Ромео должен умереть

«Человек, решивший отомстить, должен вырыть две могилы» — хорошо известная китайская пословица, значение которой, как в принципе и значение любого явления в жизни, хорошо осознается, только будучи пережитым. Эта пословица, пусть и с опозданием, теперь уже понятна и одинокой фигуре, уже минут сорок стоящей на оживленном мосту.

В этой части города утро такое же, как и всегда: вокруг суета, скрепят ставни открывающихся магазинов, все бегут по делам, кто-то выгуливает домашних питомцев, кто-то выгуливает себя, добавляя пару лет к продолжительности своей жизни. Небо понемногу проясняется, обещает к полудню ясное солнце и тепло. Юнги стоит на мосту, облокотившись на парапет, наблюдает за блестящей под ним водой, уносящей в долгое путешествие опавшие листья, и вслушивается в тишину внутри, которую не нарушают ни шум автомобилей, ни люди, проходящие мимо. На том конце города утро полыхает огнем, журналисты и зеваки толпятся у так и не открывшейся сегодня Магнолии, а Сокджин, обхватив голову руками, сидит в кабинете и гипнотизирует взглядом телефон, на который позвонили все, кроме того, кто это утро и спалил. Юнги и не думает никому звонить, прямо сейчас он безуспешно пытается нащупать границу между реальностью и иллюзией. Ему кажется, что все, что произошло с момента, как вчера село солнце, было не с ним. Это не он, нажав в ресторане на телефоне кнопку «отправить», уложил свою любовь в могилу и позволил этому городу закопать ее. Не он сделал шаг, после которого вряд ли выживут чувства, какой бы силой они ни питались. И это точно не он стоит сейчас на мосту под лучами пробуждающего солнца, а его душа, которой не обрести покоя ни в одном из миров, ведь души вероломных любовников этого не достойны. По мосту проносится машина скорой помощи, воющие сирены которой заставляют Юнги вздрогнуть и вернуться в реальность, в которой, и правда, все это сделал он и не умер от боли, поделенной между двумя. Он жив, живо все вокруг: и люди, и птицы, и деревья, все, кроме любви, которая, казалось, должна была быть вечно. Юнги знает, что сам искупал их любовь в бензине, поднес спичку и даже следил, как, корчась в агонии, она погибала. Для этого города он сжег одно утро, подал кому-то развлечения на ближайшие часы, кому-то просто сплетни, в себе же уничтожил все, как сказали бы и скажут люди со стороны, «человеческое». Но не только это. Все время, что прошло с момента ареста отца, в Юнги все равно тлел уголек надежды, что это не конец, что как-то, когда-то они, может, и сойдутся, что те, между кем тянется линия судьбы, обречены друг на друга, ведь любовь не проходит бесследно. Но теперь веры в нем не осталось. Ему такое не простят. Он вбил последний гвоздь в гроб их так упорно сопротивляющейся своей кончине любви и, кажется, сам лег рядом с ней. Юнги знает, что вчера по-другому бы он и не поступил, ведь боль нужно разделять, но тогда он еще не понимал, что ее вес это все равно не уменьшит.

Вернуться бы сейчас в школу, оказаться в тех годах, когда главной его заботой были скандалы с отцом, и начать с Чонгуком все заново. Закончить холодную войну, перестать доказывать ему, насколько сильно ему все равно, и попросить обращаться к себе по имени. Без этого притворного высокомерия, без попыток смешать с грязью того, кого его отец и так в нее с головой окунул; без раздирающей его тогда обиды, когда за игнор он платил насилием. Ведь, по сути, они как и были детьми тогда, такими и остались — напуганные, непонятые, отравленные собственными семьями и обществом. Но даже несмотря на все это им все равно удалось взрастить между ними такое чистое и яркое чувство, которое не смог уничтожить никто, но смогли они сами. Это пугающе поразительно, что несмотря ни на что, все нутро Юнги по-прежнему отзывается только на его имя. Пугающе, потому что сейчас, когда он вырезал его из себя своими действиями, там будет кладбище былых чувств, которое не обустроит больше ни одна живая душа. Ведь человеку выдается один человек, и, потеряв его, люди начинают искать ему замену, а не новые чувства. Замену Чонгуку и искать не надо, потому что, полюбив его однажды, Юнги так и не научился его разлюбить. Пусть и говорят, что любовь превозмогает все, но выживает ли она, если убийцей становится один из двоих? Юнги знает ответ на этот вопрос, но боится признаться в этом даже себе. Его любовь к Чонгуку не убили ни их драки, ни предательства, ни месть — сидит все там же глубоко в нем, скребется, и как бы Юнги не пытался искусственно создать на ее месте ненависть, ему это не удалось. Ненавидь он его по-настоящему, ненавидь не просто на словах, насколько легче бы ему жилось. Он сейчас праздновал бы победу, нес бы свой триумф в массы и даже гордился собой, но его так называемая ненависть никогда ей и не была. Все, что Юнги сейчас чувствует — это обида на себя и на судьбу, которая так и не позволила им быть вместе. Фукушу был прав, его месть подняла его в своих глазах, доказала, что не стоило так поступать с ним, но грош цена мести, которая при этом погубила самое светлое, что в нем было. Делая это, Юнги не задумался, что не каждая любовь способна выстоять испытание, он просто закрыл глаза, перечеркнул все, а сейчас отдается заживо сжирающей его боли потери и предвидит свое будущее в темноте.

— Как ты меня нашел? — Юнги с трудом отлепляет прилипший к небу язык, продолжает гипнотизировать поверхность воды, не поворачивается к подошедшему человеку, прекрасно понимая, кто это.

— Я знаю, куда ты ходишь, когда хочешь побыть один. Только сегодня ты не на берегу, а на мосту, и меня это пугает, — Чонгук останавливается в трех шагах и тоже смотрит на воду. Он подъехал минут десять назад, но из машины не выходил, смотрел на сгорбившуюся фигурку и набирался смелости для, возможно, их последнего разговора. С момента, как Исабелла покинула квартиру, Чонгук искал Юнги. Ему даже обдумывать ничего не пришлось, его любовь дала ответ сразу же, и в этот раз Чонгук послушался ее. Чонгуку, может, и обидно, что он за одну ночь столько потерял, но одно он понял очень хорошо — потеряй он даже все из-за поступка Юнги, все равно будет искать его. Чонгуку жизненно необходимо присутствие этого погрязшего в мести мальчика рядом. Так было, так есть, так будет.

— Думаешь, я хочу спрыгнуть? — нервно трет свое лицо Юнги, словно это поможет ему перестать летать в мыслях и сконцентрироваться на диалоге. Чонгук здесь, но Юнги не испытывает страха, не ждет наказания. Все, что он чувствует — это вселенский стыд за то, что он натворил. Не этого исхода он ожидал от своей мести.

— Не убивай себя из-за меня, Юнги, только не из-за меня, я этого не заслуживаю, — в голосе Чонгука одна сплошная усталость.

— Убить себя? — прикрывает веки Юнги, прячется в темноте. — Надо было это сделать еще в ту ночь, когда ты лишил меня всего, а раз не сделал, то, получается, я столько всего вытерпел, и все равно убью? А как же мои страдания? Они были впустую? — усмехается. — Нет, Чонгук, не убью. Хотя, может, это ты утопишь меня в этой реке. Было бы иронично, учитывая, что к ней я всегда приходил за спасением.

— Я хочу, чтобы ты поехал со мной, — теперь между ними два шага. Чонгук встал бы еще ближе, но он боится, что Юнги дернется, что отскочит, и еще больше давить на него не хочет.

— Без свидетелей шею свернешь? — Юнги наконец-то поднимает глаза на него. Он смотрит на Чонгука, как в зеркало, потому что из глазниц напротив на него глядит такая же пустота.

— Пожалуйста, садись в машину, я тебя одного тут не оставлю, — твердо говорит Чонгук, а Юнги продолжает рассматривать его, чувствует, как убитая им самим же любовь при виде него все равно трепыхается. Его глаза, губы, голос, его терпкий запах, который не спутать ни с одним другим — это все и делает Чонгука, составляет портрет того, кого когда-то давно так сильно полюбил Мин Юнги. Если оглянуться назад, то хватит и пары секунд, чтобы понять, что куда бы они не шли, с кем бы не возвращались, по-настоящему они никогда не расставались, ведь жили в друг друге всегда. Но сейчас все по-другому. Сейчас кажется, еще пару слов, еще несколько взглядов, и Юнги на собственной шкуре почувствует, каково это — лишаться части себя навсегда. Чонгук тоже смотрит, но он, в отличие от Юнги, четко знает чего, а точнее, кого он хочет. Он знает, что, рискуя остатками своего положения, приехал сюда, и не уедет, если тот, кого он сам назвал своим сердцем, не вложит руку в его ладонь. Чонгук ненавидеть его и не пытался. Забыть тем более. Юнги вызывал в нем самые разные чувства, и, может, не все они были приятными, но среди них точно не было ненависти или безразличия. Этот гордый, красивый, мстительный парень — единственный на планете Земля, кто способен пройтись ураганом по его душе, уничтожить в нем все, и Чонгук еще будет умолять его повторить.

