Пустота

Пустота времени захватила меня. Три дня я не выходил из дома. Сидел в интернете, пытался писать, учить историю, читать какие-то книги. Я просто сокращал время, старался не думать, не уходить в себя, не реагировать на собственное уродливое отражение в зеркале. В каждый из этих дней я звонил Алисе, но она либо не брала трубку, либо сбрасывала. Пора было прекратить это делать, перестать навязываться, но я не мог бросить всё, даже не поговорив с ней. Надо остановиться, но чуть позже... Ведь рано или поздно она возьмёт трубку, правильно? Рано или поздно ей это надоест, она ответит и пошлёт меня, да? Наверное...

Пистолет так и лежал у меня в рюкзаке. Только сейчас, на четвёртый день пребывания дома, я достал его и спрятал на дне коробки со старыми журналами, в которую никто не заглядывал. Почему я не сделал этого раньше? А если бы мама заглянула в рюкзак, что бы я ей сказал? Нет, надо взять себя в руки, собраться, не вспоминать о пистолете. И зачем я вообще взял его? Я что, действительно собрался убить Клыка? Нет, это было бы глупо. Или я намереваюсь покончить с собой? Нет, вряд ли. Пока нет.

Надо будет вернуть оружие. Да, таксист найдёт меня, и я сразу же верну пистолет. Всё просто.

Я поставил коробку на своё место, за телевизор, и сел на диван. Включил ящик, попытался смотреть футбол. Раньше мне это нравилось. Футбол отвлекал меня, поражал своей простотой и наивностью. После матча у тебя остаётся всего одно из трёх чувства - либо горечь поражения, либо радость победы, либо лёгкая удовлетворённость ничьей. И целых два часа тебе надо только, чтобы мяч оказался в воротах чужой команды. Но сейчас футбол перестал отвлекать меня. Я смотрел на все эти передвижения игроков по полю и чувствовал себя ничтожеством. Они ведь такие успешные, богатые люди, а я сижу на папином диване и смотрю за этой игрой, которая всё равно ничего не значит. Я просто поедаю пустоту, гляжу в пустой экран... Это - только развлечение для толпы, которую пытаются погрузить в иллюзию, заставив чувствовать самые примитивные эмоции. Игра, которой придаётся слишком большое значение. Нет, невозможно на это смотреть... Невозможно серьёзно, без злобы, воспринимать владельцев клубов в вип-ложах, бритоголовых московских фанатов с флажками, себялюбивых корреспондентов спортивных каналов, посредственных негров, бьющих мимо ворот, и ещё более посредственных русских футболистов, шагающих по желто-зелёному полю под пристальными взглядами своих глупых, силиконово-кукольных жён.

Я выключил телевизор. Посмотрел в окно. Белый снег, синий ларёк, панелька, детский садик. Сколько можно?

Надо было прекращать маяться бездельем. Сделать хоть что-нибудь. Сперва позвонить Алисе. Иначе я буду сидеть и думать об этом звонке, ни на чём не смогу сконцентрироваться. Сделаю самое страшное... Позвоню, послушаю гудки. Всё равно она не ответит.

Я взял телефон в руки, повертел его пальцами, пытаясь выгнать из своей головы страх, и набрал её номер. Снова гудки побежали, словно машинки по трассе. Один пролетел с оглушающим, звенящим рёвом, второй, третий, четвёртый. Она снова не отвечала. Гудки царапали меня, сдирали кожу, выкорчёвывали внутренности, вырывали их с корнем, точно сраные сорняки. Но вдруг, внезапно, они оборвались, и я услышал приятный женский голос. Не этот, электрический, безжизненный, колючий, произносящий: «абонент временно недоступен», а другой, самый прекрасный, нежный и милый.

- Привет, - промолвила Алиса как-то холодно, стеснительно, робко, словно мы совсем не были знакомы.

- Привет, Алиса... - пытался говорить я, но только спотыкался на кочках своего страха и падал, обрывая слова. - Это Фёдор, если ты не узнала. Я тебе много раз звонил...

- Знаю, - ответила она. - Видела пропущенные. Прости, не было времени говорить.

- А сейчас у тебя есть время? - простонал я.

- Блин, тоже нет, - вроде бы с досадой протянула она. - Нам сегодня сказали, что в первый день семестра у нас будет тест по лексикологии. Я готовлюсь.

- А когда вы выходите на учёбу? - спросил я.

- Вообще-то все выходят 13-ого февраля. Ты тоже, наверное.

- Да, возможно, - растерянно пробурчал я. - Надо будет посмотреть расписание.

- До учёбы пара дней осталась, а ты ничего не знаешь... - сказала она. - Ну ты и странный.

- Да, наверное... - нелепо пробурчал я. - Скажи хоть, как у тебя дела? Мы долго не разговаривали, мне стало интересно.

- Удивительно... - устало вздохнула она. - Тебе кто-то может быть интересен?

- Да, - затрещал я. - Ты. Правда. В последнее время я долго думал о тебе, и я... Я считаю, что ты восхитительная, красивая, добрая девушка, Алиса. Мне хочется узнать тебя получше.

- Ничего себе... - усмехнулась она. - Я даже не знаю, как ответить на эти комплименты... Ха-ха-ха. Прости... Я бы поговорила с тобой, ты вроде бы интересный, но мне нужно готовиться к тесту.

- Я понимаю, да... - виновато брякнул я. - Но удели мне ещё минуту, пожалуйста. Скажи, как ты?

- Я хорошо, - промолвила она. - Правда. Сейчас у меня один из лучших периодов в жизни. Так не хочу, чтобы начиналась эта учёба... Она бесит меня.

- Всех бесит... - заметил я. - Куда же деваться.

- Ага, - согласилась она. - Ладно, пока. Мне правда нужно готовиться. Прости...

Она положила трубку. Просто так ушла, оставив меня барахтаться в мелодии её чудесного голоса.

Некоторое время я ещё держал телефон у уха... Переваривал сказанное, пытался поверить в то, что этот разговор действительно состоялся. Потом положил черное зеркало в карман и задумался.

Неужели она поговорила со мной? Ответила мне, подарила свой смех, свой чудесный голос. Но разве это разговор? Может, она просто отшила меня, как гордая, себялюбивая сука? А может, ей и правда нужно готовиться к этому дурацкому тесту? Никак не поймёшь... И зачем я сделал ей эти дебильные комплименты? Только подлизался к ней, показался слабохарактерным. Ещё это дурацкое: «Куда же деваться...». Словно мне нечего сказать, словно я какой-то дурак... А-а-а-а-а! Вопить хочется. И ещё это: «Надо будет посмотреть расписание». Я только выглядел перед ней растяпой, неорганизованным, нелепым придурком. Вот я бездарь. Но мне же наплевать на неё, правильно? Это просто очередная влюблённость. Она пройдёт. Другие же проходили. Я мог задавить те симпатии. Мой другой «я», циничный, злой, всегда побеждал. А теперь во мне вновь проснулся этот жалкий, сентиментальный романтик. Я уж думал, что убил его... Что после Полины его уже не будет. А нет, вон он, бултыхается, пытается управлять мной, сделать мне больно. Надо отказаться о любой мысли о ней. Я должен быть одиноким, сильным. Должен плевать на всех. Я должен убить в себе способность восхищаться красотой, должен перестать хотеть любви, я должен стать безразличным ко всему, и это спасёт меня, даст мне нормальную жизнь, нормальные увлечения, нормальные мысли... Да, я должен стать пустотой. Пустотой, в которой не будет место боли. И тогда мне будет хорошо. Я просто буду ждать смерти. Тихо. Счастливо.

- Разве безразличие и счастье совместимы? - спросила неизвестно откуда взявшаяся фигуристка.

- О-о-о, - промычал я. - Вот и ты... Зачем ты пришла? Ты ведь не хотела меня видеть, ты выколола себе глаза, чтобы не смотреть на меня... Сука.

- Я пришла, потому что тебе плохо, - жалостливо промолвила девочка. - В конце концов, ты - моя единственная компания. Или ты мне не рад?

- Я никому не рад, - солгал я. - Я не люблю людей. Ты что, забыла?

- Это ложь, - улыбнулась она. - Я же знаю. Не пытайся обмануть того, кто живёт в твоей голове и видит всё, что там происходит.

- И что же там происходит?

- Безуспешные попытки потушить пожар.

- И что же горит?

- Твои фантазии. Скоро я тоже сгорю.

- И хорошо, - усмехнулся я. - Всё станет так, как раньше.

- Снова в свой футляр?

- Да, - ответил я. - Там хорошо. Без вас всех.

- Это не ты настоящий, - говорила фигуристка. - Только защитная маска. Зачем она тебе? Ты ведь можешь быть искренним, чутким человеком... Ты чувствуешь всё так остро, твоя душа каждую минуту разрывается. Она хочет и любить, и ненавидеть, а твой разум желает сжечь всё, превратить в пустоту. У тебя внутри происходит такой ад... И ты только всё усугубляешь, прогоняешь от себя людей, грубишь им. Может, стоит открыться... Алисе, например? Может, стоит сказать ей, что ты чувствуешь... Ведь она тебя не убьёт. Просто раскройся, не придумывай этот образ циника.

- А знаешь, зачем я его придумываю? - закричал я. - Почему я ругаюсь на тебя и на других, почему посылаю вас к чёрту, хотя на самом деле восхищаюсь вашей красотой... В том и причина! В красоте! Вы - красивы, а я - урод, неудачник! Таким меня сделала жизнь и я сам. Вас она вознесла, а меня втоптала в грязь, породила... Она заставила такое ничтожество жить. Жизнь изначально лишила меня возможности нравиться. Поэтому вы всегда будете меня презирать! Если бы я вёл себя с девушками робко, стеснительно, угодливо, жалко, по-настоящему, то ваше презрение было бы куда сильнее. Я был бы ходячей шуткой, обречённой на провал нелепостью, маленьким, добреньким гномиком, про которого только и можно, что читать анекдоты! Нет, хер вам! Пусть я маленький, уродливый крот, но с зубами. Я могу откусить вам руку, если придётся. И я подавлю в себе доброту, подавлю это желание поклониться красоте. Я задавлю в себе тягу к ней. Просто потому что я не принадлежу красоте. Я нахожусь совсем в другом мире, в лагере уродства. А уродство должно уничтожать красоту, чтобы соблюдался баланс. Пусть с вами любезничают эти мальчики с чистенькой кожей, с красивыми волосами, в розовых рубашках, с синими бабочками... Вот у них, у мальчиков, есть шанс вам понравиться. Я не буду даже пытаться. Просто потому что это бесполезно. Да и я ведь неспособен полюбить настоящую, живую девушку... Я уже говорил. Но в чём причина? Восхищаться реальными девушками мне мешает то, что в каждой из них, даже в самой милой, худенькой, я вижу будущую толстую, сороколетнюю тётку с жирными губами, которая сидит у себя на кухне, бухает с подружками водку и готовится вот-вот запеть «Чёрного ворона».

- Это враньё, - ответила фигуристка. - Ты любишь девушек чистой, светлой любовью, ты готов поклоняться им. Иначе ты бы не создал меня.

- Иди вон! - гаркнул я.

- Напиши Алисе то, что ты чувствуешь, - не слушалась она. - Ты ведь видишь в ней свет. Она ведь значит для тебя больше, чем Бог! Больше, чем Полина.

- Замолчи! - крикнул я. - Не сравнивай её с Полиной!

