Смерть идёт за предателем

Ночь не началась — просто убрала звук. Город лежал как пластинка без иглы, гладкий, глухой. Настя сидела на полу у окна и слушала, как батарея хрипит — стариковским, уютным хрипом. Пальцы не дрожали. Это и пугало: когда всё слишком ровно — значит, сейчас качнёт.

Смерть была в комнате, как мебель. Ни грома, ни театра. Сегодня — серое, без швов. Две дуги на уровне рук — намёк, не обещание.

— Третий, — сказала она, будто называет последнюю станцию.
— Порог?
— Глубже. Там, где «каждый второй» решает, кем быть дальше — правилом или ошибкой.

Настя кивнула. Встала. Смешная деталь: шнурок сам завязался с первого раза. Мир иногда любит подыгрывать.

Во дворе фонари рисовали бледные круги. В круги ничего не попадало. Люди шли быстро — как будто у каждого во рту была монета, и нельзя было её уронить. Воздух пах изоляцией и пылью, той самой, которая живёт у старых книг.

Башня — «узел связи» — дышала в такт. Неухоженная, с трещиной по дверной табличке, улыбка без зубов. Внутри было светлее, чем снаружи. Свет без источника — честный, неприятный.

Лифт мёртв. Лестница — как кишка города. На седьмом пролёте стекло показало Настю слишком чётко — контуры как лезвия. На восьмом — показало пустоту. На девятом — женщину с её лицом, которой не нужно «потом». Настя отвела взгляд. Порог где-то рядом. Кожа зазудела мыслью. Нашли.

Дверь «аппаратура — не входить» открылась мягко, как ладонь. Круглая комната. Кабели — лозы, тонкие, мокрые. В центре — короб, обитый тканью. На нём три светодиода: дзынь. дзынь. дзынь. Без звука, но слышно.

— Сегодня город встанет на счёт «два», — сказала Смерть. — «Каждый второй» — маяки. Мы проходим и решаем, у кого ноль уже окончательный.

— «Решаем» — аккуратно, — ответила Настя.
— Ты любишь аккуратно. Я — тоже.

Смерть коснулась кабеля. Комната разомкнулась, как раковина — показала мягкое. И город пошёл из потолка — не сверху, изнутри: дворы, окна, кухни с пустыми чашками. И в каждой второй комнате что-то щёлкало — мир поднимал резкость на долю секунды. Видно было не лица — пустоты. И это хуже.

Они вошли в этот вид, как в воду. Первый маяк — мужчина у киоска, рот шевелится чужим текстом. Настя — коротко, без жеста. Второй — женщина у окна, руки в тесте, глаза — яма. Сахар в воздухе стал пеплом. Третий — подросток на ступенях, в наушниках — море: дрогнула тонкая жила под левой ску— оставь. Смерть коснулась плеча. «Правильно», сказала молча.

Город начал повторяться. Мост — без машин. Остановка — без автобуса. Двор — без собаки. Каждый второй — маяк. Каждый второй — «я уже нет». Настя делала работу, руки тупели, как после льда. И именно в этот момент — конечно — возле старой телефонной будки маяк стал он.

Не Кирилл. Но походка. Плечи. Угол наклона головы. То самое невыносимое «а вдруг». Горло отозвалось железом. Руки сделали шаг — и нашли карманы. Смерть исчезла на секунду — как звук, который ушёл в стену. Настя подошла ближе. Посмотрела аккуратно. Правильно. Чужой. Не он. Мир вернулся на место, но оставил в ней вмятину.

— Дышишь, — сказала Смерть, снова присутствуя.
— А иначе?
— Иначе — метроном собьёшь.

Они дошли до подножия башни. Воздух там был как стекло: прозрачно и упираешься. Смерть положила ладонь — тень легла отдельно. Дуга — тихий надрез. Треск сухого льда. Щель.

— Дальше — ты, — сказала она. — Одна. Иначе — не работает.

Настя пролезла. Пахло пылью от книг, которые нельзя открыть. Голоса — два. Один — её. Второй... тональностью больно. Тот, из которого выросло «не умирай». Имя в горле встало ребром. Порог шепнул: «скажи». Она сжала зубы. Вдох на три. Выдох на три. Не говори. Пусть сам станет чужим.

Слова — сначала как память. Потом — как запись. Потом — как плохой перевод. Когда голос оступился и превратился в эхо, она выдохнула всё, что держала. Порог вздрогнул. Щель сузилась.

— Первый, — сказала Смерть. — Остались два.
— Сегодня?
— Нет. Ещё упадём.

Они вернулись в круглый зал. И именно там, где свет «без источника», где воздух не держит запахов, возник Третий. Тот, что мелькал отражением. Высокий, плечи — как у статуи. У обуви — пепел, будто шагнул из костра. Не тень и не человек, пустота с формой. Глаза... или их отсутствие... смотрели мимо.

— Кто это? — тихо. Не ради сенсации. Ради знания, с чем жить.

Смерть не повернула головы. Только короче стала.

— Коллектор, — сказала. — Пепел. Он кормится тем, что вырывают предательства. Теми пустотами. Он приходит, когда «каждый второй» становится удобной привычкой.

— Он против нас?
— Он — за себя. Это хуже.

Пепел провёл рукой по воздуху. Там, где ладонь, осталась чистая дырка, как вырез в ткани. Через неё на секунду увиделся коридор без букв. Ад Кати — тот самый. Настю качнуло. Она удержалась на перилах взгляда; мелкая вещь спасает: царапина, рефлекс, счёт. Раз-два-три.

— Мы его остановим? — спросила она, хотя знала, что слишком рано.
— Мы научимся жить рядом и не кормить, — ответила Смерть. — А потом — посмотрим.