— Даже мой брат меня не нашел, а ты нашел, — нервно усмехается Юнги, наблюдая за ним. Надо же, как сильно может поменять человека одна ночь. Интересно, Юнги тоже поменялся? На него сейчас смотрит мужчина, которому он когда-то отдал сердце, и так и не забрал назад, но в сегодняшнем Чонгуке нет и намека на прошлую гордость, высокомерие, уверенность. На него смотрит такой же человек, каким был Юнги в день ареста отца. Его плечи опущены, в его печальном взгляде сотня не высказанных слов, и Юнги почему-то уверен, что среди них нет ни одного обидного. Вот, что значит быть на равных. Тогда почему видеть того, кого любишь, в таком состоянии так больно? Ведь должно было быть хорошо, ведь он должен был радоваться, что испортил ему будущее, а вместо этого хочется уткнуться в его грудь, заливаться слезами и умолять два сердца простить их.

— Мне некуда идти, — облизывает обветренные губы Юнги. — Мне не к кому идти.

— Иди тогда за мной, — вот так вот просто включает указатели, показывает дорогу, и Юнги понимает, что устал сам решать. Порой каждому человеку нужен тот, кто придет и сделает выбор за него, не будет ждать первого шага, не будет юлить или доказывать что-то. Он просто откроет дверцу и закроет за ней от назойливого солнца. Юнги садится в автомобиль, в котором когда-то так долго и сладко с ним целовался, и, попросив свое сердце не биться так сильно, удобнее устраивается. У отправляющихся на казнь есть последнее желание, а последнее желание Юнги сидит рядом с ним. Если это их финальная встреча, то не важно, чем и где она закончится, он будет рядом.

В дороге они молчат, слушают про погоду по радио, и Юнги горько улыбается, когда после голоса ведущего включается музыка из мюзикла «Ромео и Джульетта». Как иронично, на протяжении нескольких свиданий Чонгук повторял, что они не Ромео и Джульетта, что те были глупцы, и погибли, но сейчас Юнги понимает, что они такие же, просто смерть в их случае не физическая. Они не погибли, но свою любовь похоронили. Чонгук прибавляет звук, и раз они не разговаривают, позволяет песне говорить с ними. Юнги неинтересно, куда они едут и за чем, он настолько опустошен, что даже если они никуда не доедут и годами будут колесить в этом автомобиле под эту мелодию, он не расстроится. Потухшие в нем звезды мерцают, и хотя они вряд ли когда-то загорятся, как было тогда, если, уходя, он заберет и это мерцание, то пусть не торопится. В то же время Юнги поражает спокойствие Чонгука, ведь на его месте он бы сейчас рвал и метал, и именно такой реакции он все это время ждал от него. Юнги помнит, как узнав все, жаждал его крови и даже получил ее, разбив его лицо на пороге дома тети, но Чонгук просто крутит руль и смотрит на дорогу. Будто бы он, как и в недавнем прошлом, просто забрал его после работы, отвезет поесть, подарит те самые розы, а потом будет долго целовать. И если прикрыть веки, отдаться этой спокойной и печальной музыке, то в это можно поверить. Они могут забыть про все, что случилось, начать с чистого лица, не отпускать руки друг друга, но песня заканчивается, мираж рассеивается, а реальность все так же колюча и болезненна. Спустя сорок минут сквозь утренние пробки они заезжают на территорию аэропорта, и, увидев самолет Чонгука, к которому они подъезжают, Юнги наконец-то открывает рот:

— Что ты делаешь?

— То, что должен был сделать еще в ту ночь — защищаю тебя, — Чонгук выключает мотор и внимательно смотрит на него.

— После всего, что я натворил? Уничтожил твою карьеру, будущее? — взамен пустоте во взгляде приходит тотальное удивление.

— Я понял, что могу прожить без кресла, без власти и даже без мести, но без тебя не смогу, — криво улыбается Чонгук, и Юнги чувствует, как жжет под веками из-за этой болючей улыбки, скрывающей под собой пропасть причиненной друг другу боли.

— Сядь в самолет, Юнги, прошу, сядь, даже ненавидя меня и проклиная. Сядь, потому что весь город с вилами ищет тебя и меня. Позволь мне защитить тебя.

— Защитить меня? — горло дерут слезы, но Юнги их глотает. Он привык, что ему защита не полагается, с самого детства отращивал когти, чтобы при случае уметь давать сдачи, никогда ни за кем не прятался, и поэтому сейчас он чувствует абсолютную растерянность. Он не знает вкуса защиты, он всегда оставался один на один со своей войной и был убежден, что ее не заслуживает. Дома он защищал себя стенами, в школе — маской безразличия, и только с Чонгуком всю жизнь был беззащитным, стоял перед ним без брони, и сейчас тот, кому он сделал больнее всех, предлагает ему защиту.

— Я лишил тебя того, что было важно, — пытается собраться с мыслями Юнги. — Я уничтожил то, во что ты вкладывал столько сил и лет. Зачем защищать своего врага?

— Я ошибся тогда, Юнги, я сделал непоправимое, но и ты ошибаешься сейчас, потому что не враг ты мне, никогда им не был, — рвано выдыхает Чонгук. — Враг я только себе, потому что не понимал, что единственное важное, что было в моей жизни — это ты, — слабо улыбается, и улыбка застывает на его лице маской.

Юнги больше не хочет разговаривать, Чонгук больше не хочет слушать. Они оба смотрят на взлетную полосу, но видят поле после битвы, на котором на воткнутых в пропитанную черной кровью землю штыках белые флаги развеваются, без слов понимают, что это конец, что их путь закончился. В любой войне должны быть перерывы, а их война никогда не останавливалась, и они выдохлись оба.

Солнце над аэропортом тусклое — прогноз погоды неверный, но звезды в них все так же мерцают, бросают вызов небесному светилу и выигрывают.

***

— Он не вернется, — Сокджин проходит на кухню и опускается на диван, на котором когда-то началась его новая и так ему нравящаяся жизнь. Сокджин думал, что после всего, что они с братом пережили, они наконец-то сдали экзамен судьбе, заслужили право на спокойную и благополучную жизнь, но как же он ошибался. Если жизнь — борьба, то их война бесконечна, и очень больно от мысли, что каждый в ней воюет в одиночестве.

— Пока все слишком горячо, новости тут меняются каждый день, они забудут про Юнги, — Дилан садится рядом и берет его руку. Дилан не может найти слов, не знает, что говорить, как успокоить любимого, который с каждым днем все больше разрушается. Дилан сам души не чает в своих сестренках, представить боится, что с ним будет, если одна из них попадет в беду, а тут его любимый брата теряет, и вряд ли найдется слово, которое уймет его боль.

— Нет, Диди, я только что говорил с ним, он не вернется больше, — Сокджин устало массирует свой лоб, обводит рассеянным взглядом кухню и даже не чувствует, как Дилан гладит его руку.

Вот уже неделя, как весь город мусолит скандал с шефом ресторана Магнолия и подающим надежды молодым политиком Чон Чонгуком. Сокджин увидел ролик одним из первых, благодаря появившемуся на его пороге напуганному Трэвису. Они сразу отправились на поиски Юнги, но к полудню узнали от самого парня, что он покинул страну и отправился на Сицилию.

Сокджин был в шоке из-за случившегося, но его злость на безответственный поступок брата быстро улеглась, потому что больше, чем злиться, он переживал за него. Джин и представить боится, через что проходит Юнги, и сожалеет, что не может быть рядом. Юнги, по словам желтой прессы, опозорил всех будущих шефов, доказал, что даже в этой профессии можно купить себе имя через постель, но Джину плевать на все эти сплетни, все, что его беспокоит — его брат. Этот мальчик, так и не понятый никем, а главное —собственной семьей, бродит где-то там в одиночестве и не может найти покоя в родных объятиях. Сокджина разрывает собственная беспомощность, но как бы он ни пытался, Юнги ему свое местоположение не выдает, более того, упрямо повторяет, что видеть сейчас никого не желает. Сокджин — старший, это его долг быть рядом и защищать, жаль, что он так поздно это понял, и все, что ему остается — это сидеть в этом доме и позволять гнетущим мыслям разъедать его. Самое удивительное, что исповедь Юнги повысила интерес к ресторану, который вместо того, чтобы разориться, просто взрывается из-за количества желающих отобедать там, и, более того, превратился в местную достопримечательность, куда сбегаются все туристы. Недавно у Сокджина был нервный срыв, потому что парочка туристов предлагала его администратору круглую сумму ради возможности отобедать прямо на кухне, где целовались Юнги и Чонгук, и где был снят тот самый ролик. Сокджин, в отличие от всего города, категорически не признает роль Чона в становлении Магнолии. Он как никто другой был свидетелем того, сколько сил и времени его брат вложил в этот ресторан, какую школу он преподавал своим поварам и как усердно пытался довести их меню до совершенства. Чонгук, может, и оказывал поддержку на начальном этапе, но Магнолия целиком и полностью — дитя Юнги, потому что именно его «золотые» руки и сделали ресторан таким успешным. Мало иметь финансирование, любое дело можно завалить, если не знать, что делаешь, и этому есть сотня доказательств в виде бизнеса, который каждый месяц открывают в этом городе детки богачей и закрывают чуть ли не на следующий день. Магнолию поднимали Юнги и Трэвис, и сделали они это благодаря не только еде, но и тик-току, который и подарил им основную клиентскую базу. Сегодня Сокджин минут сорок говорил с Юнги по телефону, получил согласие брата и окончательно решил продать ресторан, потому что он убежден, что им обоим не нужно возвращаться в место, которое теперь связано только со сплетнями. Иронично, что первый покупатель в списке Сокджина — Грант Элиот, который заходил вчера и просил в случае продажи сразу набрать его. Элиот — бизнесмен, он знает, что скандальная известность ресторана вдобавок к его имени сделает его еще более успешным.