- Но Полина ведь осталось в прошлом, - продолжала фигуристка. - Ты о ней забываешь. А Алиса здесь, рядом, учится с тобой в одном университете. Но ты можешь просрать её так же, как просрал Полину... Ты очень близок к этому.

- И хорошо! - воскликнул я. - Просру её и буду счастлив! Я рождён для одиночества! Я всегда буду одинок! И ладно... Всё просру. И тебя просру. Плевать на вас всех! Ты вообще мой бред...Я могу раскрыться только тебе, потому что ты не посмеешься надо мной. Если я раскроюсь этой суке, Алисе, она ещё покажет нашу переписку своему недопоэту. И они будут хохотать надо мной, читать мои сообщения и говорить о том, какой я дебил. Нет, мне надо на всё забить. Перестать думать о женщинах. Так что уйди, пожалуйста. Мне надо побыть одному.

- Ты обиделся на меня?

- Нет. Мне похер, что ты решила выколоть себе глаза. Я уродлив, на меня не очень-то приятно смотреть. Понимаю. Но сейчас я просто хочу, чтобы ты ушла отсюда. Я не хочу думать ни о тебе, ни об Алисе... Вы ещё так похожи. Как назло.

- Я могу полностью превратиться в неё... Если ты хочешь.

- Нет, не смей! - сказал я. - Уйди, пожалуйста, прошу, уйди отсюда, а иначе я...

- Ты думаешь, что я боюсь тебя? - спросила она. - Нет, малыш. У тебя просто истерика... Ты разбит. Ты же слышал, как она разговаривала с тобой... Кажется, она потеряла к тебе интерес.

- Заткнись! - восклицал я. - Иди нахер отсюда! Пошла вон! Я не хочу тебя видеть! Ты только калечишь меня!

Я размахнулся и попытался ударить её, но ударил только стену, которой было всё равно. Фигуристка исчезла. Просто растворилась в воздухе, словно её и не было.

Кулак болел. Казанки были разбиты. Чёрт... Что я сделал... Прости меня, милая, добрая девочка. Боже, прости. Я такой дурак. Безмозглый, озлобленный дурак. Как я посмел ударить тебя? Свой идеал. Неужели я настолько испорчен? Да, настолько. Если бы здесь сидела Алиса, я бы ударил её... Нет, мне нужно держаться от цветочков подальше, а то я порву их, искалечу... Нет, мне не надо портить их жизнь собою. Никто этого не заслужил. Не существует настолько плохого человека, который бы заслужил меня. «Пожалуйста, Господи, властный тиран, убереги людей от меня, изгони меня, как Каина», - сказал бы я, если бы верил в то, что Он существует.

Вы знаете, что я хотел, пытался поверить в Него? Серьёзно, я читал библию, ходил в церковь, думал о Нём. Тогда внутри себя я мог что-то найти, мог за что-то зацепиться. Но потом всё пропало, безвозвратно исчезло куда-то. Сгорело, может. Ну и чёрт с Ним.

Я ушёл на кухню, открыл бутылку пива, отдышался. Посмотрел в окно, на гаражи, хрущевку и заброшенный продуктовый магазинчик. Полегчало. Русские виды, печальные, серые, десятиэтажные, квадратные, угловатые, гноящиеся.

Голые ветки деревьев, похожие на маленькие ниточки, торчащие из старой кофты.

Белая полоска горизонта ползёт перед глазами худым, длинным опарышем. Небо - как выброшенная на помойку, старая, дырявая перина. Чёрные, наполовину очищенные от жёлто-коричневого снега дороги, кажутся мусорными пакетами, в которые кто-то блеванул.

Мороз вертит тебя, словно шашлык, сушит со всех сторон, облизывается, ждёт, пока ты приготовишься, когда сдашься. Когда разрешишь ему съесть тебя.

Всё это вертелось у меня в голове, пока я смотрел в окно и вливал в себя не очень вкусное пиво. Мне захотелось что-то написать. Я вырвал листок из первой попавшейся тетради и набросал несколько строчек:

Мёртвым животным по дёснам улиц,

Хожу и вижу зубы домов.

Колесо жизни крутится, крутится

Оголяя железо фонарных крюков.

Жизнь - это кислый, просроченный творог,

Белый на вид, но так сильно смердит,

Грязное стадо автобусов в пробках,

Незаживающий городской стоматит.

Чёрные куртки, портфели и сумки,

Пот льётся градом, хочешь блевать,

Коробки маршруток всё ещё ёмки:

Стоишь - мясорубка, уселся - кровать.

Туманы над городом, похожим на свалку,

Кажутся розовыми очками,

Которые, сломавшись, упали в окно

И всё-это время лежали под нами.

Ноги болят, тело - мешок с картошкой,

Который тащишь на десятый этаж.

Разбитый трамвай мёртвой сороконожкой

Везёт в никуда пустолетья багаж.

Полуподвальная осень чихает снегами,

Читает стихи, со слов падает грязь.

Стихи прозвучат чередой заклинаний,

Как будто осень просит, смерти молясь.

Почему осень? Почему не зима? Ведь на улице февраль, а я строчу об осени. Хотя, может, стишок и не об осени, а это слово я влепил сюда просто потому, что оно хорошо подходило. Вот я графоман, сижу и подставляю слова, чтобы звучало не так паршиво, как обычно. Срань.

Я смял листок в руке и выбросил. Всё это - лишь мусор сознания. Я вываливаю его на бумагу, словно помойку. Избавляюсь от хлама, удаляю аппендицит. Да, мои сравнения всё хуже, слова всё более блеклые. Но, наверное, это моя судьба - двигаться от худшего к ещё более худшему. Думаю, в этом есть что-то прекрасное. Выбрасывать такой хлам, который никогда не сможет никого впечатлить, куда лучше, чем читать его на публику, пытаясь получить одобрение людей, лишённых вкуса. Таких, как Алиса... И я ещё пытаюсь быть с ней хорошим. Я зачем-то влюбился в неё, я зачем-то считаю её лучшей девушкой на свете... После Полины, конечно. Боже, что я делаю? Зачем предаю себя и свои принципы? Зачем ухожу из пустоты во тьму?

Тот, второй Фёдор ещё живёт во мне. Тот, хороший Фёдор, который хочет любить, писать, верить во что-то. Тот Фёдор, который хочет хорошо устроиться, жить, нравиться людям. Тот второй Фёдор, которого я так хочу уничтожить... Мне казалось, что я уже уничтожил его, убил, задавил, но вот он, снова вылез, снова заставил меня унижаться перед девушкой... Снова заставил меня сочинять бездарные стишки... Он заставляет меня мямлить, ныть, он делает меня слабым. Но рано или поздно он умрёт, правильно? Потому что весь я - на стороне другого, уродливого Фёдора, отдавшегося пустоте. Я хочу быть плохим человеком, злым, безразличным. Я хочу не реагировать ни на что. Я молюсь дьяволу, прошу, чтобы пустота впитала меня, я хочу чтобы тот Фёдор, маленький и ничтожный, обычный и жалкий Фёдор, распался, растворился в пустоте. И Алиса мне в этом поможет. Она даст понять тому, жалкому Фёдору, что он не прав. Она пошлёт меня, она заставит меня страдать, и моя любовь, очередная никому не нужная, пустая любовь, сожжёт того Фёдора, задушит его. И тогда я буду счастлив. Тот Фёдор... Он мне не нужен. Он умеет любить, а я не должен любить этих тварей, я обязан их ненавидеть, я должен разрушать, разваливать, ржать, орать, брызгая слюной. Я должен быть мерзким, отвратительным! Я должен сделать так, чтобы от меня все отворачивались, чтобы им хотелось блевать при виде меня. Я хочу, чтобы они не хотели меня слушать, а я говорил им всё, что о них думаю, хочу, чтобы этот биомусор боялся меня, чтобы он считал меня злодеем, моральным уродом... Я хочу быть уродом во всём. Как ж приятно быть уродом... Потерять совесть, чувство прекрасного... Взять гвоздь и расковырять его, взять нож и отодрать его, расплескав кровь по полу. Взять топорик, расколоть отрезанный кусок на несколько частей, потом пожарить его, съесть и проблеваться в унитаз. Затем сесть на этот белый, холодный туалет, насрать туда, залить всё мочой, смыть и обрадоваться, что от чувства прекрасного ничего не осталось...

Думая об этом, я сижу на полу и плачу, чувствуя бегущий по спине холод.

«Успокойся, мудак, - говорю я себе, - тоже мне, блин, разнылся, чмо. Заткнись! Не хочешь вставать? Лежи тут и реви, слабак. Из-за какой-то девки, из-за каких-то слов, из-за того, что видишь в своей жизни пустоту. Нашёл, из-за чего. Ты должен быть сильнее. Ты должен забить на них, ты должен стать полностью пустым, как тот таксист. Тебе должно быть без разницы на всех этих шлюх, на весь этот мир, который является лишь пьяным сном. Ты должен подняться. Потому что ты не можешь проигрывать. Ты должен перегрызть им глотки, ты должен убить их, уничтожить, но не сдаться. Если сдашься, они победят. В конце концов, у тебя есть пуля. Ты знаешь, на кого её потратить».

- Не знаю, - отвечаю я.

- На него, - говорит голос.

- А я думаю, на себя.

- Тогда ты уже проиграл.

- Я давно проиграл.

- Нет же! - кричу я. - Нет! Пусть они подавятся!!! Пусть только мечтают об этом. Поднимись же! Перестань, идиот! Она смотрит на тебя.

Я поднимаю глаза и вижу её... Вон она, стоит в коридоре, глядит на меня широко раскрытыми, красивыми глазами. Мне кажется, в этих глазах я вижу всю её внутреннюю империю, яд, убивающий меня, колёса поезда, которые грозятся перерезать мне горло. Её волосы, словно блеклый, но идеально ровный свет от фонарей, ложатся на просторные улочки её лица, на эти фантастические, марсианские изгибы, на эти точные, непрерывающиеся контуры... Она улыбается... Ямочки на её щеках кажутся мне теплой ванной после холодного, сибирского дня, когда всё тело ощущается одной только железной трубой, в которой бормочет, заикаясь, задиристый ветер... Я смотрю на её губы, пытаюсь телом почувствовать её ненастоящее, иллюзорное дыхание. Её розовые губы - петля, в которую я с удовольствием бы влез. Вися в петле её губ, я бы качался и громко смеялся, ведь смерть подобралась уже совсем близко. Да, её губы были только мечтой. У Алисы были такие же губы, наверное...

- Привет, - сказала фигуристка.

- Зачем ты пришла? - выдавил я из себя.

- Мне не к кому больше идти. Ты забыл? Я существую только в твоей голове.

- Жаль... Нашла бы себе кого-нибудь получше. Мне даже жалко тебя. Жалко, что ты, со своей красотой, должна быть рядом с уродством.

- Я уже смирилась, - тихо промолвила девочка. - По началу, конечно, было противно, я сопротивлялась своему желанию просто взять и исчезнуть. А потом я привыкла к тебе. Ты хороший человек. Хоть и пытаешься казаться плохим. Ты просто слабохарактерный и не очень красивый. А ещё ты... Какой-то потерянный.

- Где потерянный?

- Я уж не знаю... - задумалась она. - В Сибири. Ты - обитатель этих мест.

- А ты нет? - спросила она.

- Я нет, - с полной уверенностью ответила фигуристка. -Я бы хотела жить в Праге. Как ты думаешь, этот город существует?

- Конечно, - улыбнулся я ей. - Если он изображён на картах, если туда можно слетать или ввести танки, то почему его нет?

