишенка на торте — веру в себя. Ничего страшнее этого с ним никогда не случится. Юнги подносит руку к груди, накрывает ладонью место, где все еще бьется его истерзанное сердце, и тихо всхлипывает. Он ходил на свет, который зажигал Чонгук, он кричал ему в лицо слова о своих успехах, которых, оказывается, не было. Мимо пробегает девочка, догоняемая мамой, Юнги слышит ее звонкий голос, но видит только темноту, она поднимается от воды, такая же густая, как у него внутри. Получив то, к чему долго идешь, не бьешь себя в грудь, не говоришь на каждом шагу: «тебе и не снилось, через что я прошел». Спрашивают, как получилось, и, замявшись, выдаешь: «так вышло». И только на дне зрачков, если присмотреться, можно заметить на долю секунды всю ту вселенскую тяжесть, с которой человек справлялся, чтобы сегодня сказать «так вышло». Все тяготы, ночи без сна, моменты, когда казалось, что все, дальше уже никаких сил не хватит, человек успокаивает себя собой. Он вспоминает свои достижения, сам себе напоминает, что тогда смог, и, подкрепляясь этой памятью, делает следующий шаг. Чем гордиться Юнги? За что ему цепляться, если оказалось, что он ничего и не добился. Половину жизни он был марионеткой отца, а оставшуюся подарил Чон Чонгуку. Как Юнги справится, и будет ли вообще справляться, учитывая, что сердце его уже сдалось? Каждое потрясение, каждое действие других оставляет на душе отпечаток — после некоторых приходит пустота, которая быстро наполняется, после других — бездонное колодце, где так и не услышишь звук стукнувшегося о дно камушка. Юнги потерял веру в себя и уже сам сомневается в том, что чего-то достиг. Та журналистка была права. Все, кто его хейтят, правы. Они продолжат это делать, будут убивать словом то, что осталось от него после Чонгука, и ни один из них не задумается, что его уже убивали, что он уже умирал.

Не хочется ничего — ни скандалов, ни истерик, хочется испариться, оставить здесь свою одежду и стереть себя из памяти всех. Он ведь не лгал Фукушу, он недаром хочет исчезнуть. Может, там, в этой тьме ему повезет, у него не останется и памяти, и тогда, наконец-то, он сможет забыть все, и раны, которые выжигали на нем чужие слова и действия. Телефон разрывается от звонков, потому что Сокджин просит его мнения по новому ресторану. Юнги выключает телефон, поднимается на ноги и возвращается к ресторану. Он забирает у помощника свои вещи и отправляется в Магнолию. Ребята замечают, что на нем нет лица, кто-то, осмелев, даже спрашивает о его самочувствии. Юнги фальшиво улыбается, заверяет всех, что все в порядке, и продолжает сидеть в кабинете Сокджина, уставившись бесцветным взглядом на стол.

— Ты пришел раньше обычного, молчишь и выглядишь так, будто бы призрака увидел, но продолжаешь твердить, что все в порядке, — откладывает бумаги старший и внимательно смотрит на брата. — Юнги, неужели я так и не заслужил твоего доверия, что ты не хочешь со мной поделиться?

— Я просто устал, — накрывает ладонями лицо парень. — Я правда очень устал Сокджин, и если ты не против, я посижу здесь, а ты притворись, что меня здесь нет.

— Я сам выбью тебе выходной у Минхао и хотя бы на три дня отправлю тебя отдыхать, — твердо заявляет Сокджин и отвечает на звонок.

