Феникс

Мы шли к Астре почти два месяца.

Два месяца пепла под ногами, выжженных полей, рек с запахом гнили, ночей в холодных руинах, где мёртвые молились за живых, а живые — за быструю смерть. Но мы шли. Я и он. Сначала — как те, кто просто бежит. Потом — как те, кто знает, что от бега не сбежать. И лишь потом... как те, кто выбирает идти. Вместе.

Мы шли. Через мёртвые земли, опалённые ветрами без надежды, через деревни, где дома стояли пустыми, а окна смотрели в никуда, будто глаза тех, кто разучился ждать возвращения своих. Треснувшие дороги, по которым не ходили караваны уже долгие годы, рассыпались под нашими ногами, и каждый шаг был не столько бегством из катакомб, сколько медленным, мучительным уходом из самих себя, из прошлого, которое больше не могло быть домом. Мы шли два месяца — и это были не просто недели пути, а вечность, растянутая между двумя точками: теми, кем мы были, и теми, кем ещё не стали. Всё, что осталось позади, сгоралось в памяти, как старые письма в камине: не сразу, не больно, но неотвратимо.

И каждый вечер, когда закат окрашивал небо в багрово-серые тона, я закрывала глаза и видела её лицо. Джиен. Моя тётушка. Моя первая, самая страшная потеря, которую не исцелить ни временем, ни расстоянием. Я помню её смех — он был, как запах лаванды в жаркий летний день: тёплый, домашний, неожиданный. Она не просто спасла меня в детстве, не просто стала тем, кто укрыл от чужого мира, — она была дверью. Дверью в пространство, где магия не была проклятием, где её не нужно было прятать, где быть собой — не преступление, а право, данное с рождением. Она умерла, и я не успела сказать, как сильно её люблю. Не успела поблагодарить за то, что она дала мне не только кров, но и веру в то, что даже в мире, где всё рушится, можно остаться собой.

Иногда мне кажется, что она идёт рядом: тенью за плечом, запахом в воздухе, сном, который не отпускает до рассвета. Иногда я ловлю себя на том, что ищу её взгляд в отражениях луж, в движении листвы, в случайных силуэтах. А потом смотрю на палец, где раньше было кольцо, и чувствую пустоту — не ту, что можно заполнить, а ту, в которую невозможно вдохнуть. Она погибла за меня. Я ещё не поняла, как с этим жить. Как дышать, когда воздух в груди — долг и вина.

А потом — Чимин. О, Чимин... Я даже не знаю, жив ли ты. Но во мне звучит тот момент — острый, как удар, когда Розэ метнула в тебя сгусток тьмы, и я почувствовала, как в моей груди что-то хрустнуло. Не ребро — связь. Тонкая, почти невидимая нить, что связывала нас, оборвалась, и с тех пор внутри меня поселилась тишина. Не пустота, нет — скорее, ожидание. Как будто тьма внутри меня стала тише, замерла, прислушиваясь: не пришёл ли ты вслед за мной, не позвал ли меня по имени. Иногда я шепчу твоё имя в темноте, просто в пустоту, не надеясь на ответ, а только чтобы не забыть твой голос, не дать памяти стереть его окончательно.

И в эти ночи, когда Тэхен сопит на мое ухо во сне, и мне тепло, и мне страшно, и я жива — я думаю: если ты умер, Чимин, пожалуйста, знай — я не сдалась. Я иду вперёд. Ради тебя. Ради Джиен. Ради себя. Потому что если мы и горим, то только для того, чтобы однажды снова восстать из пепла.

Сначала между нами было молчание. Не холодное — уставшее. Тэхен едва говорил. Я не могла. Но вместо слов — были жесты. Его фляга в моих руках. Мой плащ на его плечах. Молчаливая проверка, сплю ли я. Шепот в полусне, мое имя. Он думал, я не слышу.

А потом... вернулись поддразнивания.

— Ты идёшь как гном с камнем в сапоге, — усмехнулся он однажды, глядя, как я ковыляю в болотной грязи.