- А почему ты не можешь туда поехать?

- Не знаю, - пожал я плечами. - Денег нет. Да и желания, если честно, тоже... Что мне там делать? Смотреть на счастливых людей в чистом европейском городе? Нет уж. Сомневаюсь, что мне будет это приятно. Там я бы никогда не смог почувствовать себя естественно. Там я бы сошёл с ума, точно покончил бы с собой...

- А здесь ты не сходишь с ума?

- Схожу, только медленней, чем делал бы это там, - объяснил я. - Здесь я чувствую себя частью уродливого, гнилого мира. Эта провинциальная, пустая, холодная и грязная русская вселенная словно создана для меня. Она воплощает собой мрачную красоту, присущую смерти. Это успокаивает. Ветер, холод... Когда возвращаешься домой в тридцатиградусный мороз - это самое приятное ощущение за день. Ты перестаёшь думать. Все твои мысли, все коридоры твоего разума словно растворяются, словно превращаются в пустоты, и ты хочешь только одного - дойти до дома, приложить руки к батарее, согреться. Нет ни любви, не самоанализа, ни мыслей о том, в какую бездну катится твоя жизнь. Существует только холод, и твоё тело, которое пытается бороться с зимой, но всегда проигрывает. Идя по улице, ты видишь эти маленькие, нагноившиеся прыщики окон, ты слышишь, как ветер хлещет тебя по лицу, ты чувствуешь себя в шаге от абсолютного блаженства, в шаге от «ничего»... Под ногами хрустит снег, точно маленькие орешки.... Собственное дыхание кажется всего лишь попыткой совершить невозможное. Всего лишь попыткой жить в смерти. Ведь все эти белые сибирские просторы - просто смерть. Вся Сибирь - это просто смерть. Огромная, необъятная, серая и красивая смерть, порочная, забытая, глухая. Домики - точно гробы. Покрытые снегами машинки - точно блохи... Всё это так замечательно, знаешь ли. И зачем мне Прага, Европа... Ведь если разобраться - это всё такое же гетто. Только украшенное, облагороженное, спрятавшееся гетто. А Сибирь не прячется. Она такая, какой должна быть. В ней есть правда и тоска, столь необходимая, столь тихая. Нет, я часть всего этого. Я - часть организма, мифического, страшного, тайного.

- Какого ещё организма? - спросила она.

- Сибирского. Мне кажется, что скоро всё здесь оживет. Что Сибирь поднимется, что её ледяной панцирь оторвётся от земли и закроет Солнце, погрузит всю планету в холод, заставит её страдать. Сибирь не выдержит. Рано или поздно она всё разрушит. Превратит всё в ледяную пустыню. И правильно. Ведь у нас, по сути, всего два выбора - либо ледяная пустыня, либо ядерный огонь. Но Сибирь смилуется над нами. Она не пустит сюда огонь. Она обнимет нас своими холодными, белыми руками и тихо споёт нам колыбельную, под которую мы и заснём навсегда. Это - музыка из голосов мертвецов. Они будут шептать нам о том, как прекрасна смерть. Они будут топать, звать нас туда, в могучее и громадное небытие, из которого всё состоит. Музыка Сибири - это большой, зелёный осьминог с красными глазами. Своими щупальцами она проникает в мозг, присасывается и заставляет и кричать, срывая горло. Ты слушаешь, разрываешься и чувствуешь себя почти мёртвым. Почти вошёдшим в своё естественное состояние.

- Естественное состояние? - переспросила она.

- Да, - сказал я. - Смерть это естественное состояние людей. Сама подумай. Все планеты состоят из смерти. Везде сплошная пустота. Отсутствие жизни. Да и мы сами... Мы вырываемся из бесконечного потока смерти, становимся жизнью на мгновение, но потом жизнь быстро затухает, и смерть снова забирает своё. Нет, смерть вечна. Она правит вселенной. А жизнь - это всего лишь ошибка, которую смерть пытается исправить как можно быстрее. Рано или поздно все ошибки будут исправлены, любая жизнь умрёт, и наша планета войдёт в своё естественное состояние. В состояние безжизненности. Она станет равной другим планетам. Исчезнет этот неясно откуда взявшийся вирус жизни, и всё будет, как надо.

- Ты считаешь, что это хорошо? Ну, если все умрут?

- Да, я считаю, что это хорошо, - неуверенно промолвил я. - Тогда все будут счастливы. Тогда на земле исчезнет страдание. А жизнь - это всего лишь борьба со страданием... Мне кажется, все уже давно устали бороться, просто боятся себе в этом признаться.

- Нет, не устали. Ты так думаешь, потому что лишён любви, - сказала она. - Если ты полюбишь, всё изменится.

- Иди в жопу со своей любовью. Любовь - это тоже чувство, обречённое на скорую смерть. Неважно, чем она закончится, успехом или же полным провалом, она всё равно оставит после себя только бесконечную пустоту.

- Всё у тебя упирается в эту пустоту, - недовольно произнесла девочка. - Мне кажется, ты сам её сотворил.

- Не спорю, - ответил я. - Пустота - моих рук дело. Но это лучшее, что я мог сотворить. В моральном смысле, я имею в виду. Ведь во мне есть сильная тяга ко злу. Любой несчастливый человек чувствует эту тягу... Любой отверженный, любой страдающий, любой одинокий обитатель этих трущоб чувствует, как зло тянется к нему, как оно медленно его забирает. Ненависть к себе медленно, осторожно перекидывается и на других людей. Злоба подавляет всё хорошее, что в тебе есть. Мне кажется, что самые злые люди - те, кто раньше испытывал самую большую потребность любить... Но мир от них отвернулся, мир, который такие люди хотели полюбить, не принял их, и они были вынуждены его возненавидеть... Да, иногда и я чувствую, что во мне возрастает что-то плохое... Пустота позволяет справляться, пустота засасывает в себя и злобу, но мне порой кажется, что в каком-то из припадков злобы, ненависти, я могу и убить человека. Вот например, еду я зимой в автобусе, грязном, полном людей. Всяких разных. Молодых, старых, толстых и худых. Небогатых, ясное дело. Вокруг - толпа. Передо мной стоит женщина в тёплой шубе, шарфе и шапке. Абсолютно сухая. Сидит, вытянув шею, точно журавль. Я пялюсь в телефон, пытаюсь читать, но не могу. Опаздываю на важную пару, злюсь, ведь автобус не едет. Просто стоит в пробке, еле двигается. Меня трясёт. Трясёт оттого, что я мокрый, оттого, что я ощущаю запах собственного тела... По спине бегают мураши пота. Кондуктор ходит из стороны в сторону, вжимает меня в толпу, в толстого мужика с густыми седыми усами, как у Никиты Михалкова. Я сильно стискиваю зубы. Так сильно, как могу. Кажется, что вот-вот они должны сломаться, треснуть, посыпаться. Но нет. Они держатся, сопротивляются моему безумию. Они знают, что я ещё не полностью сумасшедший. Наверное, это действительно так. Я разжимаю зубы, чтобы потом стиснуть их вновь. Кондукторша прошла ещё раз, ещё раз вжала меня в толпу. Она толстая. Ходит, переваливается, отпихивает меня своей рукой, похожей на палку колбасы. Что-то бормочет, сука. Мне хочется взять нож и воткнуть ей в живот, чтобы из него вытек весь жир, чтобы шарик сдулся, чтобы в этом автобусе стало посвободнее, чтобы я, наконец, перестал потеть. Кондукторша орёт на какого-то худого, бородатого, потерянного мужчину. Она дала ему слишком много сдачи, теперь просит деньги обратно. Пять рублей. Она нечаянно обсчиталась на пять рублей, а теперь устраивает из этого скандал. Бородатое ничтожество ничего не понимает, оглядывается по сторонам, смущается. Она его испугала. Ему неловко. На него смотрит пол автобуса. Все их склизкие взгляды направлены на него. Он бы легко отдал эти пять рублей, ему они не нужны, но он стоит и слышит ругань кондукторши просто потому, что все эти люди со своими гордыми, холодными, чистыми лицами осуждающе смотрят на него. Он пойман, он - невиновный преступник, он загнан в угол, и теперь он просто дрожит. Да, бородач - из жертв, из таких, как я. Если бы в нём была злоба, он бы послал её куда подальше, он бы усмехнулся, показав всем этим людям, что они для него - просто мусор, но нет... Он виновато глядит в пол, словно действительно сделал какую-то гадость, рыскает по карманам, слушает ор кондукторши: «Это не ваши деньги! Отдайте!». Он смиряется и отдаёт. Если бы в нём была злоба, он бы швырнул ей в рожу эти пять рублей, но он добр. И это его грех. За это он будет наказан. За это он будет страдать. Во мне же, слаба Богу, присутствует злоба. Я хочу сломать позвоночник этой кондукторше. Я хочу, чтобы автобус врезался в столб, чтобы всё это человеческое мясо, за исключением меня, разумеется, вылетело на улицу, чтобы их чистые, сухие лица, стали просто кровавыми пятнами, размазанными по асфальту... Но нет... Такого не будет. По моему большому, кривому носу катятся, точно дети с ледяной горки, весёлые капельки пота. А я стираю их рукой. Почему так? Ведь женщина, абсолютно сухая женщина, сидит в тёплой коричневой шубе, в огромной шапке, в шарфе, а я стою, сняв шапку и шарф, расстегнув куртку. Но пот течёт с меня, а не с неё. Это несправедливо. Только из-за этой несправедливости женщину в шубе можно убить. Как убить? Задушить, чтобы она покраснела, как арбуз, и хоть немножко вспотела. Наконец, моя остановка. Я иду к выходу, но передо мною стоит толстая, большая старушка. Я протискиваюсь через неё. Случайно она бьёт меня локтём в глаз. Думаю: «вот бы ударить тебя, сука. Со всей силы, чтобы ты упала, чтобы закричала что-нибудь...» Злоба уже полностью захватила меня. Автобус останавливается. Передо мной выходит ещё одна толстая старушка, тоже в шубе. Она корячится, медленно передвигает ноги, занимая весь проход. Мне надо спешить, моя пара уже началась. У меня только одно желание. Пнуть старушку в спину, чтобы она грохнулась, вылетела из автобуса, ударилась башкой о лёд. И тогда все остальные люди выйдут из автобуса и пойдут по своим делам. Затопчут бабку, и хрен с ней... Ах-ах-ах, вот так надо думать. Это же и есть, блин, сверхчеловек. Лишённый совести и страха, да? Не подающий руки... Ведь если люди не подают тебе руки, почему ты должен? Почему ты обязан стараться быть добрым в злом мире? Разве это вообще возможно? Нет, зло - это лечение. Вот представь, если бы было лекарство, разом превращающее человека в беса, в тёмную, дьявольскую сущность, в которой не было бы ничего хорошего... Как это было бы прекрасно. Я принял бы такое лекарство без всяких раздумий. Нет, добрым, хорошим человеком в нашем мире быть просто невыносимо. За доброту тебя наказывают, доброта - это слабость, доброта - предтеча неудач и насмешек... Доброта - вот качество тех, кто лезет в петлю. Ублюдки же всегда хотят жить, их жизнь активная, правильная. Они всегда на виду, их, только их и можно встретить во власти, они добиваются женщин, они везде побеждают, ведь у них нет этого барьера, слепленного из совести. Жаль, что пока зло не может стать неотъемлемой частью меня. Жаль, что то редкое зло, что во мне зарождается, уходит в пустоту. А может, пустота - и есть зло или предтеча зла... Кто же знает?