— Вы столько сил в него вложили, а теперь продаете, — причитает Дилан, который так и не понимает, зачем из-за толпы прощаться с местом, которое они буквально создали с нуля.

— Никто из нас не хочет больше ассоциироваться с Магнолией, и я понимаю Юнги, — отвечает ему Джин. — Мы начнем с новой страницы, Диди. Отпустим это прошлое, которое снова лишило меня брата. Утром мы вместе с Трэвисом оформим бумаги, я расплачусь с ним, верну его вложения и доход, а остальное я хотел перевести на имя Юнги. Это его деньги, результат его труда, но он меня злит, ставит глупые условия.

— Почему? Ему же нужно на что-то жить, — не понимает Дилан.

— Он настаивает, что не возьмет ни цента, если мы не поделим сумму, — качает головой Джин. — Я-то здесь, я из камня могу деньги сделать, снова работу найду, как-то будем крутиться, а он в другой стране, фактически без ничего!

— И что будем делать? Твой брат такой же упертый, как и ты, — вздыхает Дилан.

— Я с Трэвисом поговорил, надеялся, что хотя бы он убедит Юнги, но мой мелкий отказался менять свое изначальное заявление и попросил меня переслать ему только его долю.

— Значит, нужно перестать доставать его в и так тяжелый период и начать уважать его мнение, — кладет голову на его плечо Дилан. — Юнги давно не маленький мальчик, после всего, через что он прошел — он уже взрослый мужчина, и может сам принимать решение.

— Я это знаю, — тепло улыбается Сокджин, вспомнив, каким решительным может быть Юнги. — Мне уже начинает казаться, что он повзрослел даже раньше меня. Знаешь, я ведь был слабаком, всегда плыл по течению, а Юнги с самого детства бунтовал, не терпел неуважение и все равно шел по выбранному им пути. Тогда я называл это просто временным помешательством, думал, он так хочет привлечь к себе внимание, и уже намного позже понял, что он никогда не был тем, кто станет подстраиваться. Я горжусь им несмотря ни на что, потому что даже меня ошибки ломали, а его ни разу. Как бы тяжело ему ни было, он все равно идет дальше и показывает мне пример, — обнимает парня Джин.

— А ты показываешь его мне, так что не умаляй свои достоинства, — щекочет его Дилан. — До тебя я думал, что у меня нет выбора, что так и буду идти по дороге, которую считал выданной мне при рождении, и не имеет смысла с нее сходить. Ты показал мне, что дорог у человека хоть сотня, просто нужно перестать зацикливаться на одной.

— Я решу, чем буду заниматься дальше, увижу брата, и обещаю, мы с тобой поедем к озеру, снимем домик дня на три, чтобы не мешать твоей учебе, и все эти часы я не буду выпускать тебя из объятий. В тебе, и только в тебе я нахожу успокоение, — прислоняется лбом к его лбу Джин.

Он даже представить не может, как бы справлялся, если бы у него не было Дилана. Этот хмурый и порой агрессивный паренек и правда украшает его жизнь яркими цветами, и Дилану не нужно даже ничего говорить. Просто будучи рядом, он дарит Джину веру в себя и надежду на лучшие дни для них всех.

— Я и не сомневаюсь, что у тебя прекрасное будущее, — зевает Дилан. — Так что соберись, где бы Юнги ни был, брат ему нужен всегда, а будешь тюфяком, никому не поможешь.

***

Пускай нас отведут скорей в темницу.

Там мы, как птицы в клетке, будем петь.

Ты станешь под мое благословенье,

Я на колени стану пред тобой,

Моля прощенья. Так вдвоем и будем

Жить, радоваться, песни распевать,

И сказки сказывать, и любоваться

Порханьем пестрокрылых мотыльков.

Там будем узнавать от заключенных

Про новости двора и толковать,

Кто взял, кто нет, кто в силе, кто в опале,

И с важностью вникать в дела земли,

Как будто мы поверенные божьи.

Мы в каменной тюрьме переживем

Все лжеученья, всех великих мира,

Все смены их, прилив их и отлив.

— На сегодня достаточно, тебе нужно отдохнуть, — захлопывает книгу зачитывающая дочери «Король Лир» Исабелла и, нагнувшись, поправляет одеяло спящей под действием лекарств Соны.

Сону привезли на родину пару дней назад, и Иса сразу поняла, что, называя произошедшее с политической карьерой Чонгука трагедией, она и понятия не имела, что такое истинная трагедия. Это присуще человеку — зацикливаться на неудачах и проблемах, возводить их на престол личной драмы и забывать, что самое главное — это жизнь и здоровье родных и себя. Только столкнувшись с вероятной потерей любимых, люди начинают осознавать то, как на самом деле ничтожны все события, до этого усаженные им на престол личного горя. Увидев свою дочь, которую изначально было даже невозможно узнать, потому что на белых простынях Исабелла видела только истощенный наркотиками человеческий скелет, она поняла, что трагедия — это не доглядеть и потерять своего ребенка. Падение акций, лишение политического контроля, давление, оказываемое обществом — это все моментально стерлось из памяти, оставив там только Сону, которую нужно срочно спасать, и горькое чувство разочарования в себе. В, казалось бы, окаменелом после смерти мужа нутре женщины, которая все свои годы посвятила семейному бизнесу, наконец-то проснулось сердце матери. Сколько лет Исабелла была ментором, бизнес леди, партнером, но никогда не была матерью своим детям. Случай с Чонгуком подкосил женщину, но то, что творится с Соной, ее сломало. И тогда Исабелла поняла, что растрачивала свои силы на все, кроме своих детей, что ослепла из-за амбиций, что в погоне за статусом самой успешной вдовы, приведшей к процветанию их фамилии, она растеряла единственное, что по-настоящему любила. Чонгука в ее жизни нет, от Тэхена по дому слоняется только тень, а ее единственная девочка борется со смертью. Чоны — одни из самых богатых людей страны, им завидует большая часть бизнес верхушки, но ни деньги, ни власть сегодня не помогают Исабелле вернуть своих детей, и она будто снова в том самом дне, когда думала, что лишилась всего. В этот раз она прежних ошибок совершать не будет, отныне ничто материальное не станет ее целью. Она будет только матерью и бабушкой и сделает все, чтобы когда-то приготовить так любимую ее детьми пасту и собрать всех за одним столом. Сона сейчас в реабилитационной клинике, и Исабелла почти ее не покидает. О Принцессе заботятся няня и Тэхен, а женщина все свое время посвящает своей дочери, в состоянии которой считает виноватой и себя.

— Моя девочка, я так много времени потеряла и забыла о самом важном, — не может сдержать слез Исабелла, наблюдая за спящей девушкой. — Но уже все, я не уйду от тебя, обещаю. Ты выздоровеешь, мы начнем новую жизнь, будем печь те самые печенья, которые пекли в твоем детстве, ходить по магазинам, гулять с Принцессой. Я наконец-то буду мамой и только мамой, и прости, что я не была с тобой так долго.

Исабелла отходит от койки к окну, утирает слезы и отвечает на звонок от Хосока, которому Чонгук передал все дела здесь. Исабелла не разговаривала с Чонгуком с той ночи, он не отвечает на ее звонки, но говорит с Тэхеном, через которого она и узнает все новости. Она очень сильно скучает по старшему сыну и не гасит в себе надежду, что когда-то он простит ей ее амбиции и позволит обнять себя. В этом мире у человека всегда остается только семья, и она должна заслужить прощение своих детей, пусть прощения Джехе за то, что произошло с их детьми, она уже никогда не получит.

***

Тэхен ходит на работу, берет новые заказы, загружает себя все больше и больше, толком ни с кем не общается. Он в одиночестве переживает то, что случилось с его семьей, и старается даже ночевать в бутике. Тэхену не хочется возвращаться в словно опустевший дом, в котором пусть Чонгук никогда и не жил, все же чувствовалось наличие семьи, которую даже смерть отца не разрушила, но разрушили оставшиеся члены этой же самой семьи. Тэхен разговаривает с Чонгуком по телефону, но это общение его наличие в его жизни не заменяет. Тэхен безумно сильно скучает по нему, но не давит и в гости не напрашивается. Чонгук заверил его, что он в порядке, и попросил дать время собраться мыслями и беречь себя. Тэхен как никто другой понимает, каково это, когда ни видеть, ни слышать никого не хочется.

— Если что нужно, ты всегда можешь обратиться к Хосоку, — сказал в ходе последнего разговора ему Чонгук.

— Знаю, но не обращусь, — ответил Тэхен. — Теперь я справляюсь со всем сам, как большой мальчик, поэтому и ты за меня не переживай.

