Ромео должен умереть

В этом огромном мегаполисе есть районы, которые освещаются так, будто на дворе день, а есть и те, в которые, с трудом прорезая толщу темноты, падает тусклый свет от одного единственного скривившегося фонаря. Свет зажигается только там, где живут те, кто может себе это позволить. Раньше Юнги не понимал, почему люди, проживающие в бедных районах, не скидывались на фонарь, почему рисковали безопасностью поздно возвращающихся домой детей и заставляли их бродить во мгле. Сейчас он осознает, что дело было не столько даже в деньгах на одну лампочку, а сколько в том, что в этих районах их сразу же разбивали, гасили — то ли, чтобы не смотреть на убогий пейзаж, который напоминал им об их положении еще и ночью, то ли, чтобы делать свои грязные дела без случайных свидетелей. Люди осознанно сами лишали себя света.

Юнги цепляется за эту мысль о свете из-за погасшего фонаря, мимо которого они пролетели еще десять минут назад. Он сам относится к людям, свет в которых зажигают другие. Такие, как он, порой обжигаются. Порой они гаснут, не успев вспыхнуть. А порой, как бы этот свет ни манил и согревал, они понимают, что если встанут под него, то испепелятся, и вырубают его сами. До последнего Юнги еще не дорос. Из всех существующих в мире негативных и неприятных чувств, Юнги больше всего боится разочарования, к которому так и не выработал иммунитет. Разочарование отцом когда-то сильно сломало парня, следом было разочарование сверстниками, посчитавшими, что им можно играть с судьбой другого человека. Юнги было горько и больно, но он справлялся. Он держался, учился, говорил себе, что больше больно не будет, а сейчас стоит на пороге самого большого разочарования, видит очертания приближающейся катастрофы и ждет, когда это цунами накроет его с головой.

За окном мелькает ночной город, у Юнги в ушах голос Ланы, напевающий о мужчине, которому не будет равных, а внутри имя этого мужчины, огненным плющем обвивающее каждую кость, въедающееся все глубже. Юнги бьется головой о стекло, когда автомобиль подпрыгивает из-за ухаба, но снова прислоняется. Так и с Чонгуком. Он продолжает оставлять на нем шрамы своей резкостью, холодом, заставляет его захлебываться в грязи, в которую он опустил его сегодня ночью, но Юнги все равно тянется. Он пронизан этой губительной зависимостью, и, кажется, что если однажды он от нее избавится, от него самого ничего не останется. Что, если это и не любовь, а ее тень? Что, если зависимый здесь только Юнги один, и в день, когда это раскроется, он не сможет оправиться? Последнее бьет сильнее всего. Что бы между ними ни было — это делает очень больно, но боль эта яркая, она запускает в нем сердце и делает его живым.

— Ты — дно, безвольное, грязное, не способное за себя постоять дно, — шепчет парень себе, волоча себя к ступенькам.

Когда любовь с тобою так сурова, то надо с нею так же быть суровым. Коли ее, когда она колюча. Легче сказать, чем сделать, ведь если это любовь, то любое насилие в отношении ее — это насилие в отношении себя. В любви не отвечают болью на боль, не бьют так же, как ударили, потому что одно из двух сердец все равно остается тем самым любящим. Чонгук грязно поступил сегодня, Юнги это точно знает, но продолжает зажимать в ладони оставляющий на ней ожоги ключ, и в то же время ищет ему оправдания, говорит себе, что сам до этого довел, ведь Чонгук пытался сделать все правильно, предлагал открыто встречаться, а он сам закрыл доступ. Юнги замирает, дойдя до двери, и, подняв глаза, смотрит на черное небо. Ему даже не с кем поговорить, некому излить свою и так вывернутую наизнанку душу, и все, что Юнги остается — это безмолвное небо над головой, и то, иди пойми, осуждает ли оно его или поддерживает. Ему до ужаса сильно хочется попробовать выкричать из себя все эти сомнения, и пока еще только отголоски грядущей боли, которую порождают их такие неправильные отношения, но Юнги сомневается, что это поможет избавиться от того, кому он добровольно скармливает свою плоть.

Он валится на кровать не переодеваясь, его и не беспокоит то, что надо бы в душ после оставившего нарыв на его коже секса, поворачивается на бок и зарывается лицом в подушку. Нужно взять себя в руки, нужно перестать так опускаться, и разбудить гордость, которая сдается первой при виде Чонгука. Грязный секс в туалете с последующей передачей ключа от номера — не то, что любящее сердце жаждет от любимого. Юнги четко это осознает, более того, все еще видит эту нахальную усмешку в зеркале, которой на прощание наградил его Чонгук, но вой его тоскующего сердца это не затыкает.

Телефон оповещает о новом сообщении, и Юнги, не открывая его, читает:

— Больше меня так долго не наказывай. Десять дней без тебя — это казнь. Спокойной ночи.

