Смерть идёт за предателем

Катя пришла в себя не сразу. Сначала — звук. Точнее, его отсутствие. Такая густая тишина, что хочется рукой потрогать, как шерсть у старой собаки. Потом — запах: пыль без запаха, как будто нюхаешь чистую тряпку. И уже потом — свет. Он не откуда-то, а везде сразу, тусклый, ровный, без тени.

Коридор тянулся в обе стороны, как линейка. По обеим стенам — полки, на полках — книги. Все без названий. Одни обложки. Если прислушаться (да, тут можно к книгам прислушиваться), они... не шепчут. И от этого хуже.

Катя поднялась. Ноги будто ватные, но слушаются. Серых колец на ладонях не видно — кожа чистая. Это даже обидно. Мелкие признаки, к которым привыкла, отняли. Оставили главное.

Она сделала шаг. Пол не скрипел и не звенел. Просто был. На третьем шаге где-то очень далеко прозвучало знакомое: дзынь-дзынь-дзынь. Три удара — как гвозди, забитые в воздух.

— Нравится? — спросила Смерть.

Она стояла так близко, что казалось — была тут всегда. Плащ — матовый, как выключенный экран. По бокам — две дуги, намёк на металл. Лица, как всегда, не разглядишь, но взгляд — есть. Холодный, аккуратный.

— Это ад? — спросила Катя, не пытаясь звучать смело.

— Для тебя — да, — ответила Смерть. — Ад — это когда ничего нельзя прочитать.

Катя посмотрела на полки. Хотелось сорвать любую обложку, заглянуть — и понять хоть что-то. Пальцы дрогнули, но не дотянулись. Внутри поднималась паника — не та, что давит грудь и крадёт воздух, другая: как белый шум в голове. Слова расползаются по швам.

— За что? — спросила она после паузы, хотя ответ знала.

— За предательство, — сказала Смерть ровно. — Не слово из морали, слово из счета. Он тянулся к тебе. Ты отвела руку. Ты сделала из его любви пустое место. Теперь — поживи среди пустых мест.

Катя кивнула, потому что спорить глупо. И скучно. Она попробовала идти дальше — просто чтобы проверить, работает ли движение. Работало. Коридор не приближался и не удалялся. Это бесит.

На уровне глаз, на корешке одной из обложек, вдруг проступило бледно: Ки... и сразу стерлось. Как будто кто-то изнутри провёл ладонью.

— Я не прошу смягчать, — сказала Катя. — Просто... если уж читать ничего нельзя, выдай хотя бы ритм.

Смерть повернула голову.
— Ритм у тебя и так есть. Слышишь? — Вдалеке снова тихо ударило трижды.

Да, слышит. Три. Всегда три.

Катя дошла до развилки. Там не было указателей. Зато на полу стоял табурет — тот самый, со сколотой ножкой. На сиденье — верёвка, туго свитая, но без петли. Механическое движение в теле включилось само — шаг ближе. Глупая мышца внутри, которая любит выключатели, подтолкнула. Она остановилась. Выдохнула. Посмотрела на малое: скол лака, нитка, царапина на ноге табурета в виде буквы «Г». Ушла. Верёвка осталась ждать другого.

— Устанешь, — сказала Смерть мягко. — Здесь никто не бежит. Здесь все стоят и понимают.

— Я уже, — ответила Катя. — Но стоять — хуже.

Смерть не спорила.

...

В это же время, где земля и воздух, где время шевелится правильно, Настя делала связку у зеркала. Пальцы — точно, корпус — стабильно. Удар, уход, вдох. Всё красиво — и всё не спасает. В какой-то момент она ловит своё отражение и понимает: если перестанет двигаться, провалится.

Там же, в углу, на стуле, как будто случайно, сидит Смерть. В чёрном? Нет, сегодня — в сером, почти спортивном, на тон выше тени. Её можно было бы не заметить, если бы не две мерцающие дуги на уровне рук. Серпы, подсмеявшиеся над режимом «тишины».

— Ты хорошо держишь темп, — говорит Смерть. — Но ты держишь темп вместо дыхания.

— Кому какое дело до моего дыхания, — отзывается Настя, не глядя. Голос сухой. — Пока я делаю работу.

Работа — слово простое. Ночами она с Смертью выходит в город. Не «убивать грешников», это читалось бы как дешёвая газета. Они находят тех, кто уже сделал шаг за линию, и ставят точку. Иногда — тихо, иногда — громко. Настя не спрашивает «за что» — глаза видят. Она же боец. У неё тело умеет то, на что другим нужны годы. А теперь ещё и время не просит её платить.