С Хосоком Тэхен после больницы не виделся, но он видит его новый ламборгини через дорогу от бутика, стабильно забирает ждущие его у порога каждый три дня цветы и пару раз даже застает его дома с матерью. Хосок не подходит, расстояние не сокращает, но смотрит всегда с тоской, Тэхен не ломается. Тэхену нужно время прийти в себя, пережить последствия этих месяцев. Тэхен сам удивляется своей реакции, ему казалось, что поддержка и любимый человек нужны рядом, когда происходит что-то плохое, но к Хосоку он не стремится. Он всегда искал успокоение в других, лечил людей в себе другими людьми, а сейчас впервые хочется справиться со всем самому. Он занимается любимой работой, с удовольствием выполняет заказы и создает новое, а в редкие свободные часы думает о том, что успел пережить, и что его будет ждать дальше. Тэхен порой ненавидит себя, потому что ему кажется, что это неправильно, нельзя взять и просто остыть к тому, по кому буквально сходил с ума, и продолжать держать его на расстоянии. Но в то же время он не может заставить себя вновь броситься в его объятия, тем более он слишком уважает Хосока, чтобы оскорбить его искусственно вызванными порывами. Первые дни после скандала с Чонгуком он думал, что это пройдет. Ему казалось, что таким образом его сердце бережет его от следующих ударов, и именно поэтому его перестало тянуть к Хосоку. Тэхен все ждал, когда его отпустит это новое и непонятное чувство, давал себе время и постоянно прислушивался к нутру, которое все так же упрямо молчит. Тэхен словно иссяк, там, где был ручей — засуха, то, что зажигало, сейчас осталось золой. Тэхен перенес потрясение, которое было не внезапным, оно как снежный ком набиралось на протяжении стольких лет и сейчас обрушилось на него, похоронив под собой все то, во что верил и чем жил парень. Сейчас Тэхену нужно снова заполнять свою пустую оболочку, и точно не тем, кто ее опустошил. Так бывает — после великой любви остается великое опустошение. Так стало и с любовью Тэхена. Его сердце болело и мучилось, а теперь оно наконец-то почти не болит. И любовь в нем больше не живет. В конце концов, с чего Тэхен думал, что он избранный, что несмотря на его тернистый путь к любви, он с ней обязательно останется? Ведь не у всех сказок счастливый конец, и если в некоторых есть злодеи, а в некоторых злой рок, то в его сказке он сам и то, и другое. Тэхен боролся за свою любовь, воевал против всего мира ради нее, и даже не в каждой из битв к нему присоединялся Хосок. Тэхен всегда выходил из этих войн с потерями, но зацикливался на внешних ранах, долгими ночами зашивал себя, склеивал осколки, ни разу не задумывался о том, что есть потери пострашнее, те самые, которые на глаза не бросаются, и к которым надо прийти самому. И сейчас, когда, казалось бы, свежих ран на нем больше нет, а старые криво-косо залатаны, открылась самая большая, поднялась на поверхность и заставила Тэхена поразиться своей слепоте. Его любовь, которую он защищал стенками своего сердца в каркасе из собственных костей, его счастье, и все, чем он, казалось, будет точно обладать, давно разрушились. Тэхен шел на последние битвы, цепляясь за воспоминания о ней, за отголоски, не углублялся, не сомневался, что она там же, ведь любовь не проходит! Ни одна книга, ни один сценарий такого не расскажет, все они твердят — любовь вечная, она умирает с носителем. Но Тэхен пишет свою книгу, и в ней любовь страдает наравне с ним, собирает раны — некоторые заживают, а из-за некоторых теряет часть себя. Она разрушилась не за одну ночь, не исчезла с дуновением ветра и точно не растворилась в утре после аварии. Сперва она покрывалась трещинами, еле заметными, абсолютно не беспокоящими его. Первая трещина появилась, когда он был ребенком, и в ответ на записку, в которую вложил частичку этой любви, получил такое обидное «нет». Следующая наложилась сверху после грубого слова друга брата, в которого он так сильно был влюблен. Все эти трещины только углублялись с каждым днем, ведь Хосок его отталкивал, сыпал соль на его раны, меняя девчонок, с которыми гулял. Эти раны, к сожалению, не заживали, но они как и самая страшная болезнь, симптомами себя не выдавали, молча притаившись, разъедали то самое, что Тэхен сделал смыслом. Обычные трещины переросли в дыры после возвращения на родину. Пропасть в нем открыла новость о помолвке, но Тэхен снова вой из этой дыры в груди не слышал, он тонул в слезах, захлебывался в обиде и все равно не отпускал. Он и мысли не допускал, что больно ему не потому что он Хосока теряет, а потому это она умирает. Она и умерла, когда Тэхен узнал о ребенке, легла в сырую землю, пока он, рыдая, бродил между автомобилями в ту ночь, но даже тогда, бездумно слоняясь по городу в поисках смерти, он не понял, что умирает не он, а она. Тэхен так и таскал в себе эти гниющие остатки любви, отказывался верить, что у них не может быть счастливого конца, цеплялся за призрачное будущее, которое сам же придумал, а в утро аварии почувствовал облегчение, что Хосок жив, и накрывшую его с головой горечь от осознания, что там, где росла она, земля черная, солью посыпана. Сейчас он даже смотреть на него не может, потому Хосок видит любимого, радуется его улыбкам и каждому слову, а Тэхен видит весь путь, который прошел до этого дня. Он смотрит на него, а видит себя, рыдающего на полу ванной и мечтающего о небытие, себя, бьющегося головой о кафель с его именем на устах, себя, задыхающегося в автомобиле, под так и отказывающимся рухнуть на него небом. Он видит, как грызет до крови свои руки, чтобы унять агонию, расползающуюся внутри, как заливает в себя алкоголь, лишь бы погасить сознание, в котором Хосок с другой. Как же сильно Тэхен любил Хосока и как страшно он ненавидел себя.

Тэхена не останавливали ни злые языки, ни даже нелюбовь Хосока, которой тот так щедро его кормил первые годы в этой стране. Тэхен всю свою жизнь строил вокруг него. Хосок буквально был центром его личной вселенной, и как бы Тэхен ни падал, ни разбивался и ни страдал, он продолжал ползти в его направлении с надеждой. Он зажимал зубы, повторял про себя, что это любовь, что она всего стоит, что бывает один раз, и ее нельзя терять. Он придумывал себе финал, в котором за все его страдания воздастся, и не сдавался. Даже когда не было пути, шёл, даже когда не к кому было идти. И выгорел. Наверное, самая большая ошибка человека — это думать, что на этой земле есть хоть что-то вечное. На деле же, когда, казалось бы, война закончилась, все войска сложили оружие, наступил тот самый мир, и самое время сбросить броню и щит — под ними уже ничего нет. Нет, Тэхен не ненавидит Хосока, он по-прежнему о нем заботится, переживает, но так, как любил раньше, уже не любит. Год за годом он долбился головой о стену, по ту сторону которой его должен был ждать он, ни перед чем не останавливался, держался за нее, даже когда она сама наносила на него раны одну за другой, и ни разу не задумывался разжать пальцы. Остановку сделала сама жизнь, и Тэхен наконец-то по настоящему открыл глаза, он понял, что война давно закончилась, что он один на этом усеянном оружием поле, и он уже даже не помнит, ради чего он на него вступил. Тэхен потерял ее, но не себя. Он будет развиваться. Он увидит мир. Он начнет по-настоящему жить впервые за все годы на этой бренной земле. Тэхен больше не хочет ненавидеть себя.

С Хосоком Тэхен сталкивается в среду утром до работы, когда, передав Принцессу, с которой гулял, маме, собирается на работу.

— Доброе утро, — глупо будет даже не поздороваться, пусть от Тэхена Хосок и шага к себе пока не дождался. Хосок, прихрамывая, проходит в гостиную, следит за собирающим в сумку альбомы и планшет парнем. Хосоку кажется, что они только познакомились, во всяком случае, он не понимает, откуда такая неловкость, почему он теряется рядом с тем, с кем буквально вырос.

— Доброе, — сухо отвечает Тэхен, стараясь не поднимать глаза выше его подбородка. Не хочется видеть этот взгляд, в котором, как ему кажется, он может обнаружить и упрек. И пусть даже он его заслуживает, его состояние слишком шаткое, чтобы суметь его выдержать.

— Мы можем поговорить? — осторожно спрашивает Хосок, все еще не рискуя подойти ближе. — Я скучаю, Тэ. Очень сильно скучаю.

— Не сейчас, Хосок, не завтра, не через неделю, — тихо говорит Тэхен, пряча глаза. — Я морально истощен, и, боюсь, что все мои слова и поступки будут исходить именно из моего такого состояния. Дай мне время прийти в себя, понять, чего я на самом деле хочу. Не дави на меня, пожалуйста.

— Сколько времени тебе понадобится, — кивает Хосок, которому на самом деле больно и страшно. Есть в голосе Тэхена новые нотки, и Хосока пугает то, что он на него не смотрит, ведь взгляд прячут виноватые. Но винить ему его нельзя, только себя.

***

— Целуемся только в машине, — недовольный Дилан плюхается на сиденье ауди и, помахав из окна однокурснику, поднимает его.

— Да почему ты так смущаешься? — Джин садится рядом и, закинув назад свой пиджак, с обидой смотрит на него.