Юнги убирает телефон и сам накрывает ладонью болезненную улыбку, которой до последнего пытался воспрепятствовать. Как же он жалок, что одно сообщение, и он снова поплыл. Юнги не понимает, как ему разорваться на две части и выслушать обе стороны, когда у него в голове война, и ни одна из сторон не воспринимает доводы другой. Может, он драматизирует, разглядывает все под микроскопом и демонизирует Чонгука, который, на самом деле, тоже тянется к нему. А может, он застрял в своих сказках и не хочет принять то, что они не имеют ничего общего с реальностью. Юнги обхватывает голову руками и сильно сжимает, будто бы так он соберет все мысли в одну, сможет выбрать сторону, и его перестанет швырять туда-сюда между «уйти» или «остаться». Громче всего, конечно же, кричит его сердце, и пусть ему Юнги не доверяет в первую очередь, не слышать его он не может.

Утро встречает Юнги головной болью и отвратительным запахом изо рта из-за выкуренных после приема сигарет. Он проводит полчаса в ванной, где сидит на кафельном полу под открытым душем и, обняв колени, раз за разом повторяет в мыслях вчерашний вечер с Чонгуком. Так касаются и смотрят только когда любят, другого не дано, ведь имитировать любовь нельзя. Так заботятся только любя. И о вражде забывают тоже именно из-за любви. Или Чонгук отличный актер, или это Юнги идиот, который не может насладиться минутами счастья и ищет подвох в каждом слове и жесте мужчины. Выйдя из ванной, Юнги одевается и, поправив покрывало на постели, спускается перекусить. Он отказывается от кофе, просит сделать ему тосты и садится за стол.

— Надо же, ты ешь, может, для этого тебя почаще в свет выводить? — хлопает его по плечу вошедший Сокджин.

— Мне просто надо его видеть, — не озвучивает Юнги.

— Ешь хорошо, а то совсем исчезнешь скоро, — продолжает старший, на ходу наливая себе апельсиновый сок. Сокджин явно собирается на работу, от него пахнет любимым парфюмом и выглядит он свежее, чем Юнги. Сразу видно, кто из двоих занимался сексом в туалете и всю ночь грыз себя, а кто сладко спал в своей постели и небось даже на утреннюю пробежку вышел.

После ухода Сокджина Юнги бесцельно слоняется по дому, продолжая думать о вечере, и только собирается подняться к себе, переодеться, как ему докладывают о доставке.

Юнги сам забирает доставку, поднимается с коробочкой к себе и второпях ее распаковывает. Внутри оказывается карта города, на которой красным фломастером проведена линия. На карте надпись от руки:

— Расстояние между нами — пятнадцать километров, сократи его до шага сегодня.

Юнги прячет коробку под кроватью и, приложив ладонь к груди, чувствует, как сильно бьется сердце. В борьбе разума и чувств снова побеждают чувства. Глупо бороться с соперником, который так точечно бьет, и глупо надеяться на то, что он их разлуку легко переживет. Юнги знает, что не переживет, и что раны могут быть смертельными, но закрывает глаза и снова делает шаг в пропасть с именем Чон Чонгук. Он прячет карту под кровать, и так как сегодня выходной, и в офис не надо, отправляется на местный рынок. В понедельник на курсах они будут готовить новое блюдо, и Юнги хочет попробовать сделать его заранее, чтобы получить высшую оценку. Любовь к готовке не затмит его любовь к Чонгуку, но Юнги рад, что у него в этой жизни есть что-то, чему он может отдавать себя и в чем находит успокоение.

***

— Я бы выцарапал ей глаза, — уставившись бесцветным взглядом в окно, говорит сидящий на кухне Тэхен. — Я бы протащил ее за волосы по улице, заставил бы разодрать идеальные колени в кровь. Я бы показал ей, как мне больно, скормил бы ей хоть часть этой боли, но я ведь знаю, что она не виновата. Виноват я сам. Я влюбился в того, кто принадлежит другой, и виноват он, потому что держит в руках два сердца.

— С кем ты говоришь? — спрашивает, вошедшая в комнату Исабелла, и Тэхен вздрагивает. — Ты в порядке, сынок? Ты со вчерашнего дня сам не свой, — опускается на стул рядом женщина.

— Я всегда такой, мам, — прячет глаза парень, боясь, что она по ним его прочтет.

— Мне лучше знать, я ведь тебя родила, — поглаживает его по плечу Иса. — И я вижу, как ты расстроен.

— Небольшие проблемы в бутике, и я устал, — отмахивается Тэхен. — Ты сегодня не работаешь? — меняет тему парень.

— Нет, Чонгук требует, чтобы я отдыхала, так что, как насчет похода по магазинам и обеда с матерью? — воодушевляется Иса. — Я хотела взять и Сону, но она, как и всегда, нашла себе занятие важнее меня.

— Конечно, — машинально отвечает Тэхен и уже представляет, как усиленно придется закапывать свою боль перед матерью.