Она не говорит вслух: Кирилл. Это имя, кажется, вытаскивает из неё воздух. Она тренируется до головокружения, чтобы не произнести. И да, иногда ей кажется — если сказать, он придёт. И она не выдержит, сломается, попросит вернуть. А Смерть ей уже сто раз сказала: «нет».

— Сегодня кто? — спрашивает Настя, беря полотенце. Руки не дрожат. Это даже ненормально.

Смерть называет адреса — без имён. Список короткий. У каждого — своя маленькая черная метка. В одном подъезде — мужчина, который десять лет подряд «случайно» не замечает чужую боль. В другом — женщина, что кормит город ложью покрупнее, чем глоток. Всё как всегда. Всё по делу. И всё — как вода через пальцы.

— Ты смотришь на меня, — говорит Настя. — Я что-то делаю не так?

— Ты делаешь всё правильно, — отвечает Смерть. — Но правильно — это не лекарство.

Настя улыбается криво.
— У меня лекарств нет. У меня — работа.

Она идёт в душ. Пара ударяется о плитку, превращается в дым. На стекле застывает своим почерком: Живу. Слово простое. Она не стирает. Но не верит.

...

Катя шла по коридору, где книги без букв. Иногда картинка срывалась: вместо полки — окно, через которое видно, как дождь идёт вверх. Или дверца шкафа с зеркалом — а там не она, а девочка с мячом, и глаза у неё — белые, без зрачков. Девочка шевелит губами: «пойдём». Катя отворачивается. Её работа теперь — идти не туда, куда зовут.

На перекрёстке пол стал вязким, как тесто. Она шла, и следы вязли, и не оставались. Это странно утомляет. Слева повеяло холодом — как из открытого холодильника. Там — зал. Пустой. На полу — круг из белой пыли. По краю — лозы, выведенные ногтем. В центре — табличка, как бирка на мизинце: Срок. Буквы смываются, как с мокрого маркера.

— Сколько? — спрашивает Катя — шутя, но не очень.

— Здесь не по часам, — отвечает Смерть. — Здесь — по пониманию.

— А если я не пойму?

— Тогда — долго.

Ещё бы. Она садится на край круга. Холода нет, разглаживается даже паника. И это коварно. Тишина здесь — вязкая, как мёд. В ней хочется утонуть. «Сделай шаг и останься в воздухе», — шепчет старая мысль. В теле дёргается тот самый автомат — не жить, выключить. Катя сжимает ладони так, что костяшки белеют. Говорит себе вслух (это помогает): «не сейчас». Поднимается. Идёт.

— Ты любишь «не сейчас», — тихо говорит Смерть из-за плеча. — Оно тянется лучше «никогда».

— Знаю, — отвечает Катя. — Но у меня нет «никогда».

— У тебя — ад. — Без оттенков. Констатация.

Идут дальше. Коридор не меняется — и от этого меняется. В одном месте вместо полок — рамы. Все пустые. В другой нише — старый телефонный аппарат с кнутом провода. Сняла трубку — там море. Она кладёт обратно.

На очередном повороте воздух становится гуще. Идти стало трудно. Паника подходит ближе, становится весомой. Пустые книги на полках будто начали... смотреть. Это смешно. Но ладони вспотели.

— Я устала, — признаётся она. — И злость у меня... безадресная.

— Хорошая злость, — говорит Смерть. — Она держит тебя на ногах. Дальше — хуже.

— В смысле?

— В смысле тише.

Катя посмеялась без звука. И правда хуже.

...

Ночь опускается на город, где время 2035, как простыня без рисунка. Настя идёт в адрес. Первый — просто: мужчина с мягким голосом и руками, которые умеют боль. Смерть даёт ей шаг в сторону — наблюдать. Настя смотрит пять минут. Этого хватает. Она делает работу быстро — без театра. Это не карательный роман, это рутинная механика. Смерть кивает.

— Ещё два, — говорит она. — И хватит на сегодня.

Настя не спрашивает «для кого хватит». Для города? Для неё? Для Смерти, чтобы остаться «видимой» в мире живых? Смысл обычно где-то посередине.

На втором адресе в лифте застревают на секунду. Свет мигает, как у больного. В зеркале вместо Смерти — пусто. Она не отражается. Настя смотрит на себя — и почти не узнаёт. Лицо стало... точнее. Будто кто-то стесал мягкое. Она улыбается — проверка. Улыбка получилась геометрическая.