— Потому что не надо целовать меня перед универом! Я же могу и в лицо дать! — возмущается Дилан.

— Я не видел тебя со вчерашнего дня, уехал из офиса ради этого поцелуя, — теперь очередь Джина возмущаться.

— В следующий раз дождись, когда я сяду в машину, — Дилан непреклонен.

— Ты меня стесняешься? — хмурится Джин.

— Нет, я просто гей с внутренней гомофобией, — прыскает в кулак Дилан. — Шучу. Я стесняюсь не тебя, а вообще проявления чувств на улице.

— Хорошо, отныне буду целовать тебя, опустив шторы в доме, — закатывает глаза Сокджин.

— Не обижайтесь, мистер Ким, иначе на работу помятым вернетесь, — скрещивает руки на груди Дилан.

— Я не против, — зажимает его бедро ладонью Джин и наклоняется для поцелуя.

— Помятым, потому что я тебя отделаю! — смеется Дилан и обвивает руками его шею.

На деньги, от которых отказался Юнги, Сокджин открыл собственную пиар-компанию, что понемногу стала одним из значимых игроков рынка. Дилан поступил в университет, и хотя он расстроился, что не смог поступить на бюджет, Сокджин не дал ему долго грустить и пообещал, что они смогут платить за его образование. Также он не позволил Дилану найти вечернюю работу и попросил его концентрироваться только на учебе. Со временем Сокджин благодаря своему упорству и навыкам истинного бизнесмена сделал правильные вложения, расширил сферу своей деятельности и с каждого крупного дела обязательно покупал Дилану дорогие подарки. Сокджин наконец-то простил себя за все подарки, которые им когда-то пришлось продать. Стоило ему подняться, как к нему понемногу стали возвращаться старые друзья и знакомые, но он всех развернул после сухого приветствия. Сокджин понял, что все, кто ему нужны, и так рядом с ним, а брата он будет ждать всегда. Он теперь чаще навещает нашедшего успокоение в религии отца. Нагиль каждый раз спрашивает про Юнги, говорит, что скучает, но Джин не кормит его пустыми надеждами. Он сомневается, что даже если Юнги вернется, он захочет увидеть отца. Трэвис улетел в Европу, по его словам, за вдохновением, но так и не вернулся. Джин знает, что сейчас он живет где-то в Германии, хорошо зарабатывает на своих онлайн-магазинах, потому что большую часть своей доли вложил в любимое дело и расширился. Также совсем недавно Сокджин на выходе из банка столкнулся с Амбер, которая недавно вышла замуж за депутата. Девушка приятно удивила мужчину тем, что мило пообщалась с ним, попросила не держать зла, потому что в их мире так принято. Сокджин и не держит, но больше ничего общего с их миром иметь не хочет. Сейчас Сокджин работает, контролирует свой бизнес, а по вечерам возит Дилана по лучшим местам города, чтобы он отвлекался от учебы и отдыхал. Про девочек он тоже не забывает, они и не скрывают, что для них он как отец, которого у них никогда не было. Сокджин поддержал старшую, которая заявила, что хочет получить грант на учебу в США, помогает ей с уроками и искренне любит проводить время со всеми девочками. Только мать Дилана с ними больше не живет. Они оплачивают ей отдельную квартиру и обеспечивают. Этого бы не было, но из-за моментов, когда она уходила в запой и срывалась на детях, Сокджин понял, что не позволит девочкам жить в такой обстановке. Правда, идею о ее переезде он Дилану не предлагал, он понимал, что несмотря ни на что она его мать, и обрадовался, когда сам парень завел разговор об этом. С Юнги Сокджин по-прежнему постоянно на связи и даже обещал ему, что если приглашения не дождется, то сделает сюрприз и сам приедет.

***

— Ты уверен, что готов? — нервно меряет комнату шагами Уджи, пока Намджун поправляет воротник атласной рубашки, которую, конечно же, не собирается застегивать до конца.

— Как никогда, я всегда готов, я зверь, брат, — боксирует с воздухом мужчина и замирает. — Нет, Уджи, я боюсь, я переживаю, — сокрушается Намджун. — Вдруг Цыпа передумает, вдруг я надавил, поторопился, напугал его?

— Уверен, что Цыпа, то есть Чимин, такого не сделает, он вас любит, босс, — наливает ему коньяка, чтобы подбодрить, Уджи.

— А если я выйду, и Цыпа там такой красивый, что у меня начнется сердечный приступ, паническая атака, как тогда, в доках, — снова паникует Намджун.

— Тогда вы увидели дельфина, а рыб мы боимся, — успокаивает его друг.

— Они скользкие, — морщится Намджун, вспоминая дельфина.

— И рот, я боюсь их рта, они могут засосать человека, — в глазах Уджи мелькает страх.

— Короче, надо выдохнуть, — хлопает себя по бедрам Намджун. — Нельзя ударить лицом в грязь и опозорить Цыпу, поэтому, если увидишь, что я бледнею, сразу воткни в меня вилку.

— Будет сделано, — кивает Уджи и достает телефон. — Босс, господин Чон звонит.

— Что, брат, загораешь там, забил на Медведя, перечеркнул все прошлое, которое мы пережили, забыл, как мы бутылку соджу на двоих делили, — возмущается в трубку Намджун и идет к окну. — Ну подумаешь, ты гей, я самый гейский гей, вот женюсь даже. Говорил же я тебе, вали из политики, нихуя хорошего в ней нет.

— Ты закончил? — с усмешкой спрашивает его Чонгук.

— Ладно, не буду ругаться в этот великий день, — вздыхает Намджун. — Черт, если бы ты остался политиком, ты мог бы этот день сделать национальным праздником? Типа, день свадьбы Медведя и Цыпы не рабочий! Прикинь, как круто было бы!

— Намджун, — прерывает поток его мыслей Чонгук. — Хосок сказал, что Хандзо объявился, подарок послал своему брату.

— Да, — переходит на шепот Намджун, — не хочу, чтобы Цыпа знал и расстраивался.

— Ничего не делай, и Хосоку я сказал, что лететь никуда не надо, я все уладил.

— Как? — выпаливает Намджун, лучший день в жизни которого испортила доставленная утром от Хандзо коробка, в которой были подарки для Чимина и поздравление.

— Нормально. Он больше не объявится.

— Ты его убил? — выпаливает Намджун.

— Намджун.

— Прости, не по телефону, — снова переходит на шепот.

— Я просто поговорил с ним по-другому, — спокойно отвечает Чонгук.

— Пришли мне его палец, чтобы я поверил, — настаивает Намджун.

— Я не трогал его.

— Нет, конечно нет, — издает нервный смешок Намджун. — Нас же подслушивают.

— Ты опять одержим теориями заговора? — устало спрашивает Чонгук. — Я передал его данные клану Отомо, за ним был должок, так что, с ним будут разбираться они, и он точно больше в вашей части света не появится.

— Ладно, но мог бы палец прислать, ты знаешь, я люблю доказательства, — ворчит Намджун.

— Счастья вам.

— Спасибо, брат, и тебе.

Двор дома Намджуна украшен белыми лилиями, прямо по центру стоит ротонда, под которой молодоженов ждет найденный Хосоком священник. Сам Хосок приехал с самого утра, хотел побыть рядом с другом, а еще, благодаря свадебной суете отвлечься от грызущих его мыслей о Тэхене. Чонгук прислал наилучшие пожелания и коптилку, о которой в открытую заявил ему по телефону Медведь. Семью Чон будут представлять Исабелла с Принцессой. Хосок не теряет надежды, что Тэхен составит матери компанию.

Чимин выходит во двор с широкой улыбкой на лице и идет к явно нервничающему Намджуну. Медведь себе не изменяет, на нем бордовый костюм, под которым черная атласная рубашка, с трудом прикрывающая мощную грудь. Из-за праздничного мероприятия он, кажется, нацепил на себя все имеющееся серебро и золото, только не хватает так любимой Чимином широкой улыбки. Мужчина постоянно вытирает пот со лба, переминается с ноги на ногу, и Чимину хочется забыть обо всех, крепко обнять его, спрятаться на груди, на которой он нашел свой Эдем. Чимин тоже нервничает, переживает, все время боится, что все это ему кажется, что это иллюзия, и на рассвете от его такого огромного счастья ничего не останется. Он подходит ближе, чувствует, как взгляд, полный любви, его обволакивает, внушает покой и умиротворение, и переплетает пальцы с его.

— Торжественно клянусь любить и оберегать Цыпу до конца своей жизни, — говорит Намджун, любуясь сокровищем, которое выбрало его, не скрывает своего восхищения.

— Молодой человек, — прокашливается священник, которому и начать не позволили.

— Простите, — бурчит Намджун, и священник переходит к своим обязанностям. Перед ротондой собрались все близкие и родные Намджуна. Тут и колллеги Медведя, и партнеры, и Уджи с семьей, Исабелла с племянницей, и Хосок, который, прислонившись к колонне и скрестив руки на груди, смотрит на друга. Единственный родной человек Чимина стоит рядом с ним.

— Я Ким Намджун, он же Медведь, согласен быть мужем Чимину Цыпе Накамуре!

Чимин прыскает в кулак, а двор взрывается хохотом.

