Смерть идёт за предателем

Ночь началась рано. Та самая, вязкая. В которой свет фонарей не режет тьму, а только мазнёт по ней и устанет. Настя долго смотрела на своё отражение. Потом выключила зеркало. Повторила связку на ощупь. Тело помнит лучше головы. Иногда это пугает.

Смерть сидела в углу, как мебель. Ничего не говорила. Когда молчит — слышнее.

— Поехали, — сказала Настя первой. Чтобы отогнать мысль. Да, ту самую. Про Кирилла. Она каждый раз думает, будто в первый.

Дверь подъезда открылась как сырой рот. Воздух пах железом и батарейкой. Город слушал.

Список адресов — без имён. Всегда без имён. Смерть не любит имена, они делают мягче. Первым был дом под снос. Внутри всё глухое, как в церкви, где забыли людей. На третьем этаже — комната с пятнами, похожими на географию боли. Настя прошла не глядя. Носок, носок, пятка. Ровно.

Смерть шелестнула плащом.

— Здесь, — сказала. И больше ничего.

Человек лежал на кровати боком. Руки чистые. Голос — мягкий. История — длинная, грязная, скучная. Настя не слушала детали. Она видела. Когда видишь — легче не становится, но вопросов меньше. Движение. Коротко. Без театра. Пустота. Тишина в комнате стала плотнее, как одеяло. Смерть кивнула, будто отметила галочкой.

Дальше — коридоры, лестницы, городные кишки. Иногда зеркала возвращали не Настю, а пустой прямоугольник. Иногда зеркало показывало её слишком чётко, будто кто-то наточил контуры. Она отворачивалась. Вспоминать — хуже, чем смотреть.

На перекрёстке её дёрнуло. Не мышцы — воздух, как струна. Там, за домом, стоял маленький магазин тканей, закрытый сто лет. Шторы за стеклом дрожали, будто дышали. Смерть остановилась рядом.

— Чувствуешь? — спросила.

— Чёрная лоза, — сказала Настя. Хотя слово придумала недавно. Подполземь, жадная, любит влажные места и людей, которые замолкли слишком рано. Она тянется туда, где можно жить чужими дыханиями.

Внутри пахло влажной ватой и чем-то молочным. Пол под ногами пружинил, как живая губка. Лоза шла вдоль плинтусов тёмными нитями, пульсировала лениво, словно сытая. На прилавке стояла баночка с булавками. Они дрожали. Настя не трогала.

— Срежешь? — Смерть не приказывала. Спрашивала.

Настя закусила губу. Руки сделали «ножницы». Рез через воздух. Дуга. Другая. Лоза взвизгнула без звука, втянулась в трещины, оставив мокрые следы, как детские ступни. В углу на секунду мелькнула девочка. Та самая. Белые глаза. Мяч. В этот раз она не улыбалась.

— Не успеем всё, — сказала Настя.

— И не нужно, — ответила Смерть. — Это не одна штука. Это — ткань. Её не рвут, её утомляют.

Смешно и страшно. Утомлять тьму. Но похоже на правду.

Они вышли. Ветер поменял вкус, стал известковый. Город рванулся, как будто там, где-то над крышами, кто-то потянул за канат сирены. Настя замерла. Тело вспомнило — тот день, когда всё сорвалось вниз. Кирилл. Зачем ты подумала это имя вслух, дура?

Смерть повернула голову. Угол рта — никакой. Ни вверх, ни вниз.

— Ты всё ещё умеешь жить без звука, — сказала. — Хорошо. Но нам скоро понадобится громко.

— Зачем?

— Чтобы ломать. Не людей. Барьеры.

Слово «барьеры» в голове щёлкнуло как стекло. Настя выбросила из мыслей. Рано. Если начать думать — не дойдёшь. И всё по новой.

Следующий адрес — сомнительная клиника, где днём делают то, что ночью не признают. В холле лампа мигала на два такта. В коридоре стены были липкие от чужих букв. В процедурной кто-то оставил шприц, как тонкую угрозу. Посторонний запах — грушевый сироп, словно пытались украсить. Нет, не надо.