Погуляв по торговому центру и вкусно пообедав, Тэхен оставляет маму дома, а сам решает заехать в книжный, чтобы посидеть в тишине в тамошней кофейне. Ему нужно немного побыть наедине без риска, что маска безразличия спадет, и придется отвечать на вопросы. Последнее, чего ему хочется — это чтобы Иса страдала еще и из-за него. Она многое не договаривает, не лезет ему в душу, но Тэхен уверен, что мама подозревает о его истинных чувствах и видит, сколько боли скрывает каждая его улыбка. Ему нужно получше играть роль беззаботного парня, не снимать маску даже дома. Хотя, Тэхену, наверное, стоит задуматься об отдельном жилье, и дело не только в том, что не хочется расстраивать мать своей кислой миной. Тэхен никогда не думал, что будет бояться возвращаться в собственный дом, а теперь боится, потому что Хосок может приехать в любой момент. Тэхен знает, что каждая новая встреча с ним — маленькая смерть, и привыкать к ней больше не хочется. Не сейчас, нужно еще немного времени, нужно хотя бы попробовать привести в порядок хаотичные мысли и смастерить новую броню, которая не будет плавиться от одного его взгляда. Сейчас он слишком раним, их близость обострила все его чувства, а разговор, который должен был оттолкнуть его от Хосока, напротив укрепил его тягу к нему. Тэхен приезжает домой с сумерками, как вор пробирается через двор и, не увидев Ламборгини, выдыхает.

В доме пахнет свежей выпечкой, Исабелла накрывает на стол, Принцесса на полу устроила показ мод для кукол. Тэхен помогает племяннице расположить кукол, дает советы по выбору гардероба и идет на зов матери, которая просит помочь ей с сервировкой.

— А как зовут невесту Хосока? — внезапно спрашивает Тэхен, предварительно оторвав корку с новой раны. — Ну, на чью свадьбу мы пойдем, — запах крови бьет в нос, но остановиться невозможно. Влюбленные — самые любопытные люди в мире, когда дело касается их любимых, и пусть прямо сейчас одной рукой подавая маме тарелки, второй роет могилу себе, он не отступает.

— Зовут Мора, хорошая девушка, красивая, образованная. Думаю, у них будет замечательная семья, — подбоченившись, пересчитывает приборы Иса.

— Он уже купил кольцо? — Тэхен перемалывает зубами вырывающуюся наружу боль и снова проглатывает.

— Да, мы вместе выбирали.

Тэхен ловит тарелку на лету, не дав ей удариться о стол, и сразу прячет трясущиеся руки в карманы.

— Ты точно в порядке? — нахмурившись, смотрит на него Иса. — Сынок, ты или болеешь и прячешь от меня, или ты все еще...

— Я сказал, что я в порядке, — огрызается Тэхен и сразу жалеет о том, что грубо ответил. — Ужинать не буду, в книжном перекусил, — уже мягче добавляет.

— Я хочу, чтобы ты знал, что я пойму, — с нежностью смотрит на него женщина. — Что бы тебя не грызло, я все выслушаю и если смогу, помогу. Над ранами смеется только тот, кто не бывал еще ни разу ранен. Не бойся открыться мне, сынок.

— Я не готов, мам, — опускает глаза Тэхен. — Будет лучше, если я пойду к себе.

— Посиди хотя бы с нами, воскресный ужин — редкость, и брат твой приедет, — Исабеллу сложно обмануть, но говорить о Хосоке и бередить его раны женщина не хочет. Еще больше она не хочет, чтобы он заперся у себя в одиночестве и изгрыз свое нутро.

— Хорошо, поужинаю, — для спокойствия мамы отвечает Тэхен и выходит во двор покурить.

Удивительно, что он еле выжил после короткого диалога с матерью и все равно продолжает задавать себе вопросы о невесте Хосока. Как выглядит кольцо? Носит ли она его? Слышала ли она от него «люблю» — не важно, настоящее или сказанное в порыве страсти. Поняв, что эти ступеньки могут стать его последним пристанищем, если он не перестанет мучить себя этими мыслями, он делает еще пару затяжек, тушит сигарету и, достав телефон, пишет Хосоку сообщение:

— Не приезжай к нам, я устал себя хоронить.

— Хорошо, — прилетает в ответ через пару минут, и Тэхен слышит знакомый звук мотора за воротами. Тэхен сразу же бросается к воротам и, выбежав на улицу, видит задние фары отдаляющегося Ламборгини. Хосок тоже его видит через зеркало, поэтому разворачивается и снова подъезжает к воротам.

— Прости, не могу уехать, хотя бы не поздоровавшись, — Хосок останавливается в паре шагов, не выключает мотор, не закрывает дверцу, не дает шанса на продление своего присутствия, пусть Тэхен сам его прогнал.

— Я не знал, что ты уже здесь, — честно говорит Тэхен, до крови кусает губы, чтобы не броситься ему на шею, не вдохнуть его запах, который преследует его и во снах. Такая странная штука любовь, что из всех мужчин города его сердце выбрало самого недосягаемого, а что еще страннее, это то, что оно отказывается это понимать. Тэхену к нему век идти и не дойти, потому что на каждый его шаг к нему Хосок делает шаг от него.

— Я ухожу и постараюсь не приходить, только если меня твоя мама не позовет, ей я не отказываю, — Хосок тоже не смотрит в глаза, он прекрасно на всех переговорах выступает, гнет свою линию до последнего, и себя, и свое дело защищает, а тут посмотрит разок, и Тэхен от его чувств к нему задохнется. Глаза ведь никогда не врут, зеркально отражают душу, и в глазах Хосока одно голое обожание. — Я принес тебе кое-что, — он нагибается и достает из машины куклу Грогу. — Увидел его, и он тебя напомнил, — протягивает ему куклу.

— По-твоему, я такой же урод? — издает смешок Тэхен, прижимая к себе бейби Йоду.

— Да прибудет с тобой сила, — сухо отвечает Хосок и садится за руль.