— А ты храпишь, как орк, проглотивший кузнечные меха, — парировала Дженни, сбивая с сапога ил.

Он удивился. Потом — улыбнулся. И я увидела: он не просто улыбается. Он — жив.

Так, шаг за шагом, мы возвращали друг друга из небытия. Не к прошлому. К новому. Нашим диалогом стали искры — то брошенные фразы, то едкие взгляды, то внезапный смех в месте, где и смеяться-то было кощунством. Мы говорили обо всём: о плохой еде, о странных звуках в кустах, о мифах детства. Он признался, что когда-то мечтал быть уличным артистом. Я — что хотела, чтобы меня никто не знал. Абсурд. Теперь нас знали все.

Я смеялась снова по-настоящему в тот день, когда он нашёл дохлую курицу и с серьёзным видом заявил, что это — символ королевской власти. Он надел перо себе в волосы и прошёл десять шагов, прежде чем я, согнувшись от смеха, рухнула в траву.

Мы шли — и в нас что-то выравнивалось. Не становилось проще, нет. Просто... становилось правильнее. Мы были как две искры в сухом лесу. Вместе — огонь. Отдельно — пепел.

Были и другие дни. Жестокие. День, когда на нас напали те, кого называют Поглотителями. Они не видели. Они чувствовали магию. И во мне её было слишком много. Я помню, как Тэхен крикнул «Беги!», а сам остался. Помню, как земля дрожала под его ударами. Помню вкус собственной крови, когда я кричала. Помню, как вышел огонь — не злой, не яростный, а всепоглощающий. Как будто сама природа сказала: «Хватит». Я сожгла их не пламенем — волей. И боялась подойти к нему после.

Он, весь в ранах, сел рядом. Взял мою руку. И прижал к щеке.

— Если это ад, я иду в него с тобой.

Я поняла: он — мой якорь, даже если сама стану бурей.

И когда мы, наконец, увидели Астру — мёртвую, серую, как облупившийся панцирь дракона, — я больше не боялась.

Я просто сжала его руку.

— Всё ещё хочешь туда? — спросил он.

— Хочу. Но не одна, — ответила я.

И в те ночи, что остались до прибытия, мы стали — собой.

Шли не молча, не бормоча, не прячась. Шли — разговаривая. Цепляясь за каждую улыбку, за каждый взгляд, за каждый смешной комментарий про мой кривой нос и его «героический подбородок». Мы шли, и между нами выросло то, что уже не сгорело бы — даже если бы всё остальное ушло в прах.

И однажды, после особенно холодной ночи в покосившейся мельнице, я проснулась оттого, что его рука была на моей — не случайно. Он не отдёрнул. И я не убрала.

— Ты вообще когда-нибудь спишь нормально? — буркнула Дженни, устраиваясь поудобнее на ворохе старых мешков. — Или всю ночь лежишь и размышляешь о смысле жизни и о том, какой у тебя подбородок выдающийся?

— Ага, размышляю, как бы не получить по носу от одной дерзкой феникс-девицы, — ухмыльнулся Тэхен, не убирая руки. — Хотя твой нос — это отдельная тема для ночных кошмаров. Я до сих пор уверен, что он умеет находить неприятности.

— Лучше мой нос, чем твой подбородок, который, если верить легендам, однажды пробил дыру в двери мельницы. Или это была твоя голова?

— Это была твоя попытка сбежать от ответственности, когда ты случайно подожгла кухню у тётушки Джиен, — парировал он, с ленивой усмешкой. — Я тогда героически спас твой торт. И свою жизнь.

— О, да, герой, — фыркнула девушка. — Если бы не твой визг, мыши бы сами всё потушили. Ты вообще помнишь, как выглядишь, когда пугаешься? Я бы нарисовала, но боюсь, бумага сгорит от стыда.

— Лучше уж сгореть от стыда, чем от твоих кулинарных способностей, — Тэхен склонился ближе, его голос стал чуть тише, но в глазах плясали искры.

— Хотя признаю, твой хлеб вчера был не таким уж убийственным. Почти съедобный.