Пепел исчез. Не ушёл. Перестал совпадать с местом.

Они спустились на улицу. Город закашлялся сиреной и проглотил её. Каждый второй стал дышать не в такт. Хороший знак: метроном сбивается. Значит, не закрепился.

— Теперь ты хотела «ответ», — напомнила Смерть, когда они дошли до пустого двора. Лужа в центре дворика казалась чёрной дырой для света. В кедрах шепталось не ветром. — Спрашивай.

Настя постояла. Тут нельзя ошибиться вопросом. Она выбрала простой.

— Почему я? Не поэтично. Причина.

Смерть не украшала.

— Потому что однажды он сказал: «Возьми меня, оставь её». Без красивых слов. Без сделки. Он не торговался. Я не люблю торг. Я беру ясное.

— Значит... — Горло сжалось — как ремень.
— Значит, ты ходишь со мной вместо него, — сказала Смерть. — Ты — тормоз. Ты держишь меня, когда мне легче щёлкнуть. Ты не бессмертна «навсегда». Ты бессмертна «пока нужна». Разница — большая, но её редко слышат.

— А он?
— Он — не здесь. И не там. — Пауза. — Его нет. Это честно.

Слова вошли под кожу, как холодная вода. Ничего красивого. Никаких «встретимся за гранью». И от этого — честнее, чем хотелось бы.

— Катя? — и это имя тоже надо было произнести, иначе оно съест изнутри.
— Пустые книги, — сказала Смерть. — Предательство — это не «грех». Это вырванный текст. Остальным пришлось писать заново — шрамами. Ты видела шрамы на городе.

Да. Настя видела. На фонарях, на лестницах, в голосах. «Каждый второй» — удобная привычка. Её тоже хотелось — признаёмся — иногда включать. Потому что шумно. Потому что трудно. Потому что жить — это крутить ржавую гайку, а не смотреть кино.

— Я... не обещаю быть доброй, — сказала она. — Я обещаю держать счёт.

— Это и есть доброта, — сказала Смерть. — Иногда.

Туман сместился. В соседнем дворе кто-то засмеялся неправильно, как будто у смеха лопнула струна. Настя примеру улыбнулась — криво. Потому что иначе — слишком гладко.

⸻

Утро пришло без цвета. Настя сидела у окна. На стекле её рукой — медленно, криво: Живу. Под ним — второе, упрямое: Держу. И третье — смешное, но точное: Слышу.

Смерть не комментировала. Села на подоконник, где обычно кошка. Пепел не показывался. Город дышал неровно. Метроном неуловимо сбился: «один — два — один — два» превращалось в «один — два — и — пауза». Пауза — это шанс.

— Что дальше? — спросила Настя. Не «сегодня ночью», а вообще.
— Дальше — «он» станет голоднее, — Смерть не сказала имя коллектора. — Город привыкнет к «каждому второму» и начнёт сам себя сокращать. Мы будем утомлять ланиты тьмы, резать лозу, чинить мосты. Мы — это ты. Я только держу дверь.
— А потом?
— Потом кто-то спросит цену — и упадёт. Вторая часть нашей истории — про это. Про цену.
— А третья?
— Про то, что будет, если ты однажды меня предашь. — Смерть повернула голову впервые за утро. — Последствия у предательства — не мораль, а физика. Текст вырван — пустота расширилась. Его придётся чем-то кормить. Пепел это любит.

Настя молчала. Её «да» прозвучало на вдохе. Но Смерть услышала. У неё с этим хорошо.

Она встала. Повесила на шею шнурок с ключом — привычка, которая ничего не открывает. Взяла перчатки — они ей не нужны, но держать в руках предмет — иногда спасает. Застегнула куртку. На выходе ей стало смешно: всё как у людей. Даже кофе успела сделать — пустой, больничный, но горячий.

На площадке кошка шмыгнула мимо, не шипя. Порог дома принял форму её шагов охотно — как глина. Внизу город уже стирал следы ночи. Но на одном стекле — на первом этаже, у подъезда, — кто-то оставил пальцем: каждый второй и рядом — треугольник. Неловкий, детский. Настя провела ногтем поперёк. Сделала из треугольника стрелу. Вниз.

— Удачи, — сказала Смерть. Без иронии.
— Ты со мной?
— Я — рядом.

Они пошли.

⸻

Эпилог — как обещание, а не как флаг.

В «архиве без букв» кто-то прошёл коридор и не оставил следа. Пустая полка чуть потеплела, на обложке незначимо, но всё-таки проступило: «был». Это никого не спасло. И всё же — стало честнее.

Внизу, у города, Пепел взял в руку воздух и вырвал в нём дырку — показал публике трюк, который умеют все, кто привык к «каждому второму». Люди ахнули и забыли. Он этого и хотел.

А на стекле чьей-то кухни, когда утренник споткнулся о полдень, мокрыми буквами проступило: Живу. Под ним — Держу. И ещё ниже, совсем мелко, как для себя: Плачу, но не вам.

Трилогия — это не «дальше будет чудовище побольше». Это про то, как жить, когда «каждый второй» — удобно, «предательство» — выгодно, а последствия не спрашивают согласия. Настя выбрала не красивое. Она выбрала метроном. Считать, когда шумно. Сдерживать, когда хочется щёлкнуть. Помнить цену чужой фразы: «Возьми меня, оставь её».

Смерть приходит за каждым. Иногда — как кассир. Иногда — как напарник. Иногда — как учитель ритма. Когда она приходит за каждым вторым — это уже система. А система лечится людьми, у которых рука тянется не к петле, а к счёту: раз... два... пауза... ещё раз. И — дальше.

Пока дышим.