— Согласен, — отвечает Чимин и заливается смехом, когда Намджун, подхватив его на руки, несет на лужайку, где музыканты уже начали играть.

— Не знал, что ты неплохо танцуешь, — кружится в танце уже со своим мужем Чимин, пока все гости, собравшись вокруг, аплодируют им.

— Мы с Уджи уроки брали, — с гордостью заявляет Намджун. — Правда, Цыпа из него никакой, но мы старались.

— Я бы пережил свой ад заново, прошел бы через все и не испугался, потому что в конце моего пути меня ждал бы ты, — прислоняется головой к плечу мужа Чимин. — Ты единственный человек на этой планете, который заставляет меня улыбаться. А улыбки лечат.

— Клянусь, что всю свою жизнь посвящу тому, чтобы твоя улыбка никогда не гасла, — обнимает его Намджун.

Станцевав свой первый танец в качестве семьи, Намджун приглашает на танец Алису, а Чимин берет на руки Принцессу и, восхищаясь ее королевским платьем, кружит ее по лужайке.

Хосок наблюдает за ними со стороны и, поймав взгляд Намджуна, ободрительно улыбается ему. Улыбается сквозь силу, вкладывает в эту улыбку все остатки себя, потому что чужое несчастье не должно омрачать счастье другого. Улыбается, хотя хочется выключить это слепящее солнце, обречь себя на темноту, в которой он и застрял, потеряв свой свет. Хосок не идиот, он понимает, что с Тэхеном что-то происходит, как понимает и то, что что бы это ни было, убьет оно именно его. Намджун чувствует состояние друга, потому что так улыбаются прежде, чем ступить на плаху. Он оставляет Чимина, идет к Хосоку, кладет руку на его плечо, ничего не говорит. Хосок накрывает ладонью его руку, безмолвно кивает и возвращается в кокон боли и безысходности, из которого, кажется, он никогда и не выбирался. Десять лет Хосок ждал подходящего момента. Десять лет он боролся с собой, а потом с другими в надежде уже положить голову на его колени. Три тысяча семьсот дней одиночества в жажде дорваться до человека, который сейчас возводит вокруг себя стены. Три тысяча семьсот ночей тоски по тому, кто все еще по ту сторону его мира. Три тысяча семьсот пачек сигарет, на каждой из которых выжжено одно имя. Восемьдесят семь тысяч часов агонии в страхе так и не обрести свой рай. Одна встреча, которая все решит. Одно слово, которое отключит его от системы жизнеобеспечения. Один взгляд, чтобы от Хосока осталась зола. Один смысл всей его жизни.

— Мне надо идти, — Хоско промаргивается и, повернувшись к Намджуну, крепко обнимает его. — Еще раз поздравляю, брат. Береги его.

— Иди, — хлопает его по спине Намджун. — Только, Хосок, ты это, не делай глупостей...

— Я знаю, — кивает Хосок и, достав ключи, садится в ламборгини.

Хосок больше не может, неведение его убивает. Надо прямо сейчас увидеть Тэхена, надо сказать ему о своих чувствах и услышать, не важно, приговор или шанс на новую жизнь. Хосок приезжает к бутику к закрытию, сразу видит Тэхена, который что-то говорит помощнице у входа. Тэхен тоже видит его автомобиль, Хосок ничего по его лицу прочитать не может. Тэхен прощается с Люси, идет к машине и, опустившись на сиденье рядом, даже не смотрит на него. И вот тут уже можно было остановиться, не копать дальше, не спрашивать, но Хосок, как и все отчаянно влюбленные, сам ковыряет свои раны, снимает кожицу, следит за тем, как кровь обволакивает его.

— Я нарушил уговор, я не смог, — у Хосока от переживаний пальцы дрожат, он крепче руль сжимает. — Прошу, скажи, что мне делать.

— Ничего, — вот так вот одним словом Тэхен отвечает на миллион вопросов, которые удавкой сжимаются вокруг горла Хосока.

— Если ты останешься одиноким, я буду одиноким с тобой, — Хосок с трудом заставляет себя смотреть на него, потому что Тэхен не должен видеть эту ширящуюся пустоту в его глазах.

— Я больше не могу, Хосок, — облизывает сухие губы Тэхен, нервно теребит рукав рубашки, борется с эмоциями, захлестывающими его. — Я боролся за эту любовь, сколько себя помню, — уводит взгляд на дорогу, прячет набирающиеся слезы в глазах. — Я ничего, кроме нее, не видел, сделал ее всем, что составляло мой портрет, и, пережив ее, понял, что я больше ее не хочу, — делает паузу, как хорошо, что не слышит, как в человеке рядом сердце по швам расходится. — Ты опустошил мой колодец сил, испил до дна, что мне еще тебе отдать? Эту оболочку, в которой до этого момента кроме боли ничего и не было? И ее ты заберешь?

— Тэхен...

— Я не вернусь к тебе, — слезы все-таки скатываются тихо, взгляд стеклянный, а они текут и текут, разбиваются о его же руки, крошат осколки, оставшиеся от сердца Хосока после вырезанного на нем «я не вернусь».

— Тэхен, прошу, — голос Хосока срывается, до боли хочется вцепиться в его руки, упасть на колени, обнять его ноги и умолять не прогонять, не заканчивать все, ради чего он держался. — Умоляю, не поступай так, не надо, — спазмы не дают нормально говорить, но ему надо, потому что вряд ли будет еще одна встреча, вряд ли он сможет вернуть того, кто выйдет из этого автомобиля. — Не надо, Тэхен, не делай так. Я не готовился, я не предвидел, я не знаю, что и как, ты вся моя жизнь, все, из чего я состою.

— Ты знаешь, что все по-другому, ты это понимаешь, но не хочешь признавать, — сжимает его руку Тэхен. — Я понял первым. Я понял, что мы делаем друг друга несчастными, понял, что моя любовь износилась, что не может выжить то, что так долго и жестоко пытали. Отпусти меня, прошу тебя, позволь мне похоронить то, что осталось, потому что эти остатки не то, чего ты заслуживаешь. И я не заслуживаю тянуть ее. Я уже должен поставить во главе себя — ни тебя, ни маму, ни общество, себя и только себя.

— Мы со всем справимся, вдвоем мы и это переживем...

— Ты заставлял меня хотеть умереть, Хосок! — восклицает Тэхен, голос которого пропитан отчаянием. — Никто не должен иметь такую власть над другим. Мы не должны разрешать это другим.

— Как? — в глазах Хосока абсолютное непонимание, лицо делит кривая улыбка, из-за которой хочется рыдать. — Как отпустить, если, — делает вдох, — если ты все, чего я хочу от этой жизни. Как отпустить, Тэхен? Как ты это сделаешь? Я люблю тебя, и если тебя не будет у меня, не будет и меня. Я не могу отпустить.

— Тебе придется, — убирает руку парень. — Придется, потому что ты уже и так не держишь. Ты просто не хочешь этого признать. И я не хотел, — как бы больно ни было, надо досказать, надо уже вырвать эту опухоль с корнем здесь и сейчас, и не важно, кто первым из них захлебнется в крови. — Даже вернувшись на родину, я не отпускал, держался за призрачный образ, за мечты, которыми жил. Держался, узнав про свадьбу, про ребенка, но на аварии я очнулся. Я понял, что держаться мне не за что, Хосок, что все, через что мы прошли — ее убило, а я жил только на воспоминаниях о ней. Какая любовь может выжить после столькой боли? — трет свои глаза Тэхен. — А я тебя любил. Видит Бог, как сильно и долго я тебя любил, но больше не могу. Ты — мое самое большое поражение, навечно открытая рана, напоминание о моей слабости. Я не могу быть с человеком, на которого стоит посмотреть, как во мне открывается этот кратер боли, картинка всего мной пережитого.

— Тэхен, не бросай меня, — зарывается лицом в его плечо Хосок, намертво вцепляется в его руки. — Не делай этого, умоляю тебя, не поступай так со мной, пусть даже я это заслужил. Я люблю тебя, моя любовь никогда не менялась, да, я трус, я сделал много плохого и обижал тебя, но клянусь своим сердцем, которое всегда будет принадлежать только тебе, моя любовь никогда не пройдет. Не обрекай меня на жизнь, в которой тебя не будет. Не будь таким жестоким. Сделай меня своим слугой, тенью, кем угодно, но не гони. Я не могу без тебя. Тэхен, я правда не могу без тебя.

Тэхен прислоняется щекой к его макушке, пальцами зарывается в его волосы и нюхает парфюм, который, возможно, останется единственным, что будет швырять его в болезненное прошлое, напоминая о том, чье место никто никогда не займет.

— Я не жил, Хосок, — Тэхен делает еще один вдох, отравляет легкие запахом, способным умертвить сейчас и нового его. — Тысячи дней я встречал рассветы, потому что они приносили мне тебя. Тысячи ночей я рыдал в свою подушку, менял кровати, дома, страны, но моя подушка никогда не высыхала, потому что засыпал я тоже с твоим именем на губах, — на реснице виснет слеза, Тэхен ее смаргивает. — А когда я жил? Все эти цифры ведь из моей жизни, но все они посвящены тебе и только тебе. Ты моя самая большая и трагичная любовь. Ты мой яд, и я испил его сполна. Позволь мне очиститься, позволь посвятить теперь все это время себе, своему сердцу, которое растоптал ты. Я этого не заслужил?