Сокджин периодически приходит и уходит, два раза к Юнги заходит его повар, приносит ему перекусить, но парень к еде не притрагивается. Он продолжает сидеть в том же самом кресле и только пьет воду. Юнги царапает ногтями стол, думает о том, что он тоже куплен Чонгуком, что даже вода, которую он сейчас пьет, оплачена им, и все дальше идет на дно. Чонгука не было рядом физически, но он во всем, что окружает его. Он говорил, что в Юнги не сомневается, а делал все за него, вспарывал его швы, не давал им заживать. Полгода назад он разбил его сердце, а сегодня утром безжалостно оторвал его крылья. Юнги откидывается назад и, подняв веки, смотрит на люстру на потолке. Юнги больше не боится люстр, но боится открытых окон и верхних этажей, канцелярского ножа брата, аптечку Трэвиса, но больше всего он боится людей. Только люди могут убивать так безжалостно. И самые изощренные убийцы — это любимые. Юнги думает о том, что ведь после падения надо подниматься, раз за разом отбивать удар, собираться и из последних сил ползти дальше. В этот раз Юнги выбирает не выживать. Он не сможет вернуться в квартиру и рассказать Трэвису, что они живут в иллюзии. Он не сможет поговорить с Сокджином, не сможет вести себя так, будто бы ничего не случилось. И уж точно не сможет говорить с Чонгуком. «Я твой друг, враг, любовник», — говорил когда-то Чонгук, а стал тем, кого Юнги назвал «никто». Сейчас он его самое большое поражение. Юнги наконец-то понял слова Фукушу о том, что месть — это все, что у него осталось. Сейчас у Юнги нет ничего. Удивительно, он настолько опустошен, что в нем нет даже агрессии, злости, ничего из того, что он чувствовал после ареста отца и брата, когда хотел голыми руками убить Чонгука. Видимо, это та самая грань, момент, когда все по-настоящему заканчивается. Юнги выбирается на кухню к закрытию, он стоит у стойки, смотрит на то, как ребята прибирают за собой и по одному прощаются. Последним заходит Сокджин, спрашивает, не собирается ли он идти домой, Юнги достает из холодильника продукты и, заверив брата, что попробует поэкспериментировать с блюдом из нового меню, провожает его на выход. Юнги выключает везде свет, возвращается на кухню и бездумно нарезает курицу. Он смешивает приправы, ставит на плиту рис, переходит к овощам.

— Открою ресторан, будешь моим шефом.

— Зависит от того, сколько платить будешь.

— Сколько захочешь, только будет одно условие — готовить будешь только мне.

Юнги мелко рубит лук и чеснок, думает, что Чонгук был тогда прав, это его ресторан, его кухня, и он должен есть то, что готовит Юнги. Пока курица жарится, он достает кокосовое молоко и, добавив его в сковороду, оставляет тушиться. Когда он открывает крышку, капля кипящего соуса попадает на руку, и Юнги машинально подносит ее к губам и дует на ожог.

<i>— Ничего, тут почти нет ожога, — выключает воду Чонгук. — Ты реши точно, что хочешь быть поваром, я тебе стены ватные сделаю, а воду регулировать и еду проверять человека приставлю.</i>

В итоге самую большую рану нанес собственноручно. Юнги моет руку ледяной водой, берет телефон и, разблокировав контакт «Никто», скидывает смс:

— Нам надо поговорить, я в Магнолии.

Потом он ставит телефон на стойку, наливает в два бокала вина и, прислонившись к стойке, прислушивается к звуку готовящейся курицы. Это все был кошмарный сон. Юнги проснется в реальности, которая так же страшна, но сегодня у этого сна будет красивый конец.

<center>***</center>

— Я знаю, что погорячился, совершил ошибку, но я хотел, чтобы ты знал первым, потому что он ушел очень злым, — пытается оправдаться Минхао, стоя напротив стола Чонгука. Прежде, чем приехать к Чонгуку, Минхао долго собирался с духом. Он понял, что сделал ошибку, еще в процессе разговора с Юнги, и надеется, что сможет минимизировать ее последствия, явившись с повинной. — Я правда не хотел так поступать, но он перешел черту.

— Какую черту? — спокойно спрашивает Чонгук, но это спокойствие только внешне. Юнги узнал правду, сделал это до того, как Чонгук до него достучался, объяснил все. — Черту перешел ты, Минхао, — он сидит в кресле, челюсть сжата, Минхао и не представляет, что он делает с ним в своей голове. — Можешь идти.