— Почти? — она приподняла бровь. — Ты съел три куска и попросил добавки. Не ври, Ким, твой желудок — единственный феникс, который возрождается после каждой моей стряпни.

— Может, я просто не хочу тебя расстраивать, огонёк, — он чуть сжал её ладонь. — Ты же у нас самая обидчивая на свете. Стоит сказать что-то не то — и всё, катастрофа вселенского масштаба.

— Ага, зато ты у нас самый терпеливый. Сколько раз я уже обещала тебя сжечь? И ведь до сих пор держусь. Это, между прочим, подвиг.

— Вот и держись дальше, ладно? — он улыбнулся, но взгляд стал серьёзнее.

— Потому что если ты меня сожжёшь, кто будет тебя таскать на руках, когда ты опять решишь, что можешь сама справиться?

Я замолчала, чувствуя, как в груди разливается тепло. Несколько секунд мы просто смотрели друг на друга.

— Ты знаешь, — наконец выдохнула Дженни, — иногда мне кажется, что, если бы не ты, я бы давно сгорела. Или исчезла.

— А я без тебя бы так и остался этим идиотом с героическим подбородком, — тихо ответил он. — Так что, может, мы оба друг другу нужны?

Я улыбнулась, уткнувшись носом в его плечо, и тихо добавила:

— Только не зазнавайся, ладно? Иначе я всё-таки нарисую твой портрет и повешу на мельнице. Для отпугивания ворон.

— Договорились, — рассмеялся Тэхен, прижимая меня к себе крепче. — Но только если ты пообещаешь не сбегать больше ночью и не поджигать ничего без меня.

— Ладно, герой, — прошептала брюнетка. — Обещаю. Только если ты не перестанешь держать меня за руку.

— Никогда, — ответил он, и его губы скользнули по моей щеке к губам, медленно, с ленивой уверенностью. Поцелуй был сначала мягким, но быстро стал требовательнее — он целовал меня так, будто хотел доказать, что я действительно его огонёк, его стихия.

Я почувствовала, как внутри всё загорается, и рука его скользнула по моей талии чуть ниже, чем обычно. Я тихо рассмеялась:

— Осторожнее, а то сожгу тебе не только сердце, но и штаны.

— О, я этого и добиваюсь, — прошептал он ей на ухо, чуть прикусывая мочку.

Я уже собиралась ответить ему чем-то не менее дерзким, когда вдруг с потолка мельницы сорвалась летучая мышь и с оглушительным писком пронеслась прямо между нами, задевая наши волосы крыльями.

— Боги! — выдохнула Дженни, отпрянув и хватаясь за плечо Тэхена. — Вот и вся романтика!

— Ну что, огонёк, — хохотнул он, — даже летучие мыши не выдерживают нашей страсти.

В другом месте, в другое время.

(Читателю открыто, героям — нет.)

Темница была вырезана не в камне. В плоти. Всё вокруг дышало — стены пульсировали, будто гигантское сердце, влажные, покрытые слизью, с внутренней стороны, как если бы Чимин оказался внутри огромного чудовища. Воздух был вязким, тёплым, и в нём стоял приторно-сладкий запах, напоминающий отравленный нектар — настолько насыщенный, что от него кружилась голова.

Чимин висел, скованный, его руки были закованы в чёрное железо — магическое, запретное, металл, который не просто блокировал силу, но впитывал её, капля за каплей, вытягивая из него остатки магии и воли. Сон давно покинул его: он не спал уже сутки, а может, три — здесь время не существовало, растворялось в боли и глухих, неотступных голосах, что шептали ему в ухо, как заботливые демоны.

Голоса были странно ласковыми, будто утешали, но в каждом слове сквозила тьма:

— Зачем тебе сопротивляться?

— Разве не проще забыть?

— Они бросили тебя.

— Твои друзья мертвы.

— Ты можешь стать больше, Чимин.

Он молчал. Только в первый день попытался позвать по связке амулетов, но в ответ была тишина. Тогда он подумал, что Дженни погибла. Он почти поверил этим голосам, почти позволил себе утонуть в их сладкой лжи.