— Прости меня, — выпрямляется Хосок, мысленно отрубает руки, так и тянущиеся к нему. — Прости, что мой эгоизм меня ослепляет, ты заслужил весь мир, Тэхен, это я тот, кто даже твоей слезинки не заслуживает. Но это также я, кто не может жить без тебя. Я ведь знаю, что ты любишь...что любил меня, я никогда в этом не сомневался, но как можно уйти, любя? Так не бывает. Я так не смогу, я хочу жить с тобой, я хочу, — приходится остановиться, потому что очень больно, и боль эта аккумулируется в горле, не дает даже мысли выразить. — Я хочу пить кофе перед работой с тобой, возвращаться к тебе, праздновать твои успехи, хочу спать, зная, что ты лежишь рядом, а ты все перечеркиваешь, ты говоришь, прошло, но почему у одного из нас? Это несправедливо, Тэхен, она не должна проходить у одного, а мне что делать? Как мне быть, если во мне она только разрастается, если я дышать не могу, не видя тебя? Почему ты так поступаешь со мной, — прикрывает веки, под которыми жжется.

Хочется курить, или, еще лучше, разбить что-то и вонзить осколок себе в бедро, пробудить рану, которая еще не зажила, хочется выпустить эту боль, разрывающую его на части, но он даже к бардачку не тянется. Хосока словно лишили всех сил, вся его жизнь здесь и закончилась. Он просто тонет в этом мареве чужой нелюбви, и руку ему никто не протянет.

— В ту ночь, когда я думал, что потерял тебя в аварии, я решил, что уйду вслед за тобой. Я решил, что если найду там твое тело, то я сяду за руль и съеду с моста. Я понял, что вся моя жизнь посвящена тебе, что даже то, увижу ли я утро или нет, зависит от тебя, — Тэхен больше не плачет, так и сидит, смотря на него, в глазах застыли слезы, во взгляде пустота. — Все эти дни я пытался найти ответ в любви, говорил себе, что это потому что я люблю тебя, но не нашел. Я тебя уже давно не люблю.

— Нет, нет, не говори это, я не хочу слышать, ведь я этого не забуду, — бьется затылком о подголовник Хосок, лицо которого обезображено болью.

— Я разлюбил тебя в день, когда узнал про свадьбу, когда пережил тот шок и боль, — надо договорить, даже если каждое следующее слово открывает на собеседнике нарывы. — Но я продолжал идти за тобой, как слепой котенок, потому что любить тебя стало целью моей жизни, и я боялся, что иначе мне и жить не за чем. Прости меня за то, что я выбираю себя. Впервые в жизни я не выбираю тебя. Не нужно ненавидеть меня за это.

Каждое его слово — это очередная горстка земли на могилу всех надежд и мечтаний Хосока. Каждый его взгляд — доказательство, что его не помилуют. В Хосоке столько слов, столько планов, о которых он все надеялся ему рассказать, но сейчас в горле пробка, а в голове одни только сирены, предупреждающие о конце, жаль, не о кончине. Нельзя вот так вот взять и отказаться от любящего сердца, нельзя растоптать чувства, которые так отчаянно цеплялись за жизнь. Нельзя быть настолько смелым, чтобы уйти из отношений, где одно сердце все еще бьется ради другого, и не испугаться небесной кары. Неужели на небесах такое прощают?

— Ненавижу эту песню, — Хосок выключает магнитофон, из которого доносится «beach house — space song». — Теперь я буду ненавидеть ее. Буду ненавидеть эту машину, в которой ты со мной попрощался. Ненавидеть эту улицу, заворачивать на которую будет очень больно. Я буду ненавидеть все, Тэхен, но не тебя. Тебя я всегда буду любить, — подносит к губам его руку Хосок. — Буду любить, даже если ты не оставишь дверь приоткрытой, даже если ты больше никогда меня не полюбишь.

— Прощай, Хосок, — обхватывает ладонями его лицо Тэхен и прислоняется лбом ко лбу. — Прощай, моя большая и единственная любовь. Ты убил меня. Я создал нового Тэхена. Не убивай и этого, прошу тебя.

— Не буду, — глотает горечь утраченной любви Хосок, целует его в соленые губы, забирает себе воспоминания на всю оставшуюся жизнь и долго не отпускает.

Тэхен выходит из автомобиля, идет к своей машине, Хосок долго смотрит вслед его мерседесу, потом заводит автомобиль и выезжает на дорогу. Он проверяет зеркала, крутит руль, ничем не выдает то, что в нем все кости местами поменялись. По пути чуть не влетает в рейндж ровер, машет из окна, извиняется улыбкой, и, кажется, на этой улыбке весь запас его жизненных сил и заканчивается. Он сворачивает на парковку первого попавшегося супермаркета, выключает мотор, поднимает стекла, включает на полную мощность застывшую на середине «space song» и, прикрыв ладонями лицо, отчаянно рыдает. Цепляется пальцами себе в лицо, вонзается ногтями в щеки, размазывает слезы, плачет, как потерявший маму в магазине ребенок, который уверен, что она никогда больше за ним не придет. Зачем он спросил? Зачем приехал, хотя чувствовал пока только еще накрывающую опасность. Промолчи он, и мертвая, нежилая надежда такой бы и осталась, а теперь на его окаменелом, отказывающемся еще что-то выращивать сердце изнутри наружу черные цветы несовместимой с жизнью потери пробиваются, заставляя залитый цемент трескаться, распускаются. Хосоку кажется, из него с этими слезами его органы по одному вылезают, из пустых глазниц выпадают. Чертовски больно — осязаемо, страшно, совсем нежило. И главное, одиноко.

Не всегда любовь убивают обстоятельства или третий человек, любовь порой убивают сами любящие. Хосок убил их любовь, а Тэхен не стал ее воскрешать. Выдыхается все, и чувства тоже. Люди ловят их отголоски после пережитого и ошибочно полагают, что они все там же, но если прислушаться в эту пустоту, если выкрикнуть имя того, без кого, казалось бы, целый свет не мил, в ответ не будет даже эха. Не вырастают цветы на посыпанной солью земле, не вырастают и чувства на щедро удобренной болью почве. В любви надо бороться против всего мира, а не друг с другом.

Тэхен открывает второй бутик. Хосок стоит через дорогу, убеждается, что его букет красивее всех, потому что его мальчик заслуживает только лучшие букеты. Тэхен улыбается, в Хосоке с сердца, в котором заперто одно имя, осколок отламывается. Тэхен отмечает день рождения Люси, Хосок в голове хозяев всех похотливых взглядов отмечает, ноги ломать планирует. Тэхен ужинает с друзьями, Хосок в том же ресторане через шесть столов своими органами давится. Тэхен живет, Хосок умирает. Тэхен лечится, возрождается, Хосок застрял в прошлом и не выбирается. Он так и стоит месяцами через дорогу от его магазина, но слово не нарушает, не мешает, не подходит, на глаза не показывается. Он все ждет, что пройдет, что и его отпустит, что те слова, которые говорил Тэхен про умирающую любовь, и на нем реализуются. Сегодня Тэхен улыбается по-другому, даже по улыбке чувствуется, что он реабилитируется, и Хосок себя ненавидит. Значит, Тэхену разлука с ним помогает, и он должен радоваться, должен быть тем самым влюбленным, для которого счастье любимого приоритет. Только Хосок и притвориться не может, он сжимает ладони, чувствует, как в нем под высокими температурами обиды все органы плавятся, и себя проклинает. Так легко говорить любящему, если любишь — отпустишь. Так беспечно заявлять, что его счастье важнее твоего. И так тяжело по-настоящему это чувствовать и хотя бы себе в этом признаваться. Хосок плохой любовник, он смотрит на его успехи на пути отказа от него и живьем гниет, потому что смотреть на счастье любимого не с собой — удел только сильнейших духом. Хосок сильным, там, где дело касалось Тэхена, никогда не был. Он пока только учится продолжать любить человека, зная, что им не быть вдвоем. Возможно, когда-то и разлюбить его научится. Пусть сейчас он в этом очень сильно сомневается.

***

Юнги сидит на песке, уставившись взглядом на безмятежное море, греется под солнцем, наслаждается покоем, который дарит картинка перед глазами. Чонгук стоит на причале и, облокотившись о перила, любуется им. У Юнги перед глазами бескрайнее море, которое точно не охватить взглядом, изумрудного цвета вода и ощущение свободы, которое зарождается внутри, стоит только оказаться на берегу. У Чонгука перед глазами одинокая фигурка на песке, в которой хранится вся его вселенная. Теплый ветерок треплет волосы Юнги, вдали слышен крик чаек, людей на пляже почти нет, только двое, между которыми пропасть, но это их пропасть, и Чонгук в нее шагнет. Они здесь уже давно, но с момента прилета почти не разговаривали. Юнги сказал, что хочет побыть один, часами сидит на пляже и смотрит вдаль. Чонгук его одного не оставляет, наблюдает за ним издалека, но не подходит. Сегодня Чонгук это изменит. Он делает шаг в эту пропасть, его голые ступни утопают в горячем песке, и, дойдя до Юнги, медленно опускается рядом. Ему страшно, что он посмел нарушить его покой, но не страшнее, чем испытание расстоянием, через которое он проходит все эти дни. Они минут десять молча смотрят на море, которое из-за солнечных лучей, отражающихся на нем, словно усыпано бриллиантами, восхищаются красоте природы, не отвлекают друг друга от созерцания.