— Ты же простишь меня? — с надеждой спрашивает мужчина, который из-за своей минутной злости испортил отношения не с последним человеком страны.

— Тот, кого не прощают, прощать не умеет, Минхао, ты заплатишь, а как — я решу, — Чонгук кивает стоящему у двери помощнику, и тот провожает шефа до выхода.

Чонгук откидывается назад в кресле, прикрывает веки и даже представить боится масштаб катастрофы, которую только что обрушил на него Минхао. Тайное рано или поздно становится явным — это железное правило, но, делая все это для Юнги, Чонгук думал, что к моменту, когда все раскроется, их отношения наладятся. Он собирался рассказать Юнги, что всем этим он не пытался его унизить и не смотрел на свою помощь как на подачки, он просто хотел быть рядом. Юнги бы и без него много добился, этот парень не раз доказывал Чонгуку, насколько он силен и талантлив, и последний в нем никогда не сомневался. Самое странное, что Чонгук делал это даже не из-за чувства вины, он просто помогал, потому что это шло от сердца, потому что, лишившись возможности поддерживать его, он все равно хотел быть рядом. Юнги его не простит. Главное, что Чонгук понял за время их знакомства — это то, что Юнги очень гордый, и он даже представить не может, как сильно прямо сейчас задето его самолюбие. Если бы только Юнги позволил ему объясниться, если бы выслушал и попытался понять, что Чонгук очень сильно обо всем сожалеет, и его помощь рядом с трудолюбием парня и гроша ломаного не стоит. Но Юнги слушать не будет, и в этом тоже виноват Чонгук, который сделал главную ошибку — подорвал его доверие. Сердце болезненно ноет, не дает сфокусироваться, как и обычно, на путях решения сложившейся ситуации, и Чонгуку страшно, что в этот раз он потеряет его окончательно. Чонгук Юнги не осуждает. Он отстроил крепость, вырыл рвы, выставил войска, и Чонгук готов пойти на них грудью вперед, лишь бы дорваться до него, лишь бы суметь сказать до финального прощай «я люблю тебя». Пусть даже его «люблю» уже ничего не изменит. Он отвлекается на завибрировавший на столе телефон и ловит себя на постоянно повторяющейся мысли, что это Юнги. Каждый раз, когда телефон звонит, Чонгук тянет время, потому что те пару секунд, пока он не увидит имя звонящего, он может надеяться. Надежда — все, что у него осталось. Чонгук поднимает телефон и, не веря, смотрит на экран.

Скорее всего, это будет последний их разговор, и Чонгук впервые не хочет ехать к тому, к кому всегда бежал. Но он до сих пор не простил себе звонки, на которые не ответил в ту злополучную ночь, поэтому берет пиджак и, спустившись в гараж, заводит автомобиль. Гелендваген паркуется перед Магнолией в первом часу ночи. Чонгук проходит в ресторан и, увидев свет, падающий с кухни, идет туда. Прежде, чем толкнуть дверь, он делает глубокий вдох, и, пообещав себе, что если понадобится, будет молить его о прощении на коленях, открывает ее. Юнги стоит у стойки с бокалом красного вина в руке и смотрит сквозь бутылку на столе. Он не поворачивается к остановившемуся рядом мужчине, продолжает гипнотизировать взглядом бутылку и даже не реагирует на своем имя. На кухне пахнет специями, Чонгук сразу узнает это сочетание, пробуждающее в нем только тоску о прошлом, которого не вернуть.

— Юнги.

— Чонгук, — наконец-то поднимает на него глаза парень и ставит бокал на стойку. — Я приготовил твой любимый карри, подумал, ты опять весь день работал, о еде забыл, — открывает крышку кастрюльки Юнги и, взяв тарелку, сперва накладывает в нее рис. Его движения заторможены, взгляд рассеян, Чонгука пугает то, как он монотонно разговаривает и фактически не выражает никаких эмоций.