- Но это же всё обман... - сказала фигуристка. - Ты так хочешь любить. Ты ищешь Бога, не так ли? Ты ищешь мечту, стимул? Ты посреди пустыни, ты умираешь от жажды и ждёшь, когда кто-нибудь даст тебе воды. Ты ещё хочешь воды, да? Ты не смирился со своим положением. Ты ещё не стал частью пустыни. Она не поглотила тебя. Вспомни, что было раньше. Когда ты писал стихи о девочке Маше, о твоей первой любви, потом о Полине... Вспомни, как ты по-настоящему хотел полюбить мир, вспомни, как ты молился за всех угнетённых и страдающих. Ты ведь считал, что можешь потом, в будущем, познать правду и дать её людям.

- Я был ребёнком, - ответил я. - Это просто мечты. Всё оказалось не так, как я себе представлял. По детской наивности я считал, что меня выбрал Бог, выбрал для чего-то огромного. Я думал, что моя душа разрывается не просто так, что я должен всем помочь. Но потом... Я осознал, что не нужен ни богу, ни миру... Никому. Никому не нужна эта моя идиотская любовь, никому не нужен я сам. Да и Бога никакого нет, и цели никакой нет, и таланта у меня никакого нет. Я - просто посредственность. Слабое существо, наделённое дырявой душой. Человек третьего сорта. Неудачник.

- Вот ты снова начинаешь ныть, - заметила она.

- Да, прости, - сказал я. - Я не могу без этого.

- Это лучше, чем слушать о том, как ты хочешь кого-то убить.

- Я никого не хочу убивать.

- Тогда зачем ты взял пистолет?

- Ты знаешь, - улыбнулся я. - Я хочу уничтожить то, что мешает пустоте...

- Человека?

- Нет, не человека... - помотал я головой. - Просто уродливый кусок мяса.

- А как же я? - спросила она, чуть не плача.

- Тебя не существует, - сказал я. - Твоя внешность - от прекрасной фигуристки, которая ездит на соревнования в Европу, твой характер - просто придуманный мною образ. Ты - только персонаж моего очередного ненаписанного стихотворения.

- Мне кажется, ты не любишь меня.

- Мне бы хотелось не любить, - сказал я. - Любить - это отвратительно.

- Просто ты не чувствовал ответной любви. Поэтому для тебя любовь - просто мучение.

- Вот именно, - согласился я. - В фильмах это что-то красивое, но на самом деле... Любовь корёжит всё внутри, выковыривает лампочки. Хорошо хоть, что всё быстро проходит. Нужно всего лишь подождать. Любовь быстро превращается в тень, а потом растворяется в пустоте.

- Ты так много значения придаёшь пустоте...

- Это моё лекарство, мой лучший друг.

- Мне так жаль, что я не могу помочь тебе, - промолвила фигуристка, - жаль, что не могу дать тебе тепла.

- А ты хочешь?! - удивился я.

- Вряд ли, но мне жалко тебя, - говорила она. - Ты такой одинокий, такой покинутый, пропащий. Сколько таких же людей, как ты, шатаются по планете, не зная зачем, не находя в себе ничего, чтобы жить дальше?

- Прекрати, - попытался остановить её я. - Мне не нужно твоей жалости. Ты должна быть выше меня, ясно? Не опускайся до жалости к такому ничтожеству... Прости меня, ладно? Прости, что вызвал у тебя эти чувства! Я не знаю, зачем говорю всё это. Я не знаю, зачем ты пришла. Я ничего не знаю... Прости меня, пожалуйста... Всё, что я делаю, неправильно. Каждый мой поступок - ошибка, каждое моё слово - ошибка и каждый мой образ - всего лишь ошибка, которую я не в силах исправить. Прости меня, ладно? Это было очень эгоистично. Создать тебя. Сделать из тебя платок для собственных рыданий...

- Не бойся, всё нормально, - по-матерински тепло улыбнулась фигуристка. - Ложись на кровать и поспи. Пусть тебе приснится что-нибудь хорошее... Ласковый май, как в той песне... Да, тебе нужно отдохнуть. А пока ты поспишь, сыграю я тебе колыбельную.

- Но я не хочу спать... - сказал я. - Нет, я только потрачу время зря. Сколько его и так потрачено впустую...

- Ты слишком много думаешь о времени, - покачала головой девочка. - Но ведь твоё время всегда уходит впустую, независимо от того, бодрствуешь ты или спишь. Да и какая разница между этим миром и сном? Они оба ненастоящие. Даже сейчас ты говоришь с ненастоящим человеком, потому что настоящим людям ты, увы, не нужен. Твоё время - это пустота, - ровно так же, как и твоя жизнь. Так что успокойся, перестань думать о времени. Погрузись в фантазию...

Я не сопротивлялся. Исполнил её желание. Положил голову на кровать и, закрыв глаза, быстро заснул. Мне не нужно было спать, но сон пришёл... Зато когда я должен спать, вместо него ко мне в гости приходит мокрая бессонница, которая заживо замуровывает меня в ночь. Какая ирония...

Темнота в глазах быстро сменилась яркой картинкой.

Я стоял посреди оврага. Вокруг был снег, сугробы, из которых торчала желтая, мёртвая трава. Дул сильный, холодный ветер, шершавый, острый. Вдалеке, на горизонте, виднелись многоэтажные дома, церковь. Из церкви доносился колокольный звон. Я слушал его, пытался уловить, запомнить его, но он терялся в скрежете ветра. Я оглянулся. Поблизости ничего не было. Только овраг то поднимался, то опускался вниз... Казалось, что земля - это живой организм, который движется, дышит. Словно Земля чувствует каждый твой шаг, каждое прикосновение, но из деликатности молчит.

На дне оврага валялся мусор. Что именно, я разобрать не мог. И ещё было дерево... К нему вела едва видная тропинка, которую уже почти занесло снегом. Я присмотрелся к дереву. Оно было странным. Оно не двигалось, несмотря на сильный, яростный ветер. Оно стояло статично, словно на фотографии. Я повернулся и, закрыв лицо рукой, чтобы хоть как-то спастись от метели, пошёл к дереву. Ноги вязли в снежном болоте. Сугробы... Они словно пытались всосать меня в себя... Словно я был всего лишь вермишелью в их полупустой тарелке.

По небу растекался месяц. Его кончики безуспешно пытались коснуться друг друга. Но они только расползались, и месяц становился похожим на большого белого опарыша, который пытался захватить всю вселенную.

На секунду показалось, что месяц подмигнул мне. Нет, это всего лишь иллюзия. Как и всё остальное. Я посмотрел вниз, под ноги, и увидел большие медвежьи следы. Сразу я их не заметил, но теперь они лежали прямо подо мной. Странно, откуда они тут взялись? А может, раньше я просто не так хорошо смотрел. Теперь я бросил взгляд на дерево. До него было ещё далеко. Надо было идти скорее. Но зачем мне это нужно? Разве я знаю? Наверное, просто потому что дерево по-настоящему понравилось мне. Оно было таким сказочным, таким тонким, таким волшебным... Словно овеянным лёгкой дымкой. С одной стороны, я боялся идти к нему, боялся, что дерево отвергнет меня, что оно поделится со мной только холодом, что оно принесёт мне лишь страдание, но я надеялся, что оно поймёт меня, почему-то, зачем-то, что оно, единственное и правильное, даст мне возможность согреться и спастись.

Чем ближе я приближался к дереву, тем сильнее мне казалось, что рядом с деревом кто-то сидит... Какой-то силуэт. Но этот силуэт был туманным, неразличимым. Я прибавил шаг, побежал, глотая заледеневшие комки морозного воздуха.

Ноги гвоздями входили в сугробы, протыкали иллюзию зимней сказки. Я слышал, как сугробы кричали, как они пытались схватить меня, но их конечности, их пальцы, рассыпались на тысячи разных снежинок.

Силуэт прочерчивался всё лучше. Человек... Кажется, девушка. Причем, она не была одета по-зимнему... На ней была только чёрная шапка, кофта худи, рваные джинсы и белые кеды.

Девочка сидела у дерева, над обрывом, и курила сигарету. Небо было так низко, и девочка словно притягивала его. У неё были яркие зелёные волосы и чёрные губы. Мне показалось, что ей совсем не холодно, что она наслаждается этой погодой, этим мрачным и пустым местом. Она смотрела на начинающийся ураган так бесстрастно и властно, словно насмехалась над природой, словно была Богом, следящим за людьми.

Совсем скоро я уже стоял рядом с ней. Передо мною было дерево, но я смотрел не на него, а на девушку.

Она не реагировала на меня. Была увлечена чем-то большим, чем такой посредственностью, как я. Жевала резинку и улыбалась.

Я пристроился рядом с ней. Но сидеть на снегу было невыносимо холодно. Почему у неё это получалось?

- Кто ты? - попытался я начать разговор.

- А ты? - спросила она в ответ, вовсе не смотря на меня.

- Я не знаю, - пожал я плечами.

- Я тоже не знаю, - улыбнулась девушка.

- Тебе не холодно? - спросил я.

- Нет, - снова улыбнулась она. - Нормальным людям не бывает холодно. Им всегда тепло, они всегда счастливы. Не то что ты. Сраный нытик.

- Ты знаешь меня?

- Конечно, - кивнула она. - Ты же меня придумал. Я не существую в реальности.

- Здесь, наверное, ходит медведь, - уведомил я её. - Надо быть осторожнее.

- Медведь нигде не ходит, - улыбнувшись, промолвила девушка. - Он сидит и мило беседует со своей жертвой.

- Значит, я - жертва?

Но девочка не ответила на этот вопрос.

- Пора собирать урожай, - сказала она и, встав, подошла к дереву.

Вдруг дерево шелохнулось и всеми ветками потянулось к девушке с зелёными волосами. Я внимательно смотрел на дерево. Оно всё было голым, серым, с длинными, пустыми веточками. Лишь на самой вершине дерева висел плод. Одинокое золотое яблоко с красным пятном посередине.

Дерево уступчиво склонилось к девочке, и зеленоволосая красавица бережно сорвала яблоко. Отдав девушке плод, дерево вернулось на место и снова замерло, превратившись в памятник.

- Что это? - спросил я, но ответа вновь не последовало.

- Смотри, - произнесла она тихо и мягко. Так, что никакие объяснения мне больше не были нужны.

Она подула на яблоко, и оно взлетело и устремилось вдаль, к горизонту...

- Красиво? - спросила она.

- Ага, - согласился я, не желая, чтобы мне что-то объясняли.

Яблоко летело всё дальше, к тоненькой линии горизонта. Вскоре плода уже не было видно, он исчез. Однако девушка всё ещё стояла и смотрела в небо, словно ожидая чего-то великого. Я не понимал, чего именно она ждёт, и тоже стоял и смотрел вдаль, на тонкую белую линию, похожую на обрезанный кусок ногтя.

Вдруг из белого горизонт превратился в красный. Я увидел вдали маленький ядерный гибок. Девушка прошептала: «Как красиво... Мне кажется, этот взрыв - самое красивое, что мог сделать человек. После такого любое искусства, любая жизнь бессмысленна». Я не мог не согласиться. Взрыв действительно был чудесным. Он пытался сказать мне что-то, он громыхал, злился, но я не понимал его. Просто любовался, не в силах отвлечься. Но девушка с зелёными волосами была сильнее. Она уже не смотрела на горизонт. Отошла в сторону, наклонилась, достала что-то из сугроба и подошла ко мне. В её руках был стакан, чистый, пустой и блестящий. Им она словно накрыла взрыв, разрывающий горизонт. Внезапно пламя потухло. Всё стало точно так же, как раньше. Только город, затронутый ядерным огнём, дымился, словно после большого пожара. И всё. На дне стакана теперь бултыхалась густая красная жидкость, похожая на кровь.