— Ты не вспомнила? — вдруг спрашивает Смерть. Как будто между делом.

— Что?

— Имя. — Пауза, тонкая, как волос. — Его.

Настя закрывает глаза. «Кирилл» поднимается, как воздух из бутылки: резкий, холодный. Губы чуть дрожат. Она не даёт имени выйти. Это же не магия — если скажешь, вернётся. Это боль. И всё. Но всё равно — лучше не сейчас.

— Потом, — говорит она. И верит себе на половину.

— Потом — хорошее слово, — отвечает Смерть. — Мы с ним живём.

Третий адрес — девочка в подъезде, та, что оставляет мокрые следы. Нет, не жертва. Тень. Перед дверью их встречает кошка, замирает, обходит дугой. Настя делает работу... и вдруг понимает, что устала совсем по-другому: не мышцы, а где-то между «хочу» и «надо». Разрез там, где раньше была простая связка.

Дома она сидит у окна, не включая свет. На стекле своим почерком — Живу. Ей не верится. Смотрит, пока буквы не расплывутся. В груди затаилась пустота. Она не плачет. Слёз, кажется, нет — или они где-то потрачены. Смерть сидит на подоконнике, как будто тоже смотрит в темноту. Не говорит «молодец», не говорит «хватит». Просто есть. И этого — почему-то — хватает, чтобы не развалиться прямо сейчас.

— Ты знаешь, где она? — вдруг спрашивает Настя. — Та. Катя.

Смерть не смотрит, но слышно, что улыбается краешком.

— В месте, которое ты бы не любила, — отвечает она. — Там читатели приходят без книг.

— Значит... — Настя кутается в плечи, будто стало холоднее. — Значит — ад.

— Для неё — да.

Настя кивает — медленно, не совсем понимая, зачем спросила. Имя «Катя» в голове как черепица, сдвинутая на полсантиметра. Ничего. Потом.

...

Ад не кончался. Просто начинался заново в каждом повороте. В одной нише вместо книги лежала фотография — пустая, без снимка, только рамка. Катя провела пальцем. Под стеклом проступило на миг: двое. Одно лицо затуманено, другое — тоже. Она не дышала секунду, как будто это что-то изменит. Потом картинка исчезла. Пальцы похолодели.

— Ты думала, тебе покажут кино, — сказала Смерть. — Ад — это не кино. Ад — это когда сюжет есть, а букв нет.

— Я вижу, — ответила Катя. — Смешно, но страшней — как раз отсутствие.

— Вот и поживи в нём, — сказала Смерть спокойно. — Ты привыкнешь. В этом и наказание.

Катя шла дальше. Иногда без мыслей, иногда с лишними. Иногда казалось — вот, сейчас, за поворотом будет «выход». И за поворотом был ещё коридор.

На очередной полке одна книга оказалась мягче. Обложка поддалась, как кожа. Под пальцами — едва заметно — проступило слово: был. Она не стала открывать. Просто приложила лоб. Стояла так, пока не утомилась. В адских местах усталость — тоже правда.

— Ты спрашивала ритм, — сказала Смерть в спину. — Вот он: три шага — ты, три — он, три — я. Видишь? Всё просто.

— Ничего простого, — отозвалась Катя и неожиданно усмехнулась. — Но звучит.

Смерть не ответила. Тишина снова стала выше потолка. Где-то далеко ударило трижды. И снова — пусто.

...

Под утро Настя заснула в кресле, с телефонной трубкой, которой давно нет, прислонённой к щеке. Ей снилось, что она идёт по крыше и считает до трёх, а город не заканчивается. Смерть не будила.

В адском коридоре Катя тоже закрыла глаза. Не спала — здесь не про сон — просто перестала видеть. И это было самым человеческим, что можно сделать в месте без букв. Она стояла лбом к мягкой обложке и тихо, почти беззвучно, сказала то слово, которое писала на стекле, когда ещё была «там». Оно здесь не держалось. Но отчего-то стало легче.

— Слышала, — произнесла Смерть, и это прозвучало как редкое «да». — И да, это тоже считается.

Катя кивнула. И пошла дальше — туда, где ничто не заканчивается. Настя, проснувшись, пошла в зал — туда, где всё с начала. Каждая — по своей прямой.

А книги — пусть пока полежат пустые. Тоже работа.