— Юнги, прости меня, — становится позади него Чонгук, с трудом контролирует руки, которые тянутся к парню. Не хочется говорить, есть, не хочется даже слушать. Хочется до треска костей сжать его в своих объятиях, прильнуть к его плечу и наконец-то начать дышать. Хочется насладить тишиной, ведь тишина рядом с ним — самая яркая и самая шумная, потому что говорит между ними двумя сердце. И если Юнги сегодня уйдет, если все и правда закончится, то пусть он позволит Чонгуку самому вложить в его руку нож, который тот может вонзить в ненужное без него сердце. Они не Ромео и Джульетта, потому что их история закончилась, а история Юнги и Чонгука не должна когда-либо заканчиваться. Сколько месяцев они в разлуке, столько месяцев Чонгук не живет. Он скучает по нему, ведь оказалось, что можно скучать по человеку, даже злясь на него, даже зная, что по тебе в ответ и не скучают. Наверное, это и есть любовь, когда даже разлука ее не прекращает.

— Я никогда не хотел сделать тебе больно, но сделал, — забирает у него тарелку Чонгук и ставит на стойку. — Я помогал тебе, это правда, как и то, что я не должен был делать это за твоей спиной, но ты бы мне не позволил, и я бы лишился даже этого. Я прошу тебя поверить, что я искренне обо всем сожалею. Я готов умолять тебя о прощении, ведь если ты оставишь меня, я остановлю свои часы, я застряну в моменте, когда ты все еще был моим, когда не успел сказать, что больше не любишь меня так, чтобы я в это поверил.

— Любовь потерялась между тем, что ты сделал, но не думал, что так выйдет, и тем, что ты хотел сказать, но так и не озвучил, — утирает салфетками руки Юнги и снова смотрит на него. — <i>Я больше не встречу того Чонгука, которого полюбил, даже в тебе самом</i>.

Чонгуку горько, ему кажется, что все, что его тут держало, давало надежду, с каждым словом Юнги утекает сквозь пальцы. Его горло раздирают пока еще не высказанные слова, которые, возможно, такими и останутся, ведь пусть Юнги и слышит, он не слушает.

— Не смотри так, — легонько улыбается Юнги. — Не ищи ответов в моих глазах, слушай, что я говорю.

— Ты как произведение Шекспира, прекрасное даже в печали, — осторожно касается его лица Чонгук, поглаживает кожу, доступа к которой лишен много месяцев. Юнги как и был самым красивым человеком, из тех, кого Чонгук встречал на своем пути, таким и остался. Красота его печальная, он словно соткан из тончайших хрустальных ниточек, и порви Чонгук одну, в пыль превратятся все. — Я не заслужил даже стоять рядом с тобой, и знаю, что все заканчивается, все проходит, но, Юнги, я не хочу отпускать тебя. Я люблю тебя душой, потому что мое сердце когда-то остановится, а душа будет вечно принадлежать только тебе. Я поздно это понял, я натворил делов, и я готов положить всю жизнь, чтобы это исправить.

— Ты сделал мне больно один раз, когда выбрал месть, а не мои чувства, — разбито улыбается уткнувшийся в него Юнги. — Эту боль не забыть, потому что глубина моей любви к тебе стала глубиной ран, которые нанесла твоя нелюбовь. Сегодня мне было не больно, мне было никак.

— Я тебе помогал, но все сделал ты сам, это ты готовишь так, что другая еда пресная, ты усовершенствовался, ты трудился, не покладая рук, — руки Чонгука скользят вниз по его лопаткам, и он за талию вжимает его в себя. — Ты — это ты, и твой талант не купить.

— Не важно, — слабо улыбается Юнги, цепляется пальцем за пуговицу на его рубашке. — Это все не важно. Я все равно не могу ненавидеть тебя, я ненавижу только себя, потому что <i>не смог стать тем, ради кого ты бы забыл обо всем</i>. Даже о мести.