Ламборгини исчезает за поворотом, Тэхен так и стоит, прижав к себе куклу, и думает о силе, которой рядом с Хосоком у него никогда не было. Какой силой должен обладать человек, чтобы отпустить того, кого любит? Есть ли вообще на свете такая сила, которая внезапно вселяется в человека, позволяет обрубить все контакты, и даже улыбаться на случайных встречах? Тэхен, будучи самым слабым человеком на земле, в этом сомневается. Этот город слишком тесен для них двоих, ведь если сегодня он еще способен собрать себя после столкновения с ним, завтра, увидев его под ручку с другой, его детей, его семейное счастье, он разрушится. Он и так разрушается и падает на проглатывающую остатки его души землю кусками, а тогда, в тот самый миг, когда он увидит его с ней, земля проглотит его разом и целиком. Так о какой силе речь и где ее берут?

Тэхен возвращается в дом с куклой и сразу идет к себе, даже не расслышав попытки матери поговорить с ним. Он закрывается в спальне, укладывает Грогу на подушку и впервые в жизни, от всего сердца не хочет просыпаться в мире, в котором у него нет Хосока.

***

Дилана трясет от злости, и пусть поезд уже ушел, он сильно жалеет, что не направил эту злость на того, кто ее и вызвал. Несмотря на то, что прошло уже почти восемнадцать часов, его не отпускает. Дилан не ударил Сокджина, не плюнул в его нахальную рожу за предложение, которое только такой ублюдок как он и мог озвучить, и не сделал этого из-за страха снова отправится за решетку. Видит Бог, Дилан, отделав его, добровольно бы поехал в полицейский участок и сдался, но сидеть за решеткой, учитывая, что его сестры будут голодать, ему непозволительно. Поэтому парень вчера проглотил унижение и молча покинул офис Сокджина, а сейчас злость растаскивает его на части и не дает собрать себя воедино. Дилан не сомневается, что даже само предложение — фейк. Сокджин придумал его, чтобы в очередной раз окунуть его в грязь. Он словно получает истинное удовольствие, указывая людям, которым и так нелегко, «их» место. Хорошо, что из двадцати четырех часов в сутках у Дилана заняты двадцать, и грызть себя или упиваться жалостью к себе у него нет ни времени, ни сил. Отработав смену в кафе, Дилан спешит домой покормить детей, а потом уйдет на ночную смену сторожем. Он ставит вариться рис, сооружает из капусты салат и слышит стук в дверь.

— Сразу после ужина я быстро проверю ваши уроки, — говорит девочкам вытирающий руки салфеткой Дилан и идет к двери. На пороге стоит неизвестный парню мужчина, руки которого заняты пакетами из самого дорого супермаркета города. Перед домом припаркован черный мерседес, багажник которого открыт, и, судя по всему, у мужчины в руках только часть пакетов.

— Что это? — Дилан прекрасно понимает, что в пакетах, учитывая лого супермаркета, также он понимает, что Сокджин нашел новый способ унизить его, и человек этот именно от него. До той проклятой стычки на парковке в их район машины ценой в квартиру не заезжали.

— Ты ищешь смерть? — обходит мужчину Дилан и, засучив рукава толстовки, идет к мерседесу. — Вылезай давай, я знаю, что ты там прячешься, небось обувь испачкать боишься. Не бойся, я тебе рожу и так разукрашу, — размахивает руками парень. Дилан не доходит до мерседеса, как из него выходит Сокджин и, разминая шею, сам направляется к нему.

— Может, я хочу извиниться, — разводит руки Джин, который выглядит так, будто только покинул светский раут. Дилана в нем бесит все, но его способность всегда выглядеть, как самая дорогая модель на подиуме — больше всего.

— Ты и извиниться? — у Дилана от ярости челюсть сводит. — В какие игры ты играешь и в чем твоя цель?

— Я прибыл с чистыми намерениями, — убирает руки в карманы мужчина и скользит по нему нахальным взглядом.

— Благотворительность, значит? — останавливается в трех шагах от него Дилан, сам насильно сажает себя на поводок, потому что прямо сейчас за ними наблюдают прилипшие к грязному стеклу сестры. Травм его девочкам и так хватает, спасибо родителям, Дилан причиной еще одной становиться не будет.

— Позволь ему занести продукты, там есть мясо, фрукты и овощи, — не отступает Сокджин. — Когда они в последний раз ели мясо?

— Не твое дело, — огрызается Дилан.

— Подумай о них, а не о себе, — своим спокойствием выводит его ненависть к себе на следующий уровень Джин.

— Мне твоя помощь не нужна.

— Мороженое тает, — вздыхает Джин.

— Уходи и больше сюда не приходи, иначе я сяду пожизненно, — цедит сквозь зубы Дилан.

— Послушай, — сокращает расстояние еще на шаг Джин, — я признаю, что пошел напролом, и я виноват. Я поступил плохо, сделав тебе то предложение. Не хочу, чтобы между нами остались недоразумения, поэтому давай нормально поговорим и придем к решению, которое нас обоих удовлетворит, — тянет последнее слово, и Дилан, отняв пакет у вернувшегося к автомобилю мужчины, швыряет его на землю. Из пакета выкатываются фрукты, и одно яблоко, докатившись до носа обуви Сокджина, замирает.