- Вот, выпей, - сказала мне девушка.

- Это обязательно? - спросил я.

- Да, - ответила волшебница. - Не бойся, это вкусно.

Я взял стакан и, закрыв глаза, проглотил жидкость. Она была сладкой, напоминающей вишнёвый сок. Жидкость прокатилась по моему телу, прогрела его, очистила, устранила какой-то засор, долгое время стоявший в горле.

Открыв глаза, я понял, что оказался в парикмахерской. Длинная женщина с тонкими руками и ножницами вместо рук стригла меня, обрезала эти грязные, торчащие во все стороны патлы, которые падали на чёрную, потёртую накидку. На бледном лице парикмахерши я видел отвращение. Она хмурилась. Пыталась преодолеть свою неприязнь ко мне. Передо мной - разбитое зеркало. В нём отражался я. Моё красное, забитое прыщами лицо, опухшее, гноящееся. Из каждого прыща выглядывал маленький крот и махал ручкой, приветствуя меня и всех остальных. Потом крот исчезал, и прыщ пузырился, вскипал. И так - с сотнями, тысячами прыщей на моём уродливом лице.

Женщина-парикмахер всё видела, всё замечала. В итоге она не выдержала, открыла окно, за которым была только пустота, и проблевалась.

- Простите, - сказала она, вытерев рот, - вы настолько уродливы, что заражаете меня уродством.

- Нет, это вы простите меня, - попытался оправдаться я. - Я не должен был приходить.

- Сегодня на улице снежно, - перевела она тему. - Необычно, да? Когда это в Сибири в последний раз шёл снег?

Я посмотрел на свою накидку и понял... Вся она была в моих волосах и моей перхоти. Так вот что она имела в виду... Чёрт. Как неудобно. Хочется сбежать отсюда, раствориться. Впитаться в зеркало и отражать кого-то другого, но не себя, быть кем-то другим. Главное, не собой. Нет, пожалуйста... Не показывайте мне себя.

Парикмахерша продолжила блевать. Блевота раскрашивала мир вокруг, превращаясь в радугу, в цветочки, в шарики, в цветущие, зелёные деревья. По небу плыли большие белые лебеди. Кажется, раньше лебеди были яйцами. Сначала они вылезли через рот парикмахерши, а потом стали чем-то прекрасным... Многие люди делают так же. Сначала их отрыгивает жизнь, а потом они становятся красивыми, замечательными... Но это не про меня. Я так и остаюсь отрыжкой жизни, отрыжкой общества... Б-р-р-р-р-р! Звучит, как подростковый протест. Да я сам - ходящий подростковый протест. Уродливый, жалкий, прыщавый и красный. Боже.

За окном становилось всё лучше, всё теплее, все ярче. Наступало настоящее лето. Вон, на площадке бегали выблеванные дети и играли в выблеванный футбол. Выблеванные алкаши пили выблеванную водку. Но парикмахерша не хотела останавливаться. Она продолжала рыгать. Лишь бы не смотреть на меня. Не надо.

Становилось жарко. Лето всё-таки, тридцатиградусное пекло. Я весь вспотел. Пот, словно капельки росы, тёк по моей жирной, сальной, коже, делая её сухой, превращая её в плёнку, которую хотелось только содрать. Прыщи набухали, лопались, марая гноем зеркало. Я пытался оттереть гной рукавом, но не мог... Только размазал его по зеркалу. К тому же, с каждой секундой гноя становилось всё больше. Он стекал вниз, как сперма с лица проститутки, пережившей gangbang.

Из лопнувших прыщей тёкла кровь. Мне становилось больно. Пот смешивался с кровью, гноем и ненавистью ко всему. Я становился одной большой жидкостью. И кожа была мне уже не нужна. Она казалась придатком, который только делал из меня монстра.

Лицо жгло. Зеркало полностью залило гноем. Теперь я не мог видеть в нём своего уродливого, поганого лица. Спасибо.

Гной сваливался в кучу, и куча начинала шевелиться, жить, существовать. Кажется, она росла, становясь похожей на снеговика. Откуда-то у кучи взялись две веточки-ручки и два глазика. Веточки, кажется, сорвали с того самого мистически притягательного дерева у оврага. У снеговика даже были волосы... Мои отрезанные волосы, которые он подобрал с пола и прилепил себе.

Снеговик открыл рот и заговорил:

- Тебе больно? - сочувственно спросил он.

- Больно, - признался я. - Кажется, моё тело износилось... Оно всё такое дырявое. Из него течёт кровь. Скоро крови в теле не останется. Будет лишь пустота.

- Я вижу, - усмехнулся снеговик. - Твоё тело в крови. Из тебя течёт гной, и там, под кожей, его ещё много. Там, внутри тебя, ползают мокрые черви, которые вырабатывают гной. Можешь попробовать найти их.

Я дотронулся до собственной кожи. Она была тонкой, как маска, жидкой, шершавой. Кожа казалась плёнкой, под которой скрывалась пустота. Она так легко слезала... Стоило только дёрнуть, и кожа уже сама тянулась вниз, проливая на пол маленькие капельки крови. Через каких-то пару минут вся кожа уже была у меня в руках. Я собрал кожу в комочек и держал её, как одеяло в бессонную ночь, смотрел на неё так, словно она была не моей, а чьей-то чужой... Смотрел на эти противные волосы, на прыщи, на засорённые поры. Почему-то кожа была... Как шкурка у курицы-грилль. Хрустящая, сухая, поджаристая. Я был голоден. Мне надо было что-то съесть. Кожа казалась гнилой, но съедобной и даже аппетитной. Я засунул кожу в рот и стал жевать, высасывать из неё все соки. Но на вкус кожа была пустой и слишком жирной... Меня начало тошнить. Я подбежал к окну. Парикмахерши уже не было рядом. Она сдулась, словно резиновая кукла, и выпала из окна, на асфальт, украшенный островками плевков.

Я почувствовал, что воняет дохлятиной вперемежку с потом и сырными чипсами. Стало мерзко.

Я блеванул в окно, на смешной, плоский труп парикмахерши, которая смотрела на меня снизу вверх своими большими голубыми глазами, стеклянными и совсем не живыми.

Постепенно всё пропадало. Мир вокруг, лето снова становилось одной большой пустотой. Я закрыл глаза. Всё прекратилось. Я вновь сидел на стуле перед запачканным зеркалом. Снеговик стоял за мной и целовался с парикмахершей.

- Не смотри на этого урода, - шептал снеговик своей пассии. - Без кожи он ещё хуже. Он всё чувствует.

- Правда? - спросила парикмахерша, словно не веря своим ушам.

- Хочешь попробовать? - заигрывал с ней снеговик.

Она отвлеклась от снеговика, подошла ко мне, взяла свои длинные, острые ножницы и воткнула их мне прямо в спину. Мне стало невыносимо больно. Я почувствовал боль каждым миллиметром собственного тела. Теперь каждое дуновение ветра приносило мне боль. Боль, боль, боль. Повсюду.

Всё затряслось. Расплылось в жёлто-зелёных, блевотных тонах. Зеркало треснуло, и все его маленькие осколки вонзились в меня. Я закричал, почувствовал на губе кровь, затем откусил эту мягкую губу и стал жевать, словно резинку со вкусом человечины.

Передо мной мелькали картинки... Розовые, фиолетовые, красные. Картинки плыли перед моими глазами, становились маленькими лучиками, которые заострёнными копьями вонзались в моё тело. Они снова дырявили его, дырявили мою пустоту и мою ненависть к самому себе.

Я был нигде. В какой-то абсолютной пустоте, в которой почему-то, зачем-то затерялась боль. В каком-то крайнем, тёмном пространстве, из которого не было никакого выхода, кроме одного. Реальности. Ещё большего кошмара.

Я открыл глаза и проснулся в мокрой от пота постели. Всё хорошо. Наверное. Моей фигуристки больше не было. Вместо неё рядом со мной лежала пустота.

Протерев глаза, я потянулся за телефоном. Проспал я всего ничего - пару часов. Но пропустил сообщение от Даши. Она позвала в этот дурацкий штаб. Агитировать, раздавать листовки. Чёрт, зачем мне это? Чтобы пообщаться с Дашей? Заменить ею Алису? Или Полину? Хер разберёшь, уже сам запутался в этих маленьких и больших влюблённостях... Нет, бред. Сейчас существует только Алиса. Всё остальное - просто воспоминания, которые я пытаюсь воскресить. Может, и Алиса тоже - только воспоминание? Почему она понравилась мне? Может, она единственная девушка, которая дала мне шанс? А может, я опять просто сам себе всё придумал.

Я не стал отвечать на сообщение. Зачем? Разве стоит сейчас вставать, идти куда-то, делать не пойми что, чтобы понравиться какой-то девочке?

Телефон зазвонил. Это снова была она. Я взял трубку и поднёс телефон к уху.

- Привет, - прощебетала Гармс, - ты прочитал моё сообщение, но не отвечаешь... Как ты понял, у нас не хватает волонтёров. Надо пару часов листовки пораздавать... Я тебя очень прошу. Сможешь помочь? Я буду тебе очень благодарна. Правда.

- Слушай, я только проснулся, - буркнул я. - Мне так лень куда-то идти.

- Брось, чувак. Не будь таким пассивным. Ты же студент! Что тебе стоит помочь мне? Потом посидим, выпьем по чашечке кофе. Как ты на это смотришь? Плюс тебя тут ждёт мой брательник. Он расстроится, если ты не явишься. Говорит, что ты должен возглавить нашу армию, ха-ха-ха... Это так смешно.

- Ну уж нет, - усмехнулся я. - Это ты у нас местная Жанна д'Арк, не я. Только она победила англичан, а ты приведёшь Дровосецкого к победе. Только, надеюсь, ты не кончишь, как она.

-Ха-ха, ну да, - хихикала она. - Тогда ты Робеспьер. Тоже желаю тебе не кончить, как он.

- Ну спасибо. Я вообще -то не хочу устраивать диктатуры.

- Хе-хе-хе, - посмеялась она. - Так ты придёшь?

- Ладно, - согласился я просто так, от скуки. - Только чтобы помочь. Ты же знаешь, я не верю в то, что твой может что-то изменить.

- Во-первых, он совсем не мой, а во-вторых, ты просто пессимист.

- Реалист, - поправил я Дашу.

- Все пессимисты так говорят, - мудро заметила она. - Так что не отнекивайся. Просто тебе нужна компания, нормальные ребята, с которыми можно приятно проводить время.

- Мне такое уже говорили.

- Ну и я повторю. Не будь таким нудным, и жизнь сразу станет ярче. Ладно, до встречи.

Через силу я поднялся с кровати, натянул на себя помятую одежду, побрызгался одеколоном, который стоял на полке уже несколько лет, засунул в карман пять сотен рублей и, облачившись в куртку, пошёл на остановку.

Ждать автобус пришлось долго. Я ходил из стороны в сторону, вдыхал морозный воздух, смотрел на афиши с знакомыми лицами из ящика, от которых меня тошнило, прислушивался к хрусту снега под моими ногами... В нём было что-то загадочное, мутное, насмешливое. Что-то злое и жалкое. И мне оно нравилось. Я хотел погрузиться в этот звук, хотел увидеть мир с позиции этого звука...