Но где-то в глубине себя, даже среди боли и усталости, он держался за одно: она бы не сдалась. Никогда. А значит, и он не сдастся. Даже если всё вокруг будет убеждать в обратном.

Из тьмы напротив него вдруг проявилось лицо. Прекрасное, чужое, почти нереальное — как видение, как искушение. Чон Чонгук.

— Мы похожи, ты и я, — сказал он спокойно, без угрозы, его голос был ровным, почти ласковым. — Сломанные. Брошенные. И — нужные. Просто пока ты не понял, кому.

Чимин поднял глаза. Губы его треснули от сухости, но он всё же выдавил из себя шёпот:

— Я... не твой.
И не их.
Я свой. И я... не закончен.

Уголок губ Чонгука дёрнулся в едва заметной улыбке — то ли одобрение, то ли предвкушение.

— Посмотрим, — ответил он, и тьма снова сомкнулась вокруг, оставляя Чимина наедине с его болью, памятью и упрямым, несломленным огнём внутри.

Астра не встречала.

Астра — смотрела.

Пыльная, сухая, выцветшая, будто её кто-то медленно и жестоко выжигал изнутри, слой за слоем. Это больше не был город, это был — труп столицы. Башни, как выбитые зубы, неслись в небо, из которого исчезли птицы. Дома — покосившиеся, как старики. Улицы — треснутые, засыпанные пеплом, по которым никто не спешил, потому что никто не спешил жить. Ветер гнал обрывки старых знамён, теперь бесцветных. На стенах — плесень. На дверях — метки. Символы, заклинания, проклятия. Остатки попыток защититься от того, что уже победило.

Голод. Болезнь. Забвение.

Мы не сразу поняли, что именно с ней не так. Вроде бы город стоял. Люди шевелились. Даже торговля какая-то была — нелепая, гнилая. Но потом пришло осознание: Астра больше не бьётся. Она не дышит. Она застыла. Всё в ней было как во сне, из которого не можешь проснуться.

Тэхен сжал мою руку. Его ладонь дрожала едва заметно.

— Здесь что-то... высосало жизнь, — прошептал он. — Не убило. Просто... забрало.

Мы пошли за город. За ворота, туда, где должны были быть поля, пастбища, деревни, жизнь. Но и там — та же тишина. Брошенные хаты. Земля, растрескавшаяся до самой сердцевины. Колодцы — пусты. Овцы — тощие. Дети — с глазами, в которых слишком много понимания для их возраста.

Нам не нужно было спрашивать. Мы чувствовали: магия больше не текла здесь. Как будто под этими землями кто-то перерезал артерии мира.

Мы остановились в одной деревне на юге от Астры. Не потому что планировали. Просто... не смогли пройти мимо.

Женщина в лохмотьях сидела на пороге с ребёнком на коленях. Ребёнок не плакал. Он просто смотрел. Тихо. Это было страшнее крика.

— Уходите, — сказала она, не поднимая глаз. — Здесь ничего нет. И в нас тоже.

Я подошла. Осторожно. Опустилась на корточки. Посмотрела на ребёнка — его кожа была как бумага, глаза слишком большие. В груди что-то сжалось.

— У нас есть вода. И зелье. Немного. И... свет.

Женщина отшатнулась, но не от страха. От... надежды. Та, что убивает, когда её слишком мало.

Мы остались. И начали помогать. Просто. Без великих речей. Без откровений. Чистили колодец. Латали крышу. Вытаскивали засохшие корнеплоды из забытого погреба. Тэхен нашёл волшебную соль, закопанную под домом — пережиток старых времён. Я вспомнила, как исцеляют ожоги в горах — смешав мёд, золу и сушёные листья магровы. Мы оживляли не магией. А собой.

Но не все верили. Один старик крикнул:

— Это вы принесли заразу! Вы светитесь! Значит, от вас беда!

Кто-то поддержал. Кто-то отвернулся. Кто-то — просто испугался. Потому что живое в мёртвом мире пугает сильнее смерти.