— Я приду еще, — Джин, нагнувшись, поднимает яблоко.

— Значит, я вызову полицию, и плевать, какие у тебя могущественные дружки, — отвечает Дилан. — Вряд ли им понравится, что явный гомофоб из высшего общества обивает порог моего дома, думаю, и дружков ты потеряешь.

— Я не умею сдаваться, Диди, — скалится Джин, — возьми хотя бы пиццу, там пять коробок и разные начинки, чтобы всем угодить.

— Не смей меня так звать и сам жри свою пиццу, — сжимает ладони в кулаки Дилан.

— Гордый, значит? — вызывающе смотрит на него Джин.

— Имею достоинство.

— Посмотрим, как далеко оно тебя заведет, — подмигивает парню Сокджин и садится в машину.

Дилан возвращается в дом с трясущимися от злости руками, кладет девочкам рис, сверху капусту, а сам садится в углу и ни к чему не притрагивается. Он продолжает грызть свои костяшки, думая о произошедшем, и давится запертыми в нем слезами, смотря на то, как его сестры поедают скудный ужин.

«Возьму еще подработку и куплю мяса», — выдыхает Дилан и идет переодеваться к смене.

Сокджин сидит на закрытой парковке уже как полчаса и вертит в руке мобильный. Ему нужно о многом подумать касательно бизнеса и отца, но он постоянно гонит все мысли прочь и думает только об одном парне, ямочки на щеках которого могут стать его крахом. Это не первый раз, когда кто-то привлек его внимание, но это первый раз, когда изначально, казалось бы, просто внимание, превратилось теперь в постоянную необходимость видеть его. Не важно, где Сокджин находится в течении дня, он постоянно думает о нем, вспоминает их перепалки и ищет новые причины, лишь бы снова побыть с ним. Сокджин от новых ощущений не в восторге, но все еще уверен, что он все контролирует, и если эти желания будут доставлять ему неудобства, он сможет их остановить. Он швыряет телефон, на котором высвечивается имя отца, на сиденье рядом, и, откинувшись назад, прикрывает веки. Дилан — другой. Он не похож ни на кого, с кем ему когда-то доводилось иметь дело. У Дилана стальной характер, упорство, безграничное трудолюбие, и эти чертовы ямочки, из-за которых Сокджин потерял интерес ко всей остальной жизни. Он не помнит, что ему утром писала Амбер, и что он ей ответил, не помнит переговоры с компанией, которые вел от имени отца, не помнит, в чем утром на завтраке был его брат, но помнит каждое слово и жест Дилана. Сокджин всегда был угрюмым, большей частью молчаливым мальчиком, и с возрастом это все списывалось на то, что он просто закрытый человек и серьезный бизнесмен. За это, кстати, его и уважают и считают чуть ли не своим люди, которые держат в своих руках ключевые сферы этого города. Сокджину всегда было комфортнее со взрослыми, чем со сверстниками, поэтому Нагиль и не сомневается, посылая его на такие встречи, потому что знает, что сын вернется с победой и очарует всех своей сдержанностью и дальновидностью. Только рядом с Диланом все по-другому. Рядом с ним Сокджин чувствует себя мальчишкой, которому хочется смеяться от души, порой задирать его, порой уступать, лишь бы шел на контакт. Рядом с ним Сокджину снова восемнадцать, и перед ним мир, полный открытий и чудес. Он снова тянется за телефоном, разблокировывает экран и заходит в приложение для заказа еды. Он даже выбирает ресторан, собирает в корзину почти все, что там есть, но заказ не отправляет. Телефон возвращается на сиденье, а Сокджин заводит автомобиль. Он наконец-то осознает одну важную мысль — он не хочет ухаживать за Диланом и заманивать его, он просто хочет о нем заботиться, убедиться, что он вкусно поел. И вот это уже пугает по-настоящему.

***

— Вот гаечным ключом уебать, и делов, сразу расколешься, — размахивает, собственно, ключом Намджун, у которого замечательное настроение, и гуляет по заброшенному профилакторию.

— Но вы сами говорили без летальных исходов, — обиженно отвечает правая рука Медведя Уджи, который стоит перед привязанным к стулу несчастным мужчиной.

— Уджи, ты коллектор или кто? — идет на него Намджун. — Труп мне деньги вернет? Товар вернет? Нет! — рычит ему в лицо. — Поэтому бей по ногам, а не по голове, — стучит ему по лбу. — Кстати, ты на поло ходил когда-то?

— Это че, лошадиные гонки? — чешет лысину Уджи.

— Пес знает, типа спорт такой, там еще клюшки, — вздыхает Намджун. — Смогу ли я научиться играть за пару часов?

— Босс, вы на лошади никогда не сидели, — прокашливается Уджи.

— На железном же сидел, и вообще, не могу же я быть идеальным, — подбрасывает и ловит ключ Намджун. — Задание тебе, сходи и погляди, что это и с чем это едят, не хочу позориться, плевать на мажоров, там моя цыпа будет, — хлопает Уджи по плечу мужчина. — А этого я сам растрясу.

— Цыпа, — широко улыбается Уджи, зная, какое у босса настроение хорошее, когда он видит эту Цыпу.