— Не говори так, прошу, — обхватывает ладонями его лицо Чонгук. — Ты все, что у меня осталось. Ты все, что я хочу в этой жизни.

— Я тоже ошибался, я тоже делал глупости, — поглаживает его плечи Юнги, смотрит на него взглядом, в котором как бы Чонгук ни старался, ничего, кроме голой тоски, не видит. — Знаешь, первой мыслью, когда тебя избрали, было то, что я недостаточно хорош по сравнению с тобой, а второй, которая задержалась куда дольше — это то, что ты не стоишь, ты двигаешься дальше, что ты можешь жить без меня. Я думал: «как он может продолжать идти на работу, на приемы, продвигаться по карьерной лестнице». Я не понимал, как ты это делаешь, как ты живешь без меня, если я без тебя жить так и не научился? Осознавать это было больнее всего, — делает глубокий вдох. — Я отказывался это принимать даже после случившегося, — облизывает сухие губы, не дает Чонгуку себя перебивать. Они разговаривают впервые с той ночи, вытаскивают наружу эти месяцами скапливаемые слова, которые оба кричали в пустоту. Юнги хочет, чтобы он слышал, чтобы впитал каждое, чтобы наконец-то понял, как это тяжело жить с другим внутри.

— Можно, мы забудем о прошлом сегодня, можно, не будем больше ковыряться? — снова обнимает его Юнги. — Я больше так не могу, Чонгук. Я устал. Просто держи меня в своих руках крепко. Держи, даже если я буду просить меня отпустить.

Сколько времени Чонгук этого жаждал, сколько раз засыпал, представляя его рядом, и как сильно боялся, что снова его тепло не почувствует. Он проигрывал в голове сотню сценариев и заживо себя хоронил, думая, что дальше ничего не будет. Что Юнги выберет другого или одиночество, навечно оставит его томиться в темнице своих желаний. Но Юнги говорит «держи меня в своих руках», и закованное во льды с его уходом сердце броню скидывает, своими битами в уши отдает. Держать его в руках — это и есть цель и смысл Чонгука. Он нюхает его запах, поглаживает спину, которую поклялся защищать своей, и боится, что из-за бушующей в нем радости парня задушит. Юнги, улыбаясь, поднимает глаза, Чонгук цепляет пальцами его подбородок и, нагнувшись, легонько мажет губами по его губам. Юнги губы раскрывает, и только тогда Чонгук снова льнет, целует его с нежностью, перекрывшей их поцелуй в последнюю ночь. Целовать его могло бы быть его наградой в раю, если он существует. Целовать его и есть личный рай Чонгука.

— Я посчитал себя всесильным, Юнги, я решил, что смогу прожить без тебя один день, а оказалось, что я не могу без тебя и час, — шепчет ему в губы Чонгук, снова сминает в поцелуе. — Прости меня, пожалуйста, не дай твоей обиде уничтожить любовь, которую мы испытываем друг к другу столько лет.
Будь смелее меня, будь умнее, прошу тебя.

Юнги не отвечает, он льнет все ближе, жадно забирает его ласки, дарит в ответ свои объятия. Чонгук сажает его на стойку, и они снова целуются мучительно долго и больно. Впитывают друг друга, как выжженная солнцем земля впитывает долгожданный дождь, и не напиваются.

— У нас не может быть последнего поцелуя, — внезапно отстраняется Чонгук, который чувствует, как сладкий поцелуй обрел солоноватый вкус. — Не прощайся со мной, умоляю, Юнги, не делай этого.

— Не прощаюсь, — играет с его волосами Юнги, зачесывает их пальцами назад. — Все, что я хочу — это хотя бы когда-нибудь суметь осознать, любил ли ты меня так же сильно, как я любил тебя.