Жаль, что хруст перебивался рёвом проезжающих мимо автомобилей. Они пролетали, словно мухи. Железные, нелепые, похожие друг на друга. Точно армия клонов из «Звёздных войн». И то в клонах было больше индивидуальности.

Наконец, похожий на сороконожку автобус подбежал к остановке. Мне повезло. Там было не так много народу. Мне удалось сесть и спокойно, всего лишь за полчаса, доехать до штаба. Здесь уже собрались группы подростков, поддерживающих Дровосецкого. Вот парень с синими волосами и двумя косичками по имени Игнат. Он был из моей шараги, учился на социолога. Вроде бы умный, и с самоиронией у него всё было в порядке, но слишком уж этот чувак выпячивал себя. Кричал, старался показаться умнее, чем он есть на самом деле, искал внимания, ёрничал. Что уж, один его внешний вид обо всём говорил. Ну и, конечно, он либерал. Свобода попугаям, извращенцам, гендерным меншинствам! Коммунистов на костёр, националистов в топку! Без разбору, во славу свободы слова и суверенной демократии!

Да, здесь было множество придурков из моего недовуза. Вот длинная блондинка с лошадиным лицом, надутыми губами, длинными волосами, в дурацких серых чулках. Она училась на политолога. Вот её парень, тоже политолог, пухлый, но высокий парнишка, прилизанный, в очках, с лёгкой щетиной на лице. Пара общалась с полноватой, прыщавой девочкой с фиолетовыми волосами и татуировкой змеи на шее. Эта девочка, которую, кстати, звали Еленой, тоже журналистка, но первокурсница. Пару раз мне даже удавалось с ней поговорить. К сожалению, она была не очень приятной. Постоянно психовала, срывалась, учила всех жизни, а потом жаловалась, что у неё нет друзей. Её все считали злой и токсичной, но это было не так. Вся её злоба являлась просто панцирем. Она боялась людей, их упрёков и оскорблений, и поэтому сама старалась первой нанести удар, оскорбив их и упрекнув в чём-то.

И теперь она делала то же самое. Стояла и ругалась с этой парочкой политологов, объясняла им, почему нельзя отсоединять Чечню от России.

Я не стал вступать в их спор. Зачем? Если участвовать в здешних разговорах, то можно слить весь день в унитаз. Говорить обо всём и ни о чём конкретно. Выбор тем, кстати, был довольно обширный. Стоящая в штабе толпа, в которой преобладали школьники в возрасте от 15 до 17 лет, обсуждала вопросы, касающиеся как России, так и других стран. Всё это сборище школьников, которое разбавляли редкие мужичками с бородами и без, шумело, возмущалось, размахивало руками. Это не сборище, нет, это какой-то монстр, нелепый и неуклюжий, но всё-таки монстр, который хотел сделать что-то значимое. По крайней мере, мне так казалось.

Я не хотел становиться частью этого монстра, мне не нравилось красивое лицо Дровосецкого на фотографии, я не верил, что эти дети могут убедить взрослого человека голосовать за очередного либерального кандидата, это было абсурдно, смешно даже, но разве я мог уйти? Даша была такой хорошей, что подставить её я просто не мог.

Пройдя дальше, я попытался найти место, где можно сесть, но все места были заняты. Тогда я нашёл себе какой-то угол, где я был незаметным, невидимым, серым, то встал там, опершись о стену.

Но одиночество моё длилось совсем не долго. Через пару минут ко мне подбежала Даша. Она была одета в жёлтую худи на размер больше, которое замечательно висело на её миниатюрном теле, в чёрные узкие джинсы, подчёркивающие красоту её ног, и белые кеды, из которых, по классике, выступали такого же цвета носки. Её волосы были мило растрёпаны. Она не выспалась, казалась воробушком, потерянным в большом мире. Её маленький, четко прочерченный носик был всё так же похож на Полинин. Её губы были такими же необыкновенными, воздушными, похожими на два розовых пёрышка, сцеплённых вместе одним дуновением ветра. С улыбкой на лице Даша сказала:

- Не ожидала, что ты придёшь. Но я рада тебя видеть.

- Я тоже рад тебя видеть, - сказал я так правильно и чётко, словно передо мной стояла Алиса.

- По тебе не скажешь, - усмехнулась она. - Ты какой-то подавленный. Только не будь таким, когда соберёшься раздавать листовки.

- Не буду, - пообещал я и, специально для неё, наигранно, во весь рот, улыбнулся.

- Ну это уже перебор, - посмеявшись, сказала она. - Будь проще.

После этой глупенькой фразы, которую мне говорили, кажется, тысячу раз, она убежала. У неё было много дел. Она бегала по штабу, как шарик в пин-понге, уточняла вопросы, переговаривалась с кем-то, а затем, после всей этой суеты, встала на стул, словно Ленин на броневик, и вместе с координатором штаба, некрасивой, длинной женщиной по имени Ольга и волонтёром,блондином с петушиной причёской и ухоженной бородой из барбершопа, стала давать указания школьникам, студентам и другим взрослым детям, случайно зашедшим на этот праздник абсурда.

Нас распределили на несколько групп. Каждая из них занимала определённую точку в центре города и состояла из пяти-шести человек. В моей группе, кроме меня, было четыре персонажа: Даша, её непоседливый брательник Ваня, который подбежал в штаб с опозданием и сразу принялся снова промывать мне мозги идеями Дровосецкого, синеволосый фрик-социолог Игнат, о котором говорилось чуть выше, и этот бородатый петух, который, наверняка, пару раз за день думал о правах сексуальных меньшинств.

Мы встали в самом центре города, у нулевого километра, где, как правило, ходило много людей, и рассеялись по площади, взяв в руки по тридцать листовок. Стоять одному мне было не очень комфортно. Вот весело - пихать людям эти сраные листовки и смотреть на их недовольные лица. Это же Дровосецкий! Он всё изменит! Ну вы чего...

В конце концов Даша заметила мои мучения.

- Давай будем вдвоём стоять, - предложила она, - я вижу, тебе стрёмно одному. Мне, собственно, тоже. Так что я тебе помогу.

Я согласился. Правда, дальше у нас разговор не пошёл. Мы стояли и просто раздавали листовки, которые люди, по большей части, выкидывали в ближайшую мусорку. Мне было всё равно, а она расстраивалась. Кажется, ей и правда было не насрать на того Дровосецкого, на всю эту агитацию. Удивительно. Неужели она увлеклась?

Да, увлеклась. Пыталась что-то говорить людям, уговаривала их не выбрасывать листовку, сообщала им адрес штаба, материлась, когда люди проходили мимо неё.

- Да не парься ты так, - говорил я ей. - Они же смотрят, что-то узнают. Люди не обязаны читать всю листовку, а потом ещё и сохранять её у себя.

- Ничего они не смотрят, - жаловалась Даша. - Мне кажется, для них мы какие-то сектанты.

- Ну, мы и есть сектанты, - ухмылялся я. - Пытаемся впарить людям нового, якобы справедливого бога вместо старого, жестокого и властолюбивого. Но люди же не хотят верить ни в того, ни в другого бога. В двадцать первом веке все потеряли веру в богов, потому что боги далеко, на небесах. Они мыслят себя высшими существами, не едят чипсы, не ходят в кино. Боги презирают людей, мы для них - всего лишь стадо, рабочий материал, который дохнет и рождается заново...

- Нет, - оборвала меня Даша. - Дровосецкий совсем не такой. Он не мыслит себя высшим существом и не презирает людей.

- Ну да, конечно, - иронично промолвил я. - На одном его лице столько самолюбия. Думаешь, он может за что-то бороться? Кому вообще нужна какая-та борьба? Разве ему есть дело до людей? Нет, только до собственных карманов. Что говорит Дровосецкий? У него есть какие идеи, кроме самых банальных, популистских лозунгов? Я гуглил, пытался найти, но там ничего нет. Стандартная, расплывчатая позиция по простым вопросам и полное её отсутствие по сложным. Да, я понимаю, он политик, все политики такие, но поэтому они и надоели людям. Политик и народ - это как самоуверенный пикапер и симпотичная тёлка на какой-нибудь вписке. Парень несёт всякую чушь просто для того, чтобы соблазнить барышню. Он ездит ей по мозгам, чтобы потом кинуть её в постель. Вот так и все эти дяди в пиджаках. Хотят просто получить своё. Возвыситься.

- Нет, ты слишком плохо относишься к людям, - сказала Даша. - Ты не можешь поверить в человека, а стоило бы. Дровосецкий, по крайней мере, хочет изменений. Он не старый дед, который просто ворчит и ничего не делает, он обличает их всех, баллотируется, продвигает себя, работает... И надеется на свой успех в городе. По крайней мере, в это хочется верить. Надо же во что-то верить. Просто так ходить, считать всех мудаками, как ты, - это путь в огромное никуда. Зачем так жить?

- Чтобы потом не пришлось разочаровываться, - рубанул я. - Ну и чтобы не было потом стыдно за всю эту фигню. Он же просто использует неравнодушных людей. Ему нужна дешевая рабочая сила, люди, что будут тратить кучу времени, работать за идею, которой у него даже нет. Что же, у него получилось. Мы здесь стоим и пытаемся впарить людям какую-то чушь.

- А зачем ты пришёл?

- Меня позвали, - ответил я. - Для меня это - просто опыт. Я в очередной раз убеждаюсь, насколько всё это абсурдно.

- То есть, если бы я работала у Нилрака, ты бы тоже согласился и пошёл агитировать за этого вора? - она положила руки на пояс, недовольно посмотрев на меня.

- Нет, за него я бы агитировать не пошёл, - признался я. - Здесь хотя бы делают вид, что за что-то борются, за какую-то туманную правду и справедливость.

- Ага, - поймала она меня, - значит, разница всё-таки существует?

- Признаю, существует, - уступил я. - Но незначительная. Единственный плюс Дровосецкого - протест против старого, безжизненного. Но, к сожалению, этот протест пуст, в нём не заключается ничего... Одна пустота.

- Как ты любишь это слово... - задумчиво промолвила она. - Пустота. В ней же ничего не содержится. Так зачем о ней говорить?

- А в жизни ничего и не содержится, - усмехнулся я. - Только боль, страх и постоянный абсурд. Но всё это можно заглушить... Создать помехи пустоты, шипение, как в телевизоре. Когда по ящику идут не идиотские программы, а помехи - серая, рябящая картинка с шипением - это так завораживает. Заставляет раскрыть рот, восхититься. Это пустота, да... Но ведь пустота так прекрасна. Шипение так притягательно. Да, уши болят, да, глазам не очень приятно, но ты словно с головой погружаешься в катарсис, ты будто бы освобождаешься. Словно впереди тебя ждёт ещё более полная, ещё более пустая свобода. Телевизор выключается. Наступает смерть. Блаженство...

- Почему смерть - это блаженство? - спросила она.

- Ты больше не чувствуешь боли, ты не обязан принимать абсурд, соглашаться с ним, ты свободен, ты больше не должен дышать сквозь сопли, ты не должен пытаться понравиться, не должен больше любить, меняться, уговаривать себя жить.

- Ты потенциальный суицидник, Фёдор, - с улыбкой на лице заметила Даша. - Что у тебя на уме? Б-р-р-р! Даже страшно!

