Пустота

Глава 3 Лес

Пустота прыгала на батуте моего сердца. Она пела весёлые песенки, лаяла, кричала. Но я старался не обращать на неё внимания, игнорировать её, делать вид, что пустота - где-то далеко, а не внутри меня. Я старался смотреть в лицо реальности. За окном дул сильный ветер, который стучался в окна, пел песни, убаюкивающие мёртвых малышей. Кажется, этот ветер никогда не прекращался. Шагал по улицам, махал невидимой картонкой на серый, обшарпанный город, словно на горящий мангал. Дворники пытались убрать снег, но они не справлялись с этой гигантской, великанистой белой волной, которая заваливала двери подъездов и частных домов.

Небо цвета воды из лужи выливалось на землю медленно, по частям. По двору колесили железные клетки с преступниками, управляемые людьми в чёрной одежде и в шапках с кокардами. Каменные стены засасывали в себя чувство свободы, словно чёрные дыры. Я сидел на стуле и пытался написать эссе по русскому языку. Ничего не получалось. Вернее, получалась какая-то хрень. Я писал лист за листом, потом читал и выбрасывал. И так уже три часа. Ни одного нормального слова. Ни одной нормальной фразы не ложилось на белый, пустой лист бумаги... Да, я ничем не мог разбавить ни пустоты бумаги, ни пустоты жизни. Что я за человек? Встал. Пошёл на кухню. Там воняло чем-то кислым, противным. Мусорка была до краёв заполнена. Она напоминала огромную гусеницу, которая, удобно усевшись в ведре и широко раскрыв пасть, ждала своей самой главной добычи. Меня.

Игнорируя запах, я достал из холодильника йогурт. Хотелось перекусить чего-нибудь лёгкого, вкусного, сладкого, и йогурт был в самый раз. Я открыл упаковку, но йогурт оказался просроченным. Затем я открыл вторую пачку. То же самое. Проклятье.

Я кинул гусенице добычу и ушёл в свою комнату - разлагаться, чтобы в конце концов оказаться в мусорке. По частям или целиком - не так важно.

Я не знал, чем себя занять. Вернее, дел было полно, но заниматься ни одним из них я не мог. Попробовал включить порнуху и расслабиться, но от вида голой девушки и полового члена меня чуть не стошнило. Наверное, я пересмотрел слишком много порнухи. Когда мне по-настоящему хотелось её смотреть? Давно. Зачем тогда я из раза в раз включаю эту гадость? Просто так. Чтобы на секунду, в тот самый момент, когда всё заканчивается, почувствовать себя живым.

Я снова посмотрел в окно. Последнее время зима казалась мне настоящим разрушителем. Как она борется, как старается уничтожить, заморозить любую жизнь... Обесцветить её, создать вокруг холодную, безжизненную, воющую от боли пустыню. Да, природе тоже знакомо саморазрушение, желание убить в себе всё, каждого таракана и всех тараканьих богов.

Я хотел, чтобы сейчас пришла фигуристка и поговорила со мной. Но её приход никогда не зависел от меня. Она существовала сама по себе и вела себя, как хотела.

Вспомнив про фигуристку, я решил посмотреть на её тень. На Алису. Нашёл её аккаунт и пролистал её фотографии. Начал со старых. Одна фотография у воды. Жёлтый песок, камни, лавочки и голубое, бархатное море, сливающееся с тёплым, чистым и безоблачным небом. Она, беловолосая, улыбающаяся, мокрая стоит по центру. С широкой улыбкой с белыми, как страницы только что купленной книги, зубами, с воздушными губами, похожими на два облака, на две подушки, небольшие, но такие мягкие и приятные, что хочется улечься на них и заснуть крепким сном. На Алисе был розовый купальник и такого же цвета трусы. Всё намокшее, влажное. Сочетание желтых волос, белой, молочной кожи с розовым бельём напоминало мне мороженое. Сладкий пломбир с клубничным джемом в вафельном рожке. Брови, глаза - словно маленькие капельки шоколада, добавленные аккуратно и осторожно, чтобы не сделать мороженое слишком сладким.

Сзади стояло несколько лавочек, на которых, правда, никого не сидел. Кроме, разве что, высокого, широкоплечего, хорошо сложенного парня в майке и с татуировкой в виде льва на левом плече. Он внимательно смотрел на Алису. На его неподвижном, забетонированном лице не было ни единой эмоции. Его по-барсучьи маленькие, голубые глаза выражали недоброжелательность, в них хранилась большая любовь к себе и желание выглядеть настоящим мужчиной. Его прекрасные, как у принца из мультика, чёрные волнистые волосы, зачёсанные назад, ярко блестели от лака.

Мне казалось, что где-то я уже видел этого человека. Ещё бы... Такие лощёные парни все на одно лицо. Я посмотрел ещё несколько фотографий. На парочке фоток был он. Алиса обнималась с ним, целовалась. Она висела у него на шее, обхватив его торс двумя своими маленькими, красивыми ножками в розовых кедах и белых носочках. «Видимо, это её бывший парень», - сразу подумал я.