— Не любил, но люблю, — облизывает свои губы Чонгук и чувствует, как встрепенулось сердце в ответ на ту самую детскую, открытую улыбку, которую он так давно не видел. Юнги скользит по железному покрытию вперед, обвивает ногами его торс, а руками шею, позволяет Чонгуку себя снова целовать. Чонгук вкладывает всего себя в каждое прикосновение, боится отпугнуть, оттолкнуть, глушит этими поцелуями противно скребущееся внутри чувство о том, что это прощание. Так обнимают тех, кого провожают на войну, тех, кто прячет глаза, зная, что не вернется. Юнги поглаживает его скулы, проводит пальцами по губам, сам целует. Чонгук может поклясться, что в каждом его прикосновении и взгляде есть щемящая тоска, но язык его говорит другое. Чонгук забывает, что порой плачет все существо человека, но только не глаза.

— Я люблю тебя, Юнги, — Чонгук нагибается, сквозь футболку оставляет поцелуй на татуировке «Будет больно, но я рожден самоубийцей, полезу дальше». Он утыкается лицом в его ключицы, которые его самая мягкая подушка или могильный камень, которым можно было бы накрыть его. В этой любви изначально все было неправильно, горько, больно, но не менее терпко, притягательно и бездонно. Юнги с отчаянием и выворачивающей все нутро необходимостью льнет к нему, не дает отстраниться, будто Чонгук может, он мог бы — его на себе опечатал, не отпускал бы ни на секунды. Все эти месяца он искал его везде, он скучал, он с ума сходил из-за того, что не может просто приехать и поцеловать, взять в руки ладонь, приложить к сердцу и умолять его забрать, дать Чонгуку дом, которого у него никогда не было. От Чонгука всегда чего-то ждали, и только Юнги давал и давал, дарил ему счастье, а он его сломал. Юнги ластится, но внутри у него горечь вены разъедает, он бы остановил время, остался бы так в его объятиях с их вечным «близко до боли». Боль была верным спутником их любви, казалась сильнейшей, нерушимой, той, что одолеет все, но снова их сблизит и разрастется. Только между ними даже она оказалась хрупкой, расколовшейся на две части, оставившей каждого с одной половинкой. Вот так сильно можно любить человека, чтобы одновременно чувствовать пустоту и боль.

— Позволь мне забрать тебя, позволь держать тебя за руку, и я клянусь, я ее больше не отпущу, — просит его Чонгук.

— Нет, мне надо домой, — спрыгивает со стойки Юнги и поправляет свою одежду. — Сокджин открывает новый филиал, и по ночам у нас брейнсторминг.

— Я не хочу уходить, — преграждает ему путь Чонгук. — Не гони меня, пожалуйста.

— Утром поговорим, Чонгук, пожалуйста, у меня эмоциональное истощение, и я не в силах с тобой спорить, — не соглашается парень, прячет глаза.

— Тогда позволь подвезти тебя, — не отступает Чонгук, который убежден, что если выйдет за эту дверь, больше ее для него не откроют.

— Сокджин приедет.

— Я приеду утром, — хватает его за руку Чонгук. Почему они должны снова расставаться, почему нельзя встретить рассвет вместе, а вместо этого так необходимо прощаться. — Не завтракай только, я тоже не буду, мы позавтракаем вместе, мы все обсудим.

— Хорошо, — улыбается Юнги, провожая его наружу.

— И мой карри никому не давай, я завтра его съем, — Чонгук знает, что завтра может не наступить. Эта информация просачивается в мозг, он продолжает ее блокировать, не слышит, он, как и большинство влюбленных, хочет думать только о хорошем, оставаться только в «сейчас».

— Я тебе новый приготовлю, — Юнги снова улыбается, обезоруживает его и одновременно вдохновляет на новую самую лучшую жизнь.

— Обещаешь? — спрашивает и жалеет, ведь обещания между ними ничего не значат, и виноват в этом сам Чонгук.

— Осторожно езжай, — Юнги прислоняется к двери и провожает взглядом отъезжающий гелендваген.