- Да нет, это просто мысли, - попытался я оправдаться. - Не думай, что я какой-то сумасшедший... Блин, зря я всё это сказал. У меня часто такое бывает... Вроде говорим с кем-нибудь, а потом я ляпну лишнего, и всё - Остапа понесло... Я начинаю городить всякое, а потом люди считают меня каким-то психом.

- Да нет, ты не псих, - пожав плечами, утешила она меня. - Просто искренний человек. Говоришь, что думаешь, вот тебя и заносит. Не парься, тут у меня та же проблема. Правда, настолько мрачных загонов, как у тебя, я не имею. Ты от них избавляйся. Тебя двадцать, Федя. Когда же любить жизнь, если не сейчас?

- А зачем её любить? - продолжил я городить всё ту же хрень. - Это как любить царя или работорговца. Зачем любить того, кто управляет тобой, зачем любить то, что заставляет тебя просыпаться по утрам? Я не знаю. К тому же жизнь - это просто ошибка, которая ведёт к смерти. Один знаменитый персонаж одного сериала, Раст Коул, говорил, что «смерть создала время чтобы вырастить то, что потом убьёт»... Но мне кажется, что это не совсем так. Смерть создала время и жизнь, чтобы не быть всеобъемлющей. Смерть создала жизнь, чтобы причинить себе боль, чтобы самой умереть на мгновение, а затем воскреснуть, понимаешь? Ведь смерть везде, во всём космосе, ей так одиноко, и она придумала себе врага - жизнь, чтобы не сойти с ума. Смерть понимает, что она всесильна, бессмертна, но ей так хочется умереть. Да, наша, человеческая смерть, для всеобъемлющей смерти - лишь иллюзия гибели, иллюзия конца, который повторяется каждый день, каждый час, каждую минуту. Для смерти наши жизни - антидепрессанты. Они помогают ей расслабиться.

- Как повезло смерти, что у неё есть мы, - улыбнулась Даша.

- Ну, Дровосецкому повезло больше, - переставил я пластинку нашего разговора. - Всё-таки смерть уродлива, она страдает, она обречена вечно мучиться, а Дровосецкому хорошо. Он красивый, обеспеченный, у него, наверное, есть прекрасный, красивый сынишка и умненькая, симпотичная дочка, похожая на певицу Глюкозу из начала двухтысячных. У него всё замечательно.

- Нет ничего плохого в том, что у кого-то всё замечательно.

- Бесспорно, - согласился я. - Просто меня это бесит.

На этом разговор закончился. Мы стояли и молча раздавали листовки. Со временем всё стало даже лучше: люди подходили к нам, спрашивали что-то о Дровосецком, а мы отвечали стандартными, заранее заготовленными фразами. Говорили, какой он крутой, как он спасёт мир, разрушит всё зло на земле и станет для нас, несчастных людей, новым, непогрешимым богом. Мне даже нравилось восхвалять этого придурка. Вот он - мессия, которого мы так долго ждали! Смотрите! Веруйте!

Кроме обычных интересующихся, к нам подходили и агрессивные персонажи. Они ругались, спрашивали, на кого мы работаем. Мы старались игнорировать буйных, молчать, чтобы те поскорее ушли. Почти со всеми это прокатывало, но парочка «патриотов» всё же сильно хотела конфликта. Одного из них Даша смогла напугать полицией, а второй верил, что полиция в данной ситуации будет на его стороне, и полез на нас с матами. Это был сороколетний, толстый мужик, низкорослый, лысый, с рыхлой, сухой кожей и неприятными родинками на щеках.

- Что это вы тут устраиваете? - горланил он. - Ишь, чего захотели... Мнение они заимели. Только ваше ли это мнение, а? Ваше? Вас покупают, а вы соглашаетесь! Что за молодёжь пошла?! Ради денег готовы на всё! И Родину-мать продать! Вот суки. Что для вас Родина-то? Да нет у вас Родины. Ваша Родина - это МакДональдс и фильмы про человека-паука! Больше вам ничего не нужно.

- А чем вам не угодил человек-паук? - пошутила Даша. - Да и страну за МакДональдс продали вовсе не мы, а ваше поколение! Мы тогда ещё не родились. У нас не было выбора. Мы появились на свет на обломках. Мы до сих пор живём на обломках. А вы, то есть такие, как вы, мешают построить здесь что-то нормальное! Место, где человека бы уважали! Страну, из которой не хотелось бы уезжать!

- Мы уже давно всё построили! - кричал мужик. - А вам если что-то не нравится, то сваливайте в свою Америку. Здесь бунтовать не надо...

- Мы не бунтуем, - оправдывалась Даша. - Просто высказываем своё мнение.

- Ишь что, мнение вы заимели! - восклицал он. - Не в вашем возрасте нужно мнение иметь! Вам ещё равновато его иметь, вы жизни ещё не видели! Вам бы учиться, целоваться и на дискотеках танцевать, а не здесь стоять и мёрзнуть, агитируя за какого-то купленного американцами кандидата.

- А где ваши доказательства, что он куплен американцами?! - не сдавалась Гармс.

- Доказательства есть! - гаркнул мужчина. - Все об этом говорят! Он либерал, а значит - против России и русских людей. Он против русского царя, против нашей политики. Я вообще не понимаю, как вам позволяют тут стоять и за него агитировать. Я бы вас давно бы уже взял и посадил. Э-х-х-х! Сталина на вас нет!

- Ну вы и маньяк! - крикнула Даша. - Хотите, чтобы нас расстреливали и убивали? Ну давайте, убейте, что уж вы?! Раз вы такой маньяк!

- Успокойся, - попросил я её. - Ты его ни в чём не убедишь.

- Нет, Фёдор, этот старый дурак только что сказал, что хорошо было бы нас посадить в лагеря! - истерила Даша. - Может, нас и в газовые камеры надо отправить, а, мужчина? Так что же мелочиться, убейте нас прямо сейчас! Вы же натуральный убийца.

- Да заткнись ты, дура! - воскликнул мужчина и толкнул Дашу так сильно, что она, мило визгнув, упала в сугроб.

Ни секунды не думая, я подскочил к мужику и толкнул его в ответ. Получилось не очень. Он был огромный, толстый и коренастый, так что сдвинуть его с места было не так уж и просто.

- Слышь ты! - заорал я, чтобы испугать его. - Что ты творишь? Она девочка вообще-то!

- Какая она девочка? - ухмыльнулся мужик. - Так, либеральная подстилка.

- Слышь, быдло! - напирал я. - Какая она тебе подстилка? Подстилка - это твоя жена. Ну или мамаша. Если она, конечно, ещё жива. Интересно, каково ей было родить такое говно с половиной мозга, как ты?

«Остановись, Фёдор! - кричал мне разум. Ты перебрал. За это можно было сильно получить!». Но ладно, я уже всё сказал... Что сделано - того не воротишь. Надо продолжать. Чтобы не показаться ему слабаком. Только слабаки отступают.

- Слышь, ты что, дофига смелый, а? - уже на полном серьёзе загорланил мужик. - Тебе собственная жизнь не дорога, а? Если не дорога, я могу тебя её лишить.

Он достал из кармана раскладной нож. Прямо как друг Клыка в туалете. Да, я не шучу. Реально раскинул его и стоял передо мной, устремив на меня свой разъярённый взгляд. Нет, это не было страшно. Скорее, нелепо. Мужик не был похож на убийцу. Сороколетний толстячок с ножом. Вот умора. Я готов был засмеяться. Но к смеху ситуация явно не располагала. Нет, ржать было нельзя. Даша бы подумала, что я совсем долбанутый. Хохочу, когда передо мной стоит человек с ножом. Идиотия. Поэтому чтобы не засмеяться, я растянул улыбку на всё лицо и, широко улыбаясь, глядел на этого сумасшедшего дебила.

- Что ты лыбишься? - закричал он. - Ты что, идиот?

- Нет, это ты идиот! - произнёс я. - Решил зарезать студента за шутку про свою мамашу? Ну ладно, флаг тебе в руки, режь. Только не в живот, пожалуйста. От удара ножом в живот, насколько я слышал, умираешь мучительно, теряешь много крови. Я здесь всё залью, а тут ещё людям ходить. Ну согласись, им будет не очень приятно. Дети посмотрят на кровь, испугаются. Кстати, странно, что сейчас тут никого нет. Весь вечер здесь ходили люди, а сейчас все куда-то пропали. Наверное, увидели твою уродливую морду и решили бежать как можно дальше.

- Ты думаешь, я не смогу тебе врезать, идиот? - продолжал он мне угрожать.

- Ну может, тебе стоит попробовать, - предложил я. - Ты же хочешь?

- Слышь, извинись за оскорбление! - рявкнул он. - Вы, молодёжь, вообще без моральных ценностей! Для вас оскорбить мать, близких вообще ничего не стоит! За такие слова тебя избить мало, сволочь.

- Кто же мне говорит про моральные ценности? - усмехнулся я. - Мужик с ножом, который только что толкнул девочку?

- Да иди ты нахер! - плевался он. - Вы все - потерянное поколение, сволочи! Вы все разрушите Россию, ясно?

- Больше вас не разрушим, - огрызнулся я, уже совсем ничего не боясь.

- Да пошли вы! - бросил мужик напоследок, а затем сорвался с места и побежал прочь.

В общем-то, больше я ничего и не ожидал. Он не был похож на бандита, который может кого-то порезать. Так, обычное быдло. Ничего серьёзного.

Даша ещё лежала на спине. Она испугалась. Плакала. Всё то время, пока я стоял и трепался с мужиком, она лежала и смотрела на нас. Она испугалась больше, чем я. Бедная девочка. Было заметно, что ей очень плохо. Но зачем-то я спросил:

- Всё хорошо?

- Да, нормально, - ответила она слабым, больным голосом.

Она была похожа на маленького, мокрого котёночка. Как жалко тебя, девочка. Что я могу сделать? То, что сделал бы любой человек.

- Сильно ушиблась? - поинтересовался я, помогая ей подняться.

- Нет, - сказала она. - Но попой и локтем немного удариласьь. Ещё головой, да. Теперь она так раскалывается... Синяк будет. Но я больше за тебя испугалась. На секунду мне показалось, что он тебя зарежет... Я не понимаю...

- Что ты не понимаешь?

- Тебя! - вдруг громко воскликнула Даша. - Как ты так можешь? Видишь, что он псих, видишь, что он толкнул меня, пытается тебя провоцировать! В этот момент надо было попытаться всё уладить, а ты начал ещё больше его злить. Зачем ты начал говорить вот это всё... Про его мамашу и жену. Ты что, без башки? Ты не понимал, что он может на тебя наброситься? Зачем эти идиотские шутки? Ладно, окей, ты пошутил, пусть так. Но потом он достал нож, начал тебе угрожать! Зачем ты стал ещё больше его провоцировать? Ты прямо так и сказал: «воткни в меня нож». Что за фигня, Фёдор? Представь, он был бы совсем долбанутым. Представь, он бы набросился и зарезал бы тебя!

- Ну, вам же польза, - усмехнулся я. - Ваша религия свидетелей Дровосецкого бы приобрела своего мученика. Представь, идейный активист погиб в борьбе за свободную Россию. Как красиво.

- Ты дебил, Фёдор, - упрекнула меня Даша. - Я не понимаю, как так можно? Ладно, я пойду в штаб. Надо приложить к голове лёд, выпить чего-нибудь, чтобы успокоиться. А то я чуть не сдохла от страха. Идиот! Как ты вообще живёшь с таким характером?

- Замечательно, - усмехнулся я. - Радуюсь жизни.