Смерть открыла дверь плечом. В кабинете сидела она. Та, что «знает, кому можно», и «сколько стоит». Глаза хорошие, руки быстрые. Понимание — ноль. Настя коротко вдохнула, сильно выдохнула. Тело сделало своё. Звук в комнате стал мокрым. Смерть ничего не сказала. На потолке проступило три точки, как иглы в пенопласте. Дзынь-дзынь-дзынь.

— Дальше тише, — сказала Смерть. — Там, где тебя будут звать.

— Кто?

— Те, кому всё равно, кого. Любые «придите».

Настя в этот момент оглянулась через плечо. На стеклянной двери отразился силуэт, которого не было. Не их двоих. Третий — высокий, с плечами как у статуи. Дым у обуви, будто он шагнул из костра. Не тень и не человек. В горле внезапно запахло гарью.

— Это что? — тихо.

— Не сейчас, — отрезала Смерть быстро. Быстрее, чем обычно. — Не смотри. Ещё рано.

Имя у этой тени было, Настя почти его услышала. Пепел шевельнулся, как язычок. Она запомнила не имя, а пустоту, где оно должно быть. Такой пустоты у людей не бывает.

Город сместился. Раз — и улочки стали короче. Дома подались, как в плохой декорации. Настя шагнула — и попала туда, где никого, хотя окна смотрят. Площадь с фонтаном, в котором нет воды. На краю фонтанной чаши сидела девочка, болтала ногами. Мяч лежал рядом. Она кивнула Насте, как знакомой.

— Пойдём? — спросила.

— Не сегодня, — ответила Настя через зубы.

Смерть прошла мимо ребёнка. Как мимо таблички «выхода нет».

— Она — не дитя, — сказала. — Она — память формы. Её много. Не разговаривай долго, утащит языком.

— Поняла.

Настя вдруг заметила, что руки мерзнут. Это странно. Её руки не мерзнут уже десять лет. Она сжала пальцы. Кожа ответила холодом. В теле, как старая лампа, моргнуло: «ты не вечная, ты всего лишь...» и фраза растворилась. Ерунда. Работать.

Третий адрес оказался в доме, где все ступеньки скрипели на одной ноте. Живой звук. На площадке «7» пахло цветочным дезодорантом и гнилью. За дверью — спор двух голоса. Никакой морали. Просто грязь, уставшая от себя. Настя постучала. Открыли. Помолчали. Поняли. Всё произошло так быстро, что стенам не хватило времени на тень. Смерть подняла руку — не остановить, а зафиксировать момент. Как фотограф. Насте это не понравилось. Она хотела сказать, но язык отвернулся.

На улице в это время город дёрнулся второй раз. Сирена прошилась тонкой струной. Люди вдалеке синхронно оглянулись и не поняли, зачем. Ничего нового, просто тональность другая.

— Хватит? — спросила Настя. Голос чужой, низкий.

— На сегодня — да, — сказала Смерть. — Остальное дойдём завтра. Ночью будет ступень. Три удара. Ты пойдёшь. Я — рядом.

— Куда?

— Вниз.

— В ад?

— Нет. В промежуток. Где граница как трещина. Там речь о нём.

Сердце дёрнулось. Смерть на секунду умолкла. Потом добавила совсем тихо:

— Ты хочешь его вытащить. Ты хочешь невозможного. Это можно. Но платить придётся тем, чего у тебя осталось мало.

— Чем?

— Тишиной. Внутренней. Ты её берегла как воду. Придётся отдать.

Настя хотела сказать «я — без тишины не смогу», но не сказала. Это было бы слишком честно. Она кивнула так, чтобы голова осталась на шее.

Дом встретил её пустотой, которую она сама придумала. На стекле в ванной её рукой, без магии, проступило криво: «Живу». Она провела по слову пальцем. Оно размазалось, стало похожим на шрам. Тоже нормально.