Чонгук доезжает домой с так и приложенной к груди руке. Всю дорогу ему казалось, что вот-вот, и сердце выскочит, пустится в пляс прямо на мостовой, потому что этот мертвый кусок плоти наконец-то ожил из-за прикосновения пальцев, которые он готов целовать до конца своих дней. Чонгук проходит в спальню и, положив на тумбу ключи и телефон, заваливается на кровать прямо в одежде. Этой ночью он впервые будет хорошо спать, ведь без прощальных поцелуев Юнги перед сном он не спал, а насильно вырубал сознание, чтобы утром опять изображать жизнь. Он ставит будильник на час раньше обычного, потому что с утра планирует поехать за Юнги и отвезти его на завтрак, и засыпает сразу же. Ему снится Юнги, который радостно рассказывает ему про новый ресторан, заставляет восхищаться собой, и ворчит, что Чонгук не дает ему разговаривать своими поцелуями. Улыбка исчезает сразу же, стоит открыть глаза, потому что в дверь стучат с такой силой, словно ее пытаются снести. Чонгук, потирая глаза, идет в коридор и, распахнув дверь, смотрит на бледную как полотно Исабеллу. Женщина залетает в квартиру, захлопывает дверь и, по одной проверив комнаты, идет на кухню за водой.

— Мам, что с тобой? — Чонгука пугает ее состояние. Исабелла, видимо, приехала, только выпрыгнув из постели, она взлохмачена, под плащом пижама. — Что-то с Принцессой?

— Все кончено, Чонгук, — женщину трясет от нервов, она большими глотками опустошает стакан с водой и приваливается к стене. — Он отобрал у тебя все.

— О чем ты? — теряет терпение Чонгук.

— Не подходи к окнам, — роется в кармане плаща Исабелла и, достав телефон, передает ему. — Последнее видео в галерее.

Чонгук сразу видит на заставке Юнги, он возвращается в спальню, опускается на кровать и только потом нажимает на видео. Юнги на кухне в Магнолии, судя по одежде, он снял видео этой же ночью. Он смотрит прямо в камеру и, продолжая катать по столу мускатный орех, рассказывает:

— Сегодня я без Трэвиса, он дома. Я решил снять видео здесь, чтобы он не ругался, а он точно будет ругаться, потому что ему не понравится, что я с вами откровенничаю, — Юнги делает глубокий вдох, кажется, теряет нить разговора. — Я вернулся в ресторан недавно, любовался рассветом в своем любимом месте. В это время там никого не бывает, и можно поразмышлять о жизни. И вот, сидя там, я осознал, что очень хочу прекратить ваши постоянные поиски моего папочки и рассказать все, как есть. У меня и правда есть папочка, — треснуто улыбается. — Папочкой его называете вы, а я зову его «любовь». И он не просто любовь, а запретная, та самая, чтобы вкусить которую, сперва нужно убить в себе личность. Я понял, что он тот самый единственный, еще только впервые увидев его. Уверен, вы понимаете, о чем я, — орех, скатившись, падает на пол, Юнги следит за его недолгим полетом бесцветным взглядом и возвращает внимание камере. — Он тот самый человек, чья улыбка может заставить вас сиять, и чье грубое слово оставляет от вас всего лишь тень. Тот, про кого у вас есть плейлист, о котором он не знает. Конечно, я даже себе в этом признался уже спустя года, но то, что это любовь, глупо отрицать. Я никогда не был первым или лучшим в чем-либо. Всегда был кто-то лучше меня, и всегда был тот, ради кого забывали обо мне, но все было по-другому с ним. Он заставил меня чувствовать себя единственным притом, что никогда не говорил мне, что любит. Никогда до сегодняшнего вечера, — снова пауза, и Чонгук видит, как дрожат его губы. — И да, вы правы — без него я бы не справился. Он помог с рестораном, я живу в квартире, которую он частично оплачивает, он же дал мне образование. Все могло бы так продолжаться и дальше, но наши чувства оскорбляет то, что из-за того, что он политик, нам приходится скрывать отношения. Думаю, мы расстанемся после этого видео, — шумно сглатывает. — Но я не буду об этом жалеть, потому что наше последнее свидание было прекрасным. Вчера ночью мы были вместе в Магнолии, вот это фото, где он меня целует, оттуда, — на экране появляется фотография, на которой изображен поцелуй из их вчерашней встречи с Чонгуком. — Уверен, вы все его узнали, а если нет, то вот еще кадр поближе. Я люблю своего папочку, но наше общество к такому не готово, а я устал прятаться. Как там говорят, любовь — это передать второму человеку заряженный пистолет, направленный в вашу грудь, и ждать, когда он спустит курок. Я согласен, но выстрелить предпочел я сам».