Я пролистал дальше. Свежих фотографий с ним у неё не было. Я открыл список её друзей и порылся там. Черноволосого красавца в списке точно не присутствовало. Интересно. Я снова вернулся на её страницу. Здесь стояла ссылка на её Instagram. Ник: lilissa98. Оригинально.

В её инсте было совсем мало фотографий. Всего восемь штук. Одна фотка с тем самым черноволосым парнем, несколько фотографий её красивого лица, зато последнее фото - с Артуром. Непросто фото после концерта... Они лежали вместе на каком-то белом ковре. Он - голый (по крайней мере, на фото были видны только его оголённые плеч и грудь), а она - в той самой рубашке, в которой Клык читал свои мерзлотные стишки. Интересно. И, главное, понятно. Он сделал то, что обещал. Сделал, не постеснялся. Молодец, сука. Хороший ход. Я улыбнулся и поставил лайк со своего пустого профиля, на котором не было ни одного снимка - только дурацкие картинки, нарисованные дураками.

Я вернулся к её фотографиям с тем брюнетом и лайкнул и их. Пусть порадуется. Сука. А я ведь такой жалкий, когда ставлю эти лайки. Смотри на меня, мразь... Ухмыляйся.

«Она такая же, как все, - подумал я. - Просто сентиментальная, глупая девка, которая бегает от одного красивого парня к другому. Что я делаю? Она же вчера показалась мне дурой. Она - просто пустота. Такая же, как все девушки. В них же нет ничего... Или есть всё? Мне кажется то так, то иначе. Наверное, это означает, что у меня совсем нет собственного мнения. И плевать».

Может, я просто слишком впечатлительный. Может, красота способна породить в моей голове человека, которого нет на самом деле. Да, это так. Всё, что я думаю про девушек - не по-настоящему. Я могу быть счастлив только со своей фантазией. Только фантазию я смогу по-настоящему полюбить. Только ради фантазии смогу убить себя. Выкинуть из квартиры под названием «мир» этот мусор под названием «я».

Вспомнив о мусоре и его вони, я решил от него избавиться. Оделся, пошёл на кухню, достал из ведра мешок и закрыл пасть гусенице. Затем я взял мешок в руки. С него стекали маленькие, противные капельки-слюни. Я быстро вынес истекающую кровью гусеницу из квартиры, закрыл дверь и нажал кнопку вызова скрипучего лифта. Однако он где-то застрял и не двигался. Пришлось нести мусор по лестнице. Поверженная гусеница оставляла на лестнице кровавый след. Пусть все видят, как она умирала.

Я вышел из подъезда и бросил мусор в большой контейнер, стоящий рядом. Попал. Какая удача. Три очка.

Я развернулся, рассчитывая вернуться в подъезд, однако со спины услышал знакомый голос. Меня звал тот самый рыжий, как дьявол, мальчик с кипой листовок в руках.

- Эй, стой, - воскликнул он.

Я послушался. Когда парнишка был уже совсем близко ко мне, он поскользнулся, упал и выронил часть листовок из рук. Я подошёл к нему и, присев, помог мальчику собрать бессмысленные бумажки с самодовольной, чистенькой рожей Дровосецкого, которая чем-то напоминала мне лицо только что виденного на фотографиях Алисы брюнета.

- Что ты здесь забыл? - спросил я пацана. - Меня что ли подкарауливал?

- Ещё чего... - протянул он, - я в этом доме только что листовки развешивал. У меня вообще целая гора была. Я больше всех взял в штабе. И быстрее всего их разношу... Смотри, как мало осталось!

- Лучше бы уроки учил, - сказал ему я, - чем заниматься такой глупостью.

- Я и так учу их, - сказал он мне. - Не все, правда, а только те предметы, которые мне нравятся, которые помогут мне сражаться за будущее страны.

- Ты ещё маленький, чтобы сражаться за неё, - усмехнулся я. - Да и страна обычно не любит тех, кто за неё сражается. Стране нужно, чтобы ей прислуживали... Точнее, государству, а не о стране.

- А кому ещё за неё сражаться? - перебил меня мальчик. - Взрослые же не хотят.

- Н-у-у-у... - протянул я. - Они знают, что листовками тут ничего не изменишь.

- А чем изменишь? - спросил он меня.

- Не знаю... Может, только чудом. Но я не верю в чудеса.

- А почему? - не отставал мальчик.

- Потому что я в принципе не верю в то, с чем лично не сталкивался, - соврал я.

- Ну тогда и не говори, что тут только чудо всё изменит... - промолвил мальчик. - Это лишь оправдание для бездействия. Просто тебе лень бороться, а ещё тебе страшно, вот ты придумываешь нелепые отмазки! Но Дровосецкому не страшно! Он хочет этих воров взять и выкинуть.

- Как в сказке, - усмехнулся я.

- Причём здесь сказка? - не понял он.