— Я все скажу, — шумно сглатывает пленник, и Намджун, отбросив ключ, приказывает его развязать.

Намджун, который никак не может связаться с Чимином, а тот сам на связь не вышел, узнал, что Хандзо будет на поло с братом, спасибо красивому хостес в его казино, с которым он перепихнулся, когда пошел мыть руки. Он не понимает, в каких условиях Цыпа живет, если даже написать ему толком не может. Сегодня вечером у Намджуна есть все шансы увидеть незабываемого паренька и уже разобраться в том, что происходит в семье Накамура. Намджун готовится к этому выходу дольше обычного, несколько раз меняет свой образ и, наконец-то оставшись довольным, идет к своему голубому Bel Air 1955 года.

Оказалось, что для разодетых богачей, собравшихся на поле — поло только называется спортом, потому что они пришли сюда пить шампанское и поедать микроскопические закуски. Намджун заваливается на мероприятие в сером полушубке из искусственного меха, который долго выбирал, ведь лучшее для Цыпы, и, игнорируя устремленные на него шокированные взгляды, идет прямо к Хандзо.

— Не думал, что ты ходишь на такие мероприятия, — Хандзо и правда удивлен видеть Намджуна.

— Постоянно, — без сомнений заявляет Намджун, продолжая искать глазами того, ради кого прибыл.

— Явно не ходишь, судя по твоему образу сутенера, — кривит рот Хандзо, разглядывая толстую золотую цепь на шее мужчины и его многочисленные пирсинги. Сам Хандзо одевается от лучших домов моды и никогда не экономит ни время, ни деньги для своего образа.

— Хандзо, дорогой, о вкусах не спорят, тем более, учитывая, что у тебя его нет, — Намджуну тяжело скрыть раздражение, ведь парень солгал, Цыпы нигде не видно, и он тратит драгоценное время на занудное собрание мажоров.

Намджун, который обладает не меньшими возможностями, чем большая половина толстосумов, собравшихся здесь, никогда не ставил себя выше других и не пытался отличиться принятым в таких кругах «высоким» стилем. Он всегда повторяет, что вырос в трущобах, образование никакого не имеет, и пытаться перекраивать себя, чтобы соответствовать образу успешного бизнесмена, он не будет. Намджун одевается где попало, не носит Ролекс, не живет в шикарных домах, зато такой коллекции раритетных автомобилей и мотоциклов, как у него, нет ни у кого в стране. У каждого своя страсть, говорит он, подписывая чек на очередную железную красотку, и каждой дает имя и закатывает вечеринку. Намджун ни с кем не водится, все связи только по бизнесу, но есть два исключения, с которыми он может пересечься раз в год и разойтись до следующего, и с которыми у него негласное правило «свои». Эти двое мужчин отличаются от всех остальных из круга своим упорством и силой, и Намджун, пусть этого не признает, но к ним чувства питает. Только Хандзо его не зря всегда раздражал, он явно обижает Цыпу, и если последний только намекнет и отдаст приказ, Намджун порвет японца, а потом позвонит тем двоим, и они все решат. Негласное правило номер два.

— Да где же цыпы тусуются, — ворчит под нос Намджун, и не успевает Хандзо у него спросить, о чем он, как к ним подходит в сопровождении охраны Чимин. Парень, который отлучался по нужде, явно удивлен видеть здесь Намджуна. Чимин одет в короткий бежевый жакет от Chanel и черные брюки, на ногах оксфорды, и он определенно затмевает своей красотой всех присутствующих. Для Намджуна точно.

— Привет, — пользуясь случаем, что Хандзо общается с подошедшим конгрессменом, обращается к нему Намджун, которого буквально распирает от радости. — Мне че, тебе наземную линию поставок шоколада провести? Или что ты еще любишь? Может, мармеладки? — тихо спрашивает. — Он тебя в плану держит? Моргни, если да.

— Вам угрожает опасность, — шепчет Чимин, поглядывая на Хандзо.

— Да че ты заладил, — старается не повышать голос Намджун. — Опасность — мое имя, у меня шуба пуленепробиваемая, кстати, как она тебе? — подмигивает он парню. — Твой братец-то не оценил, задел мои чувства. Скажи, кого освежевать, и я сделаю, цып трогать нельзя.

— Кто такой цыпа? — хмурится Чимин, которому давно так не хотелось смеяться от души. Этот мужчина одновременно пугает и внушает доверие. Чимину кажется, что за этим грозным видом и килограммом железа, которым увешан Намджун, скрывается добрая душа, и его улыбка эти подозрения только подтверждает.

— Ты цыпа, — тычет пальцем ему в грудь Намджун.

— А ты медведь, — бурчит обиженно парень.

— Приятно познакомиться, — широко улыбается мужчина.

— Мне нельзя ни с кем общаться, он не разрешает, — пугливо смотрит в сторону брата Чимин.

— Он ведь тебе не брат? — нахмурившись, спрашивает его Намджун, надеется, что его сомнения подтвердятся.

— Брат.

Тогда все еще хуже, чем Намджун думал, ведь каким уродом надо быть, чтобы до смерти пугать свою кровинку.

— Братья на братьев так не смотрят, — уводит взгляд Намджун, в котором поднимается буря негодования.