Мы не спорили. Мы просто ушли на край деревни. Туда, где когда-то было поле пшеницы.

Теперь оно было сухим, будто его выпили до капли. Не мёртвым. А опустошённым. Я чувствовала — под землёй ещё теплится что-то. Спит. Ждёт. Но не верит.

Я долго стояла у края поля, пока Тэхен не подошёл и просто... не обнял меня за плечи. Молча. Без слов. Потому что слова здесь были бы только пеплом.

— Готова? — тихо спросил он.

— Нет. Но хочу попробовать.

Мы шагнули на выжженную землю. Камни под ногами были тёплыми, как будто вглубь всё ещё уходила лихорадка. Сухая, серо-жёлтая пыль поднималась при каждом шаге. Никаких ростков. Никаких звуков. Только тишина. Мёртвая. Слепая. Глухая.

Я опустилась на колени. Пальцы впились в трещины земли. Тэхен сделал то же самое напротив меня. Мы сидели как зеркала — руки на земле, глаза друг в друге, дыхание ровное, слаженное, как у одного организма.

— Это не заклинание, — прошептал он. — Это... воля.

— Я знаю, — кивнула девушка.

И мы начали.

Не вслух. Не жестами.

Внутри.

Я вспомнила всё. Всё, что любила и теряла. Всё, что сгорало во мне. Всё, что хотела забыть — и что не могла. Джиен. Чимин. Дом. Смеющийся Тэхен с разбитой губой на крыше хижины. Звезды, которые мы называли. Первые книги. Первые страхи. Всё. Отдала. Как бы это отдать дыхание — но не задохнуться.

Я вложила в землю всё, что осталось от моей веры.

И она... отозвалась.

Сначала — слабым трепетом. Потом — теплым толчком. Из глубины. Как будто под слоями смерти снова забилось сердце.

И тогда Тэхен заговорил. Низко, рвано, будто через боль:

— Дыши... пожалуйста...

Его ладони вспыхнули. Не пламенем — светом. Мягким. Солнечным. Как утро, которого не было давно.

Я тоже почувствовала жар — от кончиков пальцев до плеч. Моя магия не вырывалась. Она сочилась, как живительный сок. Медленно. Глубоко. Как будто не просто лечила — рождала заново.

И тогда земля... начала шевелиться.

Не резко. Не волной. А трепетно. Как будто сама боялась поверить, что её хотят вернуть.

Потом — первые ростки.

Хрупкие. Зеленовато-белые.

Потом — десятки. Сотни. Шорох, как дыхание ветра.

А потом... взрыв.

Пшеница поднялась не постепенно — а как крик. Как выдох мира. Как роды, после которых не боль, а облегчение. Золотая, живая, шелестящая. Как море. Ветер прошёлся по ней, как рука по струнам. И весь воздух наполнился... жизнью. Я подняла лицо. Увидела, как небо, всё ещё серое, стало чуть светлее. Как будто солнце, забытое на складе, решило всё-таки заглянуть.

И тогда я почувствовала — изменение.

Пальцы заныли — не от боли, а от перерождения. Кожа — как будто соткалась заново. Тэхен смотрел на меня — широко, по-настоящему. Как будто увидел что-то новое. Я коснулась волос. У самой височной кости — прядь. Яркая. Красная. Как пепел перед пламенем.

Я рассмеялась. Улыбка сквозь слёзы.

— У тебя... — начала Дженни.

Он протянул руку. Потянул за прядь возле лба. Она была медовая. Почти блондинистая, как у мальчишки из старых воспоминаний.

Он тоже рассмеялся. Без тени защиты.

— Думаешь, мы воскресили поле?

Я кивнула.

— Нет, Дженни, — он покачал головой.

— Мы не воскресили поле. Мы вернули его себе.

И в этот момент, в этой тишине, в этой жизни, что шелестела вокруг нас, я поняла —мы не только дошли.

Мы начали заново.

На следующее утро они пришли.