- Потому что только в сказке зло можно победить, - сказал я. - В реальности же его куда больше, чем добра, и оно всегда одерживает верх. Сама власть, чувак, и есть зло. Она пробуждает всё худшее, что есть в человеке. Она даёт обычному муравью понять, что другие должны ему подчиняться, она ставит человека во главе пищевой цепи, и он начинает пожирать всё и вся, будто огромный червяк.

- Врёшь ты всё, - ответил мне Ваня. - Были и хорошие правители.

- Хорошие они только по сравнению с уродами, - усмехнулся я. - А если посмотреть лучше, то обнаружишь, что «хороший правитель» - тот ещё злодей. Просто зло, малой, очень часто выглядит как абсолютное, божественное добро. Поэтому, собственно, люди на него и ведутся.

- Нет, Дровосецкий - не злодей! - крикнул мальчик. - Он хороший человек, живёт в обычной квартире в центре города, его дети ходят в обычную школу! Он закончил наш университет, а не какой-нибудь московский! Поэтому он - наш, а не назначенец из Москдора. Я сам с ним даже разговаривал разок и точно могу сказать, что это честный человек.

- Он может казаться кем угодно, - сказал я. - Это же политик. Среди политиков нет ни одного честного человека. Все они пытаются трахнуть нас, обычных людей, в жопу, ну и некоторые, особенно жестокие, ещё и в рот стараются сунуть. Разница между всеми политиканами только в том, что они выбирают для этого разные позы и стили. Некоторые насильно держат твою голову, заставляя заглатывать глубже, и их называют тиранами, а некоторые поправляют твои волосы, чтобы они не мешали тебе сосать, это либералы. Но суть-то одна.

- Фу! - крикнул мальчик. - Какой ты пошляк! При чём тут это вообще?

- Всё это выглядит как-то так. Возможно, сравнение грязное, но политика - это тот ещё свинарник или бассейн с дерьмом. Если ты туда входишь, то сразу по шею погружаешься в говно. У тебя сразу есть выбор - либо тонуть и в конечном итоге умереть, либо плыть, бороться с другими. Так или иначе, находясь в бассейне с говном, ты сам в скором времени сольёшься с ним... Вы будете пахнуть одинаково, вы станете одним целым. Это безвыходная ситуация.

- Ты всё усложняешь, - сказал мне мальчик. - Есть хорошие губернаторы, при которых область развивается, её экономические показатели растут... Ну, люди большую зарплату получают, город развивается, идёт куда-то, а не существует где-то на периферии, в пустоте. Короче, есть примеры хороших людей во власти. Ну или более ли менее хороших. В конце концов, у всех есть свои недостатки. У кого-то их больше, у кого-то меньше. Вот у Дровосецкого их меньше, чем у всех его конкурентов вместе взятых. Поэтому я - за него.

- Ну я рад за тебя, - пожал я плечами. - От меня-то ты чего хочешь?

- Чтобы ты поверил в Дровосецкого! - крикнул Ваня. - Ты вроде умный человек, но слишком злой. Вроде за правду, но она у тебя какая-то исковерканная, чёрная. Не понимаю, как так.

- Правда всегда чёрная, парень, - сказал я.

- Будь она такой, я бы её не принял.

- А тебе и не надо её принимать, - проговорил я. - Извини, что занимаюсь наставлениями, но это так... Правда делает жизнь скучнее, мразотнее. Она отнимает желание пробовать что-то новое, не позволяет любить людей, радоваться обычным, приятным вещам. Она окутывает тебя и вырывает сердце... Грабит тебя, ворует способность сопереживать. Она делает это потому, что правда в сочетании с состраданием - это большая боль... Это - смерть. Поэтому в правде нет никакой силы... Да, всё не так, как у Балабанова в «Брате». В правде есть только боль. Бесконечная боль от того, что ничего никогда не изменится, что весь мир - только пустота.

- Ты потерял смысл жизни?- задумчиво промолвил мальчик. - Так вот, почему ты такой грустный. Ты не подумай... Мне нравятся грустные люди.

- Почему?

- Грустные люди кажутся мне настоящими, - заявил мальчик.

- Сомневаюсь, что твой Дровосецкий - грустный.

- Да при чём тут Дровосецкий? Он-то политик, а я про обычных людей говорю.

- Ну как же... - устало вздохнул я. - Этот твой политик, наверное, тоже пока ещё человек. По крайней мере, он не царь и живёт совсем не в городе царей.

- Ну и что? - удивился Ваня. - Всё равно Дровосецкий - тот, кто владеет умами. Поэтому он уже не совсем человек... Он выше.

- А ты хочешь владеть умами людей? - спросил я.

- Да, было бы неплохо, - странно ответил мальчик.

- Тогда пошёл бы лучше читать книжки, учиться, играть с друзьями, - наставлял его я, слово священник. - Попробовал бы подружиться с какой-нибудь. Это куда полезнее, чем агитировать за какого-то кандидата, мысли которого похожи на обыкновенный сборник либеральных клише, и истинные мотивы которого неясны никому.

- Ты же ничего не знаешь о Дровосецком! - запротестовал мальчик. - Зачем выносишь суждения? Со мной, кстати, такая же ситуация. Ты не знