Смерть идёт за предателем

День будто проглотил собственную тень. Город стал плоским, как декорация, и всё же — глубже. Настя поймала себя на странном: чем яснее линии, тем ближе шорох. Нервный, как песок в зубах.

Она сидела на полу у зеркала и не смотрела в него. Слышала, как батарея едва заметно хрипит — как старик перед сном. Руки не дрожали. Это настораживало больше всего. Когда тело перестаёт говорить, за него говорит воздух.

Смерть была здесь — не «пришла», не «вошла», а просто нашлась в углу, как мебель, которую давно перестали замечать. Сегодня без плаща — серое, ровное. Две дуги на уровне рук — намёк, не обещание.

— Сегодня — барьер, — сказала она. Без украшений.
— Что это значит?
— Вторая из трёх. Там, где город и тишина впервые договариваются. И там, где нельзя оставаться красивой.

Настя кивнула. Хотелось спросить про цену. Слишком рано. Проглотила.

На улице туман шёл из-под земли. Фонари рисовали круги, но в круги ничего не попадало. Люди шли быстро, не оборачиваясь. Каждый второй — странно синхронно — положил руку на грудь, будто вдруг вспомнил ритм сердца. И тут же убрал, будто совестно. Настя замедлилась.

— Это «каждый второй»? — спросила.
— Уже почти, — сказала Смерть. — Метроном. Его легко раскрутить, сложно остановить.

Они шли к башне — не небоскрёб, другая, с лестницами, с круглыми пролётами, куда лезут только технарями. На табличке — «узел связи», облупленное. На двери — трещина, как улыбка без зубов. Внутри пахло перегоревшей изоляцией и свечным воском — то ли ремонт, то ли чей-то частный ад.

Лифт стоял мёртвый. «Пешком», сказал воздух. Настя взяла первые ступени быстро, чтобы не успеть подумать. На третьем пролёте лампа мигнула дважды — некрасиво, как нервный тик. На пятом — стекло в оконце обдало белым, как выдох в мороз. Пальцы к перилам — металл подсунул холод. Хороший, живой.

— Как пойму, что барьер? — спросила.
— Кожу зазудит мыслью. Ты её узнаешь, — ответила Смерть.

На седьмом пролёте за окнами вместо города — белая стружка, как дождевая крошка. На восьмом — слышно, как наверху по крыше пляшет сирена. Не звук, а шаги звука. На девятом... На девятом в стекле вместо Насти появилась женщина с её лицом, но слишком геометричным. Та, которой легко даются решения. Та, у которой не осталось воздуха для «потом». Настя перевела взгляд — отражение послушно исчезло. Отлично. Значит, рядом.

На площадке тишина стала выше потолка. Под кожей — зуд мысли, тот самый. Барьер был в дверце с табличкой «аппаратура — не входить». Она толкнула. Там — круглая комната, стены в плитке, кабели как тонкие лозы. В центре — стол, на нём — короб, обитый тканью. На коробе — три светодиода, по очереди включающиеся. дзынь. дзынь. дзынь. Сами. Без звука. Но слышно.

— Всё просто, — сказала Смерть так, как говорят перед задачей, от которой нет правильного ответа. — Сегодня город встанет на счёт «два». Каждый второй — маяк. Мы пройдём и отключим тех, кто уже не отзовётся на жизнь, даже если ей кричать в ухо. Ты увидишь.

— «Отключим» — ты любишь аккуратные слова, — сказала Настя.
— Ты — тоже.

Дверь за спиной закрылась сама. Комната втянула воздух. Лёгкие на секунду подумали «всё», но потом вспомнили ремесло. Настя сжала губы и кивнула. Говорить дальше не хотелось.

Смерть коснулась кабелей. Они пошли рябью, как трава перед огнём. В потолке разошлась трещина — круглая, как глаз. На ней — тонкая сетка. За сеткой — движение. Кто-то ходил там, где времени нет. И оттуда, как из раструба, вышел город.

Не вид сверху. Вид изнутри. Дворы, в которых кто-то вчера смеялся. Площадки, где мяч стучал как пустая банка. Окна, в которых теперь сирена делала морг. Каждый второй человек вдруг становился... резче. Будто кто-то на секунду нажимал «резкость +50». И в эту секунду видно то, что Настя обычно скрывает от себя: пустые, уже пустые.

— Веди, — сказала Смерть. — Только не торопись. Здесь бег вреден.

Они вошли в город, как в воду. Ноги не промокли, но звук вокруг стал вязким. Первым был мужчина у киоска. Он смотрел сквозь кипящий чайник, как в снег по телевизору. Рот шевелился, но слова были чужими, как если бы ему подсунули чужой текст. Настя увидела — не мышцы, не биографию. Другое. Слой ниже. Там ничего не отвечало. Просто ноль. Она подошла — рука пошла автоматически. Смерть не останавливала. Коротко. Ровно. Без жеста.

Следующий — женщина у окна, руки в тесте, в глазах — яма. Пахло ванилином и высоким напряжением. Настя стояла чуть дольше, чем надо. Смерть ничего не сказала. Внутри что-то скрипнуло. Сделала. Сахар в воздухе стал пеплом.

Третий — подросток на ступенях, наушники как затычки от моря. Он моргнул, когда рядом прошёл ветер, и всё. Настя подняла руку и впервые за ночь... опустила. Она увидела, как под затычками дрожит тонкая жила. Смерть коснулась ей плеча — легко. «Правильно», сказала молча. Мы идём, а не собираем всё подряд.