— Смотрят, когда есть власть, ведь опасна власть, когда с ней совесть в ссоре, — тихо отвечает Чимин и отходит к вернувшемуся Хандзо.

Намджун покидает игру первым, потому что понимает, что чем больше он смотрит на братьев, тем больше ему хочется убить одного из них.

***

Чонгук заходит в ресторан и сразу идет к закрепленному за его семьей столику у окна, за которым его уже ждет мама. Роскошно выглядящая в белом брючном костюме Исабелла попивает вино и, завидев сына, с улыбкой подставляет ему щеку для поцелуя.

— Ничего не заказала, подумала, пусть мое сердце придет и сам выберет, — говорит Иса, пока Чонгуку передают меню.

— Твое сердце убить готов ради твоей пасты со свежими помидорами и базиликом, — возвращает меню официанту Чонгук и просит себе виски.

— В воскресенье буду готовить, и Хосоку скажу, покормлю вас, — усмехается Иса. — Теперь перейдем к делам, что насчет Нагиля? — улыбка с лица женщины исчезает, и Чонгук видит перед собой уже не просто свою мать, а самую сильную и целеустремленную женщину в мире.

— Все под контролем, мам, — заказывает себе горячее Чонгук. — Он сам вырыл себе могилу, настолько обнаглел, что и хвосты не прятал. Правда, сейчас в ускоренном режиме пытается подчищать, но уже поздно, у меня есть все.

— Мне уже не терпится отправить его туда, где ему и место, — намазывает на хлеб масло женщина и передает сыну. — В тот день я впервые со смерти твоего отца сделаю красную помаду.

— Сделаешь, — берет ее руку в свою Чонгук и подносит к губам, — я ради этого на все готов.

— Не дай им и шанса, сынок, не оскверни память отца.

После ужина Чонгук отвозит маму к Соне, но даже во двор не заезжает. Чонгуку лучше не видеть Вея, иначе это плохо закончится. Исабелла просит ее не ждать, и Чонгук уезжает на встречу с Хосоком. Чонгук был еще подростком, когда понял, чего именно он хочет от жизни. Это были ни деньги, ни власть и ни слава — все это он получил в процессе своего пути к цели. Все, чего хотел Чонгук — это искренняя улыбка матери, которая своим теплом бросала вызов солнцу. Чонгук уже тогда знал, что именно может вернуть ей эту улыбку, и дал своей цели название — падение Минов. Исабелла — единственный человек в мире, которому Чонгук поклоняется, и, не задумываясь, отдаст свою жизнь. У них с мамой особая связь, и для него она святая женщина, сердце которой жестоко разбили. Они вместе прошли длинный путь, полный препятствий, и он готов на еще один такой же, но его мама получит то, чего жаждет, даже если Чонгуку для этого придется вырвать свое сердце. Сейчас думать о том, что у его сердца тоже есть имя, не хочется, вспоминать его глаза, полные обиды, тем более. Исабелла посвятила своим детям лучшие годы, не покладая рук работала, сталкивалась с осуждением, обвинениями, но не сдавалась. Она горела для своих детей, и Чонгук сгорит для нее. Пусть и дотла. Мин Нагиль отправится за решетку, а Чонгук подарит маме красную помаду, которую так любил на ней его покойный отец. Говорят, выбор есть всегда. Чонгук готов поспорить, ведь порой выбирать приходится между одинаково дорогими людьми. Одно из двух сердец он должен будет разбить, и он, не раздумывая, выбрал, чье именно, ведь семья превыше всего.

***

— Между нами может быть шаг, если ты приедешь в отель.

Юнги скидывает смс Чонгуку и, закурив, идет к окну на всю стену. Он снова это сделал, он пошел на поводу своих желаний и тоскующего сердца, и сам приехал в обитель своего повелителя. Чонгук им и является, ведь это он все решает в их отношениях, а Юнги как послушный песик следует за своим хозяином. Переступив порог номера, Юнги окончательно принял, что проиграл чувствам. Здравый смысл никогда не работал с Чон Чонгуком, раньше он не останавливал его от провокаций и последующих стычек с ним, из которых с потерями уходил именно Юнги, а сейчас он не останавливает его от желания отдать ему все, и не важно, что его могут вернуть по частям или вовсе никогда не возвращать. Юнги никто не поймет, и он не ищет понимания, он просто хочет быть с ним, провести больше времени, воспользоваться тем, что сейчас они вместе, ведь если он стоит на краю обрыва, он все равно в него упадет. Почему бы тогда не полететь в эту пропасть с воспоминаниями о совместно проведенном времени? Любовь — прекрасное чувство, она делает человека счастливым, и так горячо любимое писателями «любовь — это боль» — это точно не про нее. Боль приходит потом, после закрытой в последний раз двери, после прощального звонка, после взгляда, когда человек уже понимает, что он для своего объекта любви стал таким же безликим, как и все остальные. Любовь — это ощущение жизни, когда утро, которое до этого молил не наступать, становится ожидаемым, когда улыбка не сходит с лица, сколько ни старайся, когда «завтра» не пугает неопределенностью. Любовь — это отсутствие страхов и знакомство с первой дозой счастья, на которое человек, сам не зная, подсаживается. А дальше по накатанному сценарию — любовь уходит или проходит, дозы нет, и вот тут человека начинает ломать. Это не любовь — боль, а то, что остается после нее. Юнги сейчас на дозе, и если с придуманной людьми отравы слезть еще можно, с этой почти невозможно. Юнги любит Чонгука, и не важно, чем все между ними закончится, быть с ним — необходимость. Дверь открывается вторым ключом, Юнги не поворачивается, он прекрасно видит отражение гостя на стекле, и от предвкушения его бросает то в холод, то в жар. Чонгук обнимает парня со спины, соединяет руки на его животе, целует в шею и нежно шепчет:

— Я скучал.