- Радуйся как-нибудь по-другому, пожалуйста. А то рано или поздно тебя правда кто-нибудь зарежет. Хотя, кажется, ты только будешь этому рад.

После этих слов она ушла. Кажется, она злилась. Но разве мне не всё равно? Разве Даша для меня может заменить Алису... Нет. Кажется, нет.

Придя домой, я поел, помылся и зачем-то сел смотреть случайно попавшиеся на глаза политические дебаты в интернете. Наверное, Дровосецкий меня вдохновил.

На дебатах спорили два известных человека. Первый был националист, второй либертарианец. Я симпатизировал националисту, ещё в школе мы с одноклассниками читали его статьи, рассуждали о светлом будущем России, приводя используя его слова. Покупали платную подписку на его националистический сайт, чтобы читать большие политические тексты. Вот было время... Мы тратились на компьютерные игры и платные подписки, а нам говорили: «лучше сводите какую-нибудь девочку в ресторан». Тогда я смеялся, а сейчас думаю, что в том совете была доля истины. Ладно, срать.

Националист и либертарианец спорили о будущем и настоящем России. Конечно, что первый, что второй вряд ли примут участие в настоящем и будущем России, но почему бы не поговорить? В конце концов, интересно пофантазировать о других, более светлых версиях нашей многострадальной страны... Собеседники сначала соглашались друг с другом, говоря о капитализме, но потом начали обсуждать армию, войны, историю и в конце повздорили. Дело чуть не дошло до драки. Националист назвал либертарианца идиотом, либертарианец стал быковать и произнёс стандартное для таких ситуаций: «пойдём выйдем». Не досмотрев до конца и так и не узнав, чем кончилось дело, я выключил надоевшие мне пустые дебаты и сел читать книжку «Неслучайные заметы» Бориса Лунина, которую мне подарили ещё полгода назад. Ничего интересного. Просто смерть, маленькие записочки сумасшедшего человека. И почему мне подарили именно её? Кто вообще знает об этой книге? Как она не растворилась в пустоте?

Прочитав половину книги, я лёг спать. Но сон не давался. Перед глазами была Алиса. Её волосы, её одежда, мягкие руки. Я думал о ней, я снова ненавидел себя, снова испытывал стыд за каждое слово, сказанное ей. Я снова потел. Я вставал, ходил по комнате, чтобы хоть как-то успокоиться. Но покой не приходил, я думал о том, что она сейчас с этим Артуром, я ложился на кровать, обнимал подушку, представляя, что это Алиса, а потом отбрасывал её, потому что... Потому что я выглядел так жалко. Это же унижение - представлять чужую девушку рядом с собой. Но ведь я всю жизнь только этим и занимаюсь. Надо перестать о ней думать. Но нет, я не мог. Она грызла меня изнутри. Алиса жевала моё сердце, точно оно - маленькая красная мармеладка.

Я открыл окно. В лицо подул свежий зимний ветер. Я почувствовал прохладу, но её было так мало... Я всё ещё потел. У меня тряслись руки. Я боялся смотреться в зеркало. Я боялся увидеть там не себя, а кого-то другого. Я боялся увидеть там маленький, обглоданный червями трупик, облитый мочой. Обоссаный труп. В этом есть какая-то эстетика.

Я убрал с подоконника горшки с мамиными цветочками и открыл окно нараспашку. Наконец, я почувствовал настоящий холод, почувствовал, как ноги леденеют, как руки трясутся уже не от безумия, а от холода. Зубы застучали, изо рта пошёл пар. Да, я сидел на холоде минут десять. Почти голый, в одних только трусах. Чувствовал, как потребность в тепле заменяет все остальные потребности.

Зато я выздоровел. Перестал сходить с ума, но не перестал думать о ней.

Я лёг на кровать и, полностью сбросив с себя одеяло, снова попытался заснуть. Сон снова не шёл. Но я решил не двигаться, просто отдаться в руки бессоннице, перестать бороться, прикинуться мёртвым. Когда ты так делаешь, бессонница теряет к тебе интерес... Словно медведица.

В какой-то момент я задремал. Приснилось, что Алиса написала мне. Что она попросила приехать к ней, просто поговорить, помочь... Я приехал, а там сидел какой-то человек, похожий на Дровосекого, но не сам Дровосецкий. Мне показалось, что я видел его где-то, но где именно - вспомнить не мог. Кто он? Я так и не узнал. Сон был обрывочным, рваным. Он быстро закончился, и я плавно, постепенно проснулся. На секунду мне показалось, что сообщение от Алисы было не сном, а правдой, что я действительно брал телефон и сквозь сон видел там слова Алисы. «А ведь она и правда могла мне написать!» - пронеслось у меня в голове. Я вскочил с кровати, схватил телефон, включил его и посмотрел сообщения. Нет, ничего нет. Это всего лишь мечты. Ты веришь в мечты, идиот. Прекращай.

Я бросил взгляд на часы. Было уже семь утра. Слава богу, что сейчас зима, и ночная темнота будет держаться ещё пару часов. Я снова лёг на кровать, притворился мёртвым, и, наконец, по-настоящему заснул.

Мне приснился очередной сон. Сон, где я оказался в доме, построенном из мёртвых людей. Вернее, дом не был до конца построен. И будет ли? Сомневаюсь. Несколько стариков с густыми бровями, в погонах, подвозили к дому голые трупы молодых человечков, безруких, безногих, а порой и безголовых, и аккуратненько укрепляли ими мой милый домик, словно эти тела, эти трупики, были всего лишь кирпичиками, слепленными вместе.

Было видно, что эти люди мучились перед смертью. Их бледные, с чёрным отливом тела, были исцарапаны, изодраны. Из каждого тела кто-то аккуратно вырезал маленькие прямоугольнички. Зачем - не знаю. Не забывайте, в этом доме я - такой же заезжий гость, как вы. Кроме аккуратных вырезанных дырочек, в телах человечков присутствовали и неаккуратные дырочки. В этих местах плоть вырвали небрежно, бездумно, эмоционально, так, что её обрывки свисали вниз, никем не убранные и никому не нужные. Царапин было так много, что их бесполезно было считать. Видимо, некоторые трупики были безумцами и резали себя в приступах страшного гнева. У некоторых из них, особенно отчаявшихся, были порезаны вены.

От мёртвых тел раздавались неестественные для мёртвых живые звуки. Казалось, что это были стоны. Я приложил ухо ко ртам нескольких трупов, но нет, ошибка... Звук шёл не оттуда. К тому же, рты всех мертвецов были предусмотрительно зашиты. На всякий случай. Мало ли что.

Когда старички подошли снова и привезли на маленькой чёрной тачке новые трупики, я окликнул их, спросив:

- Откуда раздаются звуки?

- Какие звуки? - широко улыбнувшись, осведомился старик.

- Ну, стоны, - уточнил я. - Если это не умершие, а кто тогда?

- Никто, - завертел головой старик. - Здесь никого нет. Что ты мог услышать в пустоте, в смерти? Смерть хранит безмолвие, мальчик. Хотя есть религиозные фанатики, которые верят в души. Если ты из таких, то можешь считать, что этот стон издают души. Но ты ведь не веришь в такую чушь, правда?

- Нет, я не верю, - уверенно сказал я.

- Ну и хорошо. Как тебе домик? Красивый?

- Не очень, - честно признался я. - Здесь же трупы. Я совсем не против такого чёрного искусства, но восторга я не испытываю.

- Но трупы везде, мой мальчик, - усмехнулся старик. - Однако они - только основа для дома. Они - основание для стен. Мы сделаем так, чтобы трупиков не было видно, мы скроем их противные глаза, тела, руки и ноги от взглядов людей. И тогда здесь смогут жить счастливые мамочки и воспитывать своих детей. Это всё - чтобы начать новую жизнь.

- А как же старая жизнь? - спросил я.

- Зачем нужна старая жизнь, когда есть новая? Старая жизнь уже разрушила этот дом. И не раз.

- Тогда где гарантия, что новая не разрушит?

- Мы надеемся, что этого не случится. Мы же не Сизифы. Хотя иногда такая мысль у нас возникает. Но мы верим - перед нами счастливое будущее.

- А раньше вы тоже строили дом из трупов? - спросил я.

- Да, из трупиков, - кивнул дед. - Мы всегда строим дом из трупиков. Этот проект нам передали пращуры, отцы, дорогой мой. Мы должны следовать заветам отцов.

- Они тоже строили этот дом?

- Да, - подтвердил дед. - Но он развалился. Потом дом ещё несколько раз разваливался, но всегда строился заново.

- Так, может, стоит построить дом не из трупиков, а из чего-то другого?

- Домик строить больше не из чего, - пожал плечами старик. - Все другие домики построены из трупиков, и наш не будет исключением. Ты понял?

- Понял, - кивнул я.

- У тебя ещё есть вопросы?

- Да, - сказал я. - Зачем вы вырезали прямоугольники из тел этих людей?

- Мы вырезали их, когда люди ещё были живыми, - пояснил старик. - Сейчас мы бальзамируем эту плоть. Так хочет император. Его палаты должны отличаться от домика. Домик должен быть построен из неживой плоти, а его палаты из «живой».

- Постой, но это же не живая плоть, а только её иллюзия! - воскликнул я.

- Хоть что-то, - пожал плечами старик. - У нас и так роль стульев, вешалок, туалетов исполняют живые люди.

- Что? - удивился я. - Ваш император срёт им в рот?

- Во-первых, наш император, - поправил меня старик. - А во-вторых, он не срёт, а выливает священную патоку в рот своим рабам.

- Какая мерзость... - ужаснулся я.

- У нас это почитается за честь... - промолвил старик. - А про кирпичики... Мы делаем из них стены. И кстати, мы тут обнаружили, что у нас как раз запропастился один кирпичик... Точнее, один трупик, который куда-то сбежал. Мы ищём его уже второй день. Вы, кстати, никого не видели?

- Нет, никого.

- А вы не чувствуете некого, скажем, опустошения?

- Чувствую, - честно признался я. - Но я не хочу говорить об этом с вами.

- Подождите, - улыбнулся старик. - Что конкретно вы ощущаете? Будто из вас что-то вырезали?

- Да, именно, - кивнул я. - Но не в физическом плане, а в эмоциональном.

- Конечно, конечно, - таинственно улыбнулся старик. - Можете приподнять футболку? Мне надо посмотреть на ваш живот.

- Постойте, вы же не думаете... - заволновался я, щупая живот и подозревая неладное. - Я тут просто гость... Я не имею отношения к этому дому.

- Если вы - только гость, - подал голос другой старик, - то кто же вас приглашал?

- Я не знаю... - бросил я. - Я...

- Вот именно. Приподнимите футболку, пожалуйста. Или я вас застрелю.

Он достал из кобуры пистолет, точь-в-точь такой же, какой дал мне таксист, и направил его на меня. Я повиновался и приподнял футболку. Не мог же я быть тем трупом... Но всё оказалось иначе. Из меня действительно был аккуратно, ровно вырезан небольшой кирпичик. На его месте была яма. Пустота, окаймлённая мясом, которое жрали черви... Я с улыбкой посмотрел на старика. Он не стал думать, говорить мне что-либо. Он мигом решил мою участь. Нажал на курок. Я увидел вспышку. Она сгорела быстро, как и моя жизнь. Я стал строительным материалом. И в очередной раз проснулся.

Каникулы заканчивались. Что было за эти каникулы? Я что-то сделал? Выполнил план? Нет, я лишь снова всё просрал. Я просто тянул время. Превращал его в пустоту.