Не гурьбой. Не с песнями. Тихо. Осторожно. Как приходят к могиле — не веря, что в ней может что-то ожить. Сначала старуха в выцветшем платке. Потом — мальчишка, у которого вчера дрожали руки, когда он держал ломоть засохшего хлеба. Потом женщина с девочкой на руках. Потом мужчины, те, кто вчера кидал в нас взгляды настороженные, колючие, как мороз на коже.

Они не подходили близко. Стояли у кромки поля. Смотрели. На чудо, которое не должно было случиться. На жизнь, которая не просила разрешения вернуться.

Золотая пшеница качалась от лёгкого ветра. Над ней парили мошки. Где-то щебетала птица — первая, которую я услышала в этих краях. Кто-то из детей подошёл ближе. Протянул руку — тронул колос. И рассмеялся. По-настоящему. Громко. Звонко. Смех разорвал утреннюю тишину, как первый солнечный луч после многолетней зимы. Женщина вскрикнула, бросилась вперёд, схватила ребёнка за плечо — будто боялась, что колос обожжёт. Но он не обжёг. Он — согрел. Она расплакалась. И опустилась на колени. А вслед за ней — старик. Потом ещё один. Потом — молча, тяжело — почти вся деревня.

Они не знали, что говорить. Они просто стояли. И я знала: не потому что не верили. А потому что впервые за много лет — хотели верить. Ко мне подошёл мальчик. Худой, как стебель. Протянул мне лепёшку. Тёплую. Сладкую. На ней — три крошки мёда. Больше у них не было.

— Это вам. Чтобы не ушли. — Он поднял на меня глаза. — Или... чтобы вернулись.

Я опустилась на колени и взяла лепёшку обеими руками, будто это был дар богов. И прошептала:

— Мы не спасители.

Он кивнул.

И тогда, уже вслух, чуть громче — чтобы слышали все:

— Мы просто перестали бояться гореть.

Тэхен стоял в стороне. Его волосы в свете утра отливали золотом. Он смотрел на людей и улыбался как-то по-другому. Не как мальчик. Не как воин. А как свет, вернувшийся в человеческий облик.

И я знала — мы сделали не чудо.

Мы напомнили.

Что даже пепел — это не конец.

Что даже после самой чёрной зимы пшеница прорастает.

Что даже те, кого пытались уничтожить, могут стать теми, кто возвращает дыхание земле.

Но свет, даже самый тихий, — всегда бросает тень.

Он стоял на отшибе, не подошёл, не опустился на колени, не произнёс ни слова. Пожилой, но крепкий, с грубыми руками и глазами, в которых была не жизнь — а счёт. Бывший сборщик налогов, говорили. Или доносчик, что служил под Мастером Клинков, до его падения. Никто не знал точно.

Но я чувствовала: он запомнил нас не ради спасения. А ради власти. Для него мы были не чудом. Мы были угрозой порядку, который он знал.

Он ушёл вечером. Бесшумно. Без слов. Словно испарился между домами. Никто не заметил. Никто не хватился. Только собака у околицы взвыла вдруг, будто унюхала смерть. Только я, уже в полусне, резко подняла голову — и почувствовала щекочущее тревожное напряжение, как магию, разлитую слишком тонко, чтобы её увидеть.

Я вышла к Тэхену.

— Он ушёл, — прошептала Дженни.

Он молча кивнул.

Не спрашивал, кто. Не спрашивал, почему. Просто... понял.

Он стоял у пшеничного поля, глядя, как ветер колышет золотые стебли. В его взгляде была не радость, не надежда — боевая тишина. Затишье в сердце перед первым ударом.

— Мы зажгли пламя, — сказал он.

— Кто-то обязательно захочет его задуть.

Я подошла ближе. Он взял меня за руку. Амулеты на наших запястьях пульсировали одинаково — в одном ритме. Сердце. Свет. Пепел. Всё — слилось в нас.

Я смотрела в небо, и оно всё ещё было серым. Но уже не глухим. Уже живым. Потому что теперь за нами шли не стражи, не призраки, не тени.