Город, как пластинка с царапиной, начал повторять. Мост — без машин. Остановка — без автобуса. Двор — без собаки. Каждый второй — маяк. Каждый второй — «я уже нет». Настя делала свою работу. Руки стали тупыми, как после льда. В какой-то момент показалось, что всё — просто механика. И в этот момент прямо перед ней, у старой телефонной будки, маяком стал он.

Не Кирилл. Конечно. Но что-то в пропорциях, в том, как он нагнулся, — да. То самое «а вдруг». Горло дернулось. Руки ощутили привычный вес пустоты. Смерть ничего не сказала. Она вообще на секунду исчезла — как звук, который ушёл в стену. Настя положила ладони в карманы, чтобы их не было. Сделала шаг. Ещё. Посмотрела — правильно. Чужой. Не он. Мир вернулся на место, но оставил в ней вмятину.

— Ты дышишь, — сказала Смерть, появляясь как тень из света. — Это хорошо.
— А у меня есть выбор?
— Всегда. Просто чаще всего он маленький.

Они поднялись к двору с качелями. На цепях — ржавчина, свежая, как царапина. Качели двигались без человека — ветер не виноват. На лавке сидела девочка с мячом и не моргала. Маяк — нет. Пустая — нет. Она была чем-то третьим. Смерть прошла мимо. Настя обернулась. Девочка шевельнула губами: «позови». Настя не позвала.

Барьер начинался у подножия башни. Воздух там был как стекло: вроде прозрачно, а упираешься. Смерть положила ладонь — тень от ладони легла отдельно. Второй рукой — ту самую дугу — она чуть надрезала пространство. Послышался треск, как если сухой лед ломается в раковине. Щель открылась.

— Дальше — ты, — сказала Смерть.

— Одна?
— Да. Иначе — не работает.

Настя не стала спорить. Проползла в щель — там пахло пылью от книг, которых не открыть. Кожа пошла мурашками. Порог был узкий, как рукав старой куртки. Внутри — тёмный колодец и... голоса. Не хор. Два. Один — её. Второй — чужой. Похож. Не он.

— Не смотри наверх, — шепнул её собственный голос из темноты. — Там ничего, что можно вынести.
— Я знаю, — ответила себе.

Сквозь порог было видно — кусок коридора, из того, другого. Там, где Катя теперь живёт без букв. Настя этого не знала, но тело... как-то узнало. Лёгкие неровно вздохнули. В этот момент второй голос проговорил слово — короткое, как удар. Имя. Настиной кожей пошёл холод. Неправильный. Как криво натянутый бинт.

Не сюда. Не сейчас.

— Сделай его чужим, — сказала Смерть из-за порога. — Помни, что вернут только эхо. Учись ненавидеть эхо.

Настя стояла, пока слово не сбилось в кашель. Пока голос не сломался, как пластик, оставленный на солнце. Когда стало ясно — это уже не он, она выдохнула. Грудь отпустило. Порог дрогнул. Щель сузилась.

— Первый, — сказала Смерть. — Ещё два.
— Сегодня?
— Нет. Иначе — сломаемся мы обе.

Они отступили. Внизу, под башней, туман поднялся сплошной стеной. Люди шли и несли на лицах свою вторую долю — каждый второй. Настя увидела, как город рассыпается на чёт и нечёт. Нечётные — впереди, чётные — замедляются и смотрят в землю. И как легко щёлкнуть пальцами — и чтобы половина остановилась насовсем.

— Ты так делаешь? — спросила она тихо.
— Мы, — сказала Смерть. — Когда мир слишком громкий. Чтобы заново настроить.

— Нужна ли я тогда? — вдруг спросила Настя. — Если всё на пальцах.
— Ты — тормоз, — спокойно ответила Смерть. — Мой единственный. Ты заставляешь меня думать, где нельзя щёлкнуть. Понимаешь?
— Немного.
— Хватит.

Они шли обратно. В витрине мелькнула Настя и на секунду — не она. В той, другой — у неё были тени под глазами глубже, чем положено живым, и в улыбке — кусочек железа. Не страшно. Верно.

У подъезда кошка слабо шипнула в пустоту за плечом. Порог квартиры взял её, как мягкая глина — формой. Она помыла руки долго, будто смывает не кровь (её не было), а звук. На стекле ванной своим почерком вывела: Живу. Вода стекала с букв, и они выглядели как раны, которые уже не болят.

Смерть осталась у окна. В городе погасли две линии фонарей — разом. А потом снова зажглись — уже не в такт. Плохая настройка. Придётся идти ещё.

— Завтра — третий? — спросила Настя.
— Завтра — город сам позовёт, — сказала Смерть. — И да. Третий. Там будет твой вопрос. И мой.

— И цена.
— И цена.

Ночью, уже без планов, в три ноль три, стенка в квартире отозвалась лёгким «дзынь». Настя приподнялась, не вставая. Вспомнила порог. Вспомнила голос, который разучился быть собой. Вспомнила, что каждый второй — можно вычеркнуть. И что иногда — нельзя.

Она усмехнулась — без звука, чтобы тишина не обиделась. И впервые за долгое время позволила себе дышать тяжёлым, некрасивым, человеческим дыханием. Сбивалась на «два», путалась на «три», но не прекращала. Смерть не поправляла. Только слушала.

А за стеной город рифмовался с её грудной клеткой — криво, как ребёнок, который ещё не умеет, но старается. И это — хуже любого ужаса. И лучше. Одновременно.