Юнги не отвечает, ему и рот открывать не надо, за него это делает его тело, которое трепетно воспринимает каждое прикосновение, пенится под чужими руками, бугрится. За него это делает разом умолкшее сердце, ведь дождалось, дорвалось, подключилось к тому, кто его питает. Это делают его глаза на черном отражении стекла, в которых пока еще только разгорается пламя, что, вспыхнув адским костром, испепелит двоих. «Я скучал» — это не просто по голосу, по образу, по прикосновениям. «Я скучал» — это про жажду человека, его всего целиком. Это эгоистичное желание обладать, пусть здоровые отношения — это о двух свободных душах. Юнги и Чонгук сюда не относятся, для них «скучал» скрывает за собой «мой», а скучать по части себя мучительно. Они целуются долго, не отрываются, не отпускают, до зудящих губ, но еще больше зудящей души. У Юнги она явно где-то чуть ниже грудной клетки, потому что там пустота, а как только между ними ни больше чем два шага, там покой и умиротворение. Чонгук — его душа, и лучше с ним, чем без нее. Для Чонгука Юнги тоже, но он не дал ему имя, ведь тогда оно опечатается в сознании и останется клеймом на сердце. И Чонгук уже не уверен, что сможет жить с ним внутри и без него рядом.

Чонгук сажает его на стол и продолжая целовать, снимает пиджак. Никакой грязи и пошлости, никаких взглядов, после которых не отмыться, одна сплошная нежность и чувство единения. После стола кровать, прямо на покрывале, он раздевает его и целует каждый обнажившийся кусочек кожи, Юнги сам к нему льнет, помогает. Такой секс у них впервые, и его даже сексом не назвать, это единение душ, сопровождающееся легкими поцелуями, полухрипами и еле слышными признаниями, срывающимися с губ. Это ощущение того, что управляешь миром, хотя на деле управляют им самим. Всего лишь иллюзия обладания человеком, из-за которой хочется расплакаться. Никто никому не принадлежит и никто никого «до гроба» не любит — это ведь истина, это то, что должен понимать и принимать любой окрепший мозг, но не здесь и не сейчас. Юнги поглаживает его мощную спину, открывает для него свое горло, прижимает его к своему сердцу, и пусть и невидимыми чернилами, но пишет свое имя.

«Мне без тебя никак, и ты не справляйся, даже не представляй. В день, когда ты представишь себя без меня, я буду мертв», — думает Юнги, не озвучивает, сильнее жмется.

Чонгук обхватывает его руками за талию и за плечи, вжимает в себя и замирает, словно слышит, словно все понимает, но снова, в который раз не отвечает, не дает хоть что-нибудь, за что можно было бы ухватиться. Юнги все равно его оправдывает, принимает ответы прикосновениями и поцелуями, этой вскрывающей душу нежностью, которая не могла бы быть между ними, если бы не было чувств. Не могла ведь?

Чонгук поднимается на ноги, чтобы утолить жажду и, налив им виски, возвращается в постель и передает один стакан ему. Юнги курит прямо в кровати, травит свои легкие, не боясь ничего, потому что главный яд он принимает внутривенно, и глаза у него цвета густого мазута. Чонгук ставит стакан на тумбу, ложится на его живот, рисует что-то пальцами на его бедрах и груди.

— Что ты делаешь? — прикладывает холодный стакан к носу улыбающийся Юнги.

— Рисую сердечки на твоей коже, они тебя защитят, — выводит очередное сердце на его груди мужчина.

— Думаю, от любви невозможно защититься, — срывается с губ раньше, чем Юнги успевает обдумать, и он чувствует, как каменеет в его руках Чонгук. — Мы можем выбирать охраняемый районы для жизни, бронированные автомобили, избегать сейсмоопасных зон, но мы не можем выбирать любовь с гарантией того, что катастрофы не будет.

— Разве? — приподнимается на локтях Чонгук, и Юнги грустнеет от его тона. — Я к тому, что мы все равно выбираем любовь, а не просто «увидел и влюбился». Мы влюбляемся в тот собирательный образ, который изначально был в нас. Иногда мы ошибаемся, путаем образ и реального человека, а иногда реальный человек превосходит даже твой образ.

— Мне кажется, я тобой одержим, а одержимость ведь губительна, — признается Юнги и уводит взгляд. Оказалось, что носить в себе не высказанное куда тяжелее, чем возможность озвучить это и остаться без ответа.

— Все мы самоубийцы, когда дело любви касается, — снова кладет голову на его живот Чонгук.

— Любви ли? — цепляется за самое важное слово Юнги.

— Любви, — отвечает Чонгук, думая о маме, а Юнги впитывает это слово, думая о себе.

Лучше самообман, чем порознь, ведь разлука сердце делит пополам.