— Скажи, тебе было больно? — Юнги притягивает колени к груди и, глубоко вдохнув чистого морского воздуха, медленно выдыхает.

— Из-за того, что я потерял — нет, из-за того, что это сделал тот, кого я люблю — да, — честно отвечает Чонгук и после короткой паузы продолжает: — В этой войне, объявленной не нами, я потерял семью. Ты потерял все. Я больше не хочу воевать, Юнги. Я больше не могу.

— Я потерял тебя, Чонгук, — промаргивается Юнги и ежится из-за внезапного холода. — Я тоже устал воевать. Устал кому-то что-то доказывать, устал собираться в новый день, как на битву. Я хочу жить, радоваться мелочам, достигать своих маленьких целей и по ним идти к самой большой. Я хочу быть просто человеком, скинуть этот багаж прошлого, придавливающего меня к земле, и поэтому я решил, что буду делать дальше, — растирает между ладонями песок, а Чонгук напрягается. Все, что дальше скажет Юнги — определит его будущее, и Чонгук сомневается, что в нем достаточно сил, чтобы выстоять это.

— Весь этот год я буду готовиться, и поступлю в знаменитую кулинарную школу в Риме, — продолжает Юнги, гипнотизируя взглядом ползущую мимо них букашку. — Получив диплом, я хочу попробовать отучиться и в американской школе, о которой давно мечтал. Потом начну набираться опыта в ресторанах, кто знает, может, дослужусь до су-шефа, — морщит носик, Чонгуку снова хочется его поцеловать, но и мечтать об этом он себе запрещает. — Конечной остановкой выберу Великобританию, она мне и так родная, и в ней я был счастлив. Тем более, возможностей для моей профессии там уйма. Потом я надеюсь открыть свой первый ресторан в центре Лондона, и мое имя будет на всех билбордах. На родину я никогда не вернусь. У меня ее больше нет.

— У тебя прекрасные планы, и я не сомневаюсь, что все получится, — Чонгук не выдает то, как ему больно не услышать в его планах на будущее свое имя. Какое будущее может ждать Чонгука, если в нем не будет Юнги? Но винить его Чонгук не смеет. Это он виноват, что посчитал себя слишком сильным, думал, что справится без него, что любовь явно не стоит того, чтобы рисковать своей карьерой, семейным долгом. Оказалось, что только любовь этого и стоит. Оказалось, что она стоит всего.

— А ты что будешь делать? — снова смотрит на него Юнги, не сдержавшись, поправляет его растрепанные ветром волосы. Чонгук из-за этого жеста от нежности задыхается. Так легко спросить про планы на будущее у того, чье будущее, если оно будет, казалось бы, сидит на расстоянии протянутой руки, а на самом деле, их разделяют океаны. И так тяжело ответить на этот вопрос, ведь если коротко, то Чонгук будет умирать.

— Я пока буду здесь, все равно в политику у себя мне путь закрыт, да и мне она не нужна, — пожимает плечами Чонгук, собирает остатки сил, чтобы ответить на самый сложный вопрос. — Потом открою представительство моего бизнеса в Риме, буду оттуда все курировать, Хосок останется за главного в Азии. После улечу в США, может, и Принцесса там в школу пойдет, а у меня и так логистика с ними, вот буду и на месте работать. Конечной остановкой выберу Великобританию, возможно, даже штаб-квартиру туда переведу. На родину я никогда не вернусь, потому что моя родина там, где ты.

Юнги легонько улыбается, снова поворачивается к морю, долго молчит, Чонгук его мысли не перебивает.

— Чонгук, мы уничтожили друг друга, — кладет подбородок на колени Юнги. — Мы сами все разрушили, а в твоих планах ты там же, где и я.

— Я там, где мое место — рядом с тобой, — твердо говорит Чонгук. — Ты прав, мы уничтожили многое и друг друга, но нашу любовь мы не уничтожили. С ней мы никогда не воевали, Юнги.

— Тогда это она уничтожила нас, — с горечью говорит Юнги. — Меня точно.

— Я больше не совершу прошлых ошибок, только не гони меня, позволь быть там, где ты, видеть тебя издалека, второй раз я это не подниму, — Чонгуку страшно, это чувствуется в его голосе, но он впервые не боится казаться слабым. Не за чем играть роли, если он на грани потери самого главного в своей жизни. — Ты все, что у меня есть, и ты способен заменить мне всех. Я не могу говорить тебе, что люблю тебя, потому что мне кажется, эти два слова даже мизерную долю моих истинных чувств к тебе не передают. Я скажу по-другому: я умру за тебя, Юнги. Так говорил мне мой отец, и только так ты можешь понять, насколько у меня к тебе все сильно. Не добивай то, что у нас осталось, прости меня.

— Простить мне надо сперва себя, — опускает взгляд на ступни Юнги, во рту у которого солоно. «Я умру за тебя», — странно, но услышав это из его уст, Юнги понял, что именно так и он бы ему признавался. Можно любить человека и не быть с ним. Можно любить так, как Чонгук любит Юнги, и не быть без него. Как же у них все запущено. Как они любят так по-животному сильно и безнадежно, что даже если мир вокруг них погрязнет в вечной темноте, пока они рядом друг с другом, они этого не заметят.

— Прости нас, Юнги.

Резкий порыв ветра поднимает песок, оба жмурятся, а потом долго трут глаза и следят за чайкой, которая выбрала себе ужин. Чонгуку кажется, что его солнце гаснет, что Юнги сейчас вынесет приговор, и как бы он не расписывал ему свое будущее, на этом песке он и обретет свое последнее пристанище.

— Я не договорил, — отвлекается от сдавшейся чайки Юнги и смотрит на мужчину. — Когда я все это сделаю, и открою ресторан в Лондоне, ты позовешь меня на свидание у Темзы. Сам за мной приедешь, привезешь букет роз «Свит Джульет» и купишь нам мороженое.

— Куплю тебе клубничное, — на обесточенном болью сердце поднимает голову первый росток новой надежды.

— Потом мы поедем на мою кухню, я сделаю тебе карри, мы будем пить вино, сидя на полу, и много и долго смеяться, потому что я не помню, каково это, вот так вот беззаботно смеяться, — делает глубокий вдох Юнги, кажется, больше не чувствует, как сотни игл в легкие вонзаются.

— Мы будем смеяться, — кивает Чонгук, из которого, прорывая кожу, наружу уже целый сад лезет. Дай влюбленному надежду, скажи, что она сбудется хоть через век, и он продержится, со всем справится.

— А потом ты меня поцелуешь, будешь целовать долго-долго, до онемения губ, — мечтательно закрывает глаза Юнги.

— Поцелую.

— И эта война закончится, — поднимает голову к небу Юнги.

— Я буду жить ради этого дня, — Чонгук осторожно переплетает испачканные в песке пальцы с его, кладет голову на его плечо, и оба следят за тем, как низко пролетает чайка. Закат накрывает небо, забирая с собой усталость дня, нереализованные надежды и боль, которой так щедро приправлена земля, по которой ходят одинокие души, натыкающиеся друг на друга.

«Так бывает, что тебе в этом мире выдается только один человек, и разбей голову о стены, этого не изменить. То, что любим, мы доказали тем, что подарили друг другу прощение. Поверь, нет доказательства более высшего. Отдай ему ровно половину своей боли, ни больше, ни меньше. Пусть он в ней захлебнется, и если после того, как выплывет, он будет искать тебя, чтобы задышать, уткнувшись в твое плечо, — он достоин и прощения, и твоей любви. Если же он постарается снова вернуть эту боль тебе, ставь точку и прими уже, что вы не умрете в один день, он, как минимум, без тебя точно проживет».

Империя боли — жестокая, из нее не выбираются живыми. Из нее выбираются другими.

Конец.

Примечание: Я вам солгала, предупреждение "смерть основного персонажа" в этой работе есть и это любовь. Исход любви Хосока и Тэхена основан на реальных событиях, и было бы легче, если бы я была зрителем, который их потом для вас описал, но это не так. Я сама пережила свою любовь. Любовь к человеку умирает, хотя на протяжении долгих лет воюешь за нее так, как Вихо и не снилось. Горит не только мир вокруг вас, горит и она, а вы, цепляясь за ее отголоски, все равно идете до конца, не прислушиваетесь к тому, что она возможно, еще во вторую битву погибла. Это настоящая трагедия, так сильно убиваться ради нее и в конце понять, что все, что происходило, убивало именно ее, хотя ты думал, что убиваешь препятствия к ней. Поэтому говорите про эту работу, что хотите, но не говорите, что так не бывает.

Спасибо всем, кто ждал Ромео должен умереть, несмотря на полуторагодовалый перерыв, кто вдохновил меня продолжить работу, поддерживал меня своими отзывами и комментариями все это время, и кто еще только будет ее читать. Вам такой любви я не желаю, пусть она достанется вам на блюдечке, и вам не придется, смотря на нее, видеть все, через что вы ради нее прошли. Люблю дьяволят.