Видео останавливается, Чонгук блокирует экран и так и сидит, уставившись в телефон.

— Он уничтожил нас, — меряет спальню нервными шагами Исабелла. — Все здание окружено журналистами, мне председатель звонил, так как до тебя никто не может дозвониться. Карло держит оборону в офисе. Они даже перекрыли въезд к бутику Тэхена.

— Мама, хватит, — Чонгук, который еще десять минут назад был полон сил и радовался новому дню, даже разговаривать не в состоянии. Из него будто бы высосали все жизненные силы, а оболочку разрушает Исабелла.

— Это позор, сынок, так низко мы еще не пали. Твой отец в могиле перевернется. Мы стали посмешищем перед всей страной, перед министром Чхве и его дочерью, — причитает Исабелла. — Как ты мог? Почему ты не послушался меня, ведь я говорила — от Минов жди беды! В этой стране для нас будут закрыты все двери в органы.

— Прекрати! — рычит Чонгук и, подняв глаза, пристально смотрит на нее. Исабелла ежится из-за его потемневшего взгляд. — Тебе лучше уйти.

— Сынок, нам надо решить, что делать, как выкрутиться, — несмело делает шаг к нему женщина и садится рядом. Ей нельзя уходить, нельзя выпускать Чонгука из квартиры, ведь если он найдет объект своей ярости, то это закончится плачевно для обоих. Видеть своего сына убийцей она точно не хочет. — Наша команда придумает план действий, свалим все на него, объявим, что парень из неблагополучной семьи, у них руки и так уже в крови, а тут после ареста отца с ума сошел, все устроим, а фотографии — фотошоп. Я найму новых лоббистов, отбелим репутацию...

— Покинь мою квартиру немедленно, — перебивает ее Чонгук и, поднявшись на ноги, идет к окну. Исабелла права, внизу видны фургончики телеканалов, журналисты как стервятники кружатся перед домом.

— Я боюсь, что ты натворишь глупостей, сорвешься...

— Мама.

Больше Исабелла не спорит, она уверена, если с ее уст сорвется хоть одно слово, то Чонгук выставит ее наружу насильно. Он, может, и выглядит безэмоциональным сейчас, но родила его Исабелла, и она как никто чувствует эту ярость, клубами вьющуюся вокруг ее сына.

Исабелла покидает квартиру, а Чонгук так и стоит у окна с руками в карманах брюк и наблюдает за тем, как утренний туман накрывает город. Исабелла ошибается, он чувствует не только ярость, но и разъедающую его сосуды обиду. Чонгук мысленно в том утре, когда из их дома забирали отца. Стоит, смотрит вслед полицейскому автомобилю и не может поверить, что больше никогда его не увидит. В то утро мир Чонгука разрушился. Это утро разрушило его самого. Как иронично, что обе эти трагедии ему подарили люди с фамилией Мин. Чонгук опускает шторы и, подойдя к тумбочке, включает свой телефон. Он проматывает все сообщения и, заметив смс от Юнги, открывает его:

«Все, что у меня осталось — это месть, и поэтому я отобрал у тебя то, что ты любил больше меня — твое имя. Ты убил Ромео, выбрав месть моей семье. Я убил Ромео, уничтожив твою политическую карьеру. Ты разбил мне сердце, Чонгук, а его осколками я порезал тебя. Теперь мы на равных».