Смерть не исчезла. Села на подоконник. С виду — отсутствие. По факту — якорь. Неприятно признавать, но правда.

— В 03:03, — сказала. — Не проспи. И не ешь ничего тяжёлого. Тело всё равно будет ругаться.

— Ты заботишься? — улыбнулась Настя криво.

— Я слежу за инструментом, — сказала Смерть без улыбки. — Ты нужна мне точной.

Настя хотела рассмеяться. Не вышло. Вместо смеха вышел воздух, сухой и горячий. Она закрыла глаза и увидела город сверху. Как блюдо с туманом. И на этом блюде — место, где трещина. И там, под трещиной, лежит имя. Имя как гвоздь. Кирилл. Нельзя вслух. Пока.

В половине третьего дом стал тише. Время сложилось на колени. В 03:03 где-то внизу ударило три раза. Дзынь. Дзынь. Дзынь. Настя встала. Колени будто чужие, лёгкие. Страх был. Крошечный, деловой. Хороший страх, без истерики.

Лестница вниз была длинней, чем вверх. На стене плыли масляные пятна, как карты без названий. На ступенях лежали мелкие предметы, которыми мир удерживает. Сломанная пуговица. Заколка. Игрушечное колечко из пластика. Настя смотрела, чтобы не утонуть в чёрном.

Дверь подвала открылась сама. Смерть шла позади на полшага. Внутри пахло не плесенью. Пахло перегоревшей изоляцией. Пахло свечным воском. Пахло чужой молитвой.

— Здесь будет голос, — сказала Смерть. — Ты его узнаешь. Не иди на него сразу. Дай ему стать неправильным.

— Если я... сорвусь?

— Я поймаю, — сказала Смерть. — Мне нужна ты целая. Пока что.

Смешная надежда появилась где-то между рёбрами. Глупая. Настя внутри оттолкнула её, как кошку с подоконника. Не время.

Коридор открыл три комнаты. В первой стены дышали, как жабры. Во второй по воде шёл свет, хотя воды не было. В третьей стоял табурет. Сломанная ножка подперта кирпичом. На потолке точка, как ожог. Воздух сказал имя. Её имя для него. Не «Кирилл», нет. Другое. Их двоих. И этого хватило, чтобы не просто качнуло — повело.

— Стой, — сказала Смерть спокойно. — Пусть договорит. Пусть станет чужим. Ты услышишь, когда он соскользнёт.

Настя стояла. Колени горели. В горле соль. Голос шёл по кругу. Сначала — как память. Потом — как запись. Потом — как чей-то плохой перевод. И в этот момент она поняла: да, стало чужим.

— Сейчас, — сказала Смерть.

Настя не шагнула. Она просто выдохнула. Из груди вышел звук, похожий на сломанный вздох. В комнате стало холодно. Так холодно, что лампочка где-то внизу дала синий хвост и умерла.

Точка на потолке растворилась. Табурет на секунду стал обычным. Кирпич — просто кирпичом. Голос — просто эхом.

— Молодец, — сказала Смерть без тепла. Как про галочку. — Осталось два.

— Дальше — там? — Настя показала вниз, где пахло огнём, которого нет.

— Там. И — выше. Мы идём к барьеру. Ты хотела — я веду.

— Цена... — начала Настя.

— Потом, — сказала Смерть. — Это разговор для тех, кто уже дошёл. И для тех, кто выдержит.

Слово «выдержит» прозвенело металлически. Настя поняла, что дрожит. Не от страха. От того самого «громко», к которому её подводили весь день. Она кивнула. Взяла воздух. Поставила его внутри как мебель. Посмотрела на Смерть. Та кивнула в ответ. И впервые за очень долгое время обе выглядели как команда.

Над головой шевельнулся город. Сирена на секунду оборвалась, как струна. Где-то далеко, в другой «комнате без букв», Катя шагнула по пустому коридору. Не видела их. Но тишина там тоже стала выше. А это, кажется, что-то значит.

Ночь ещё не кончилась. И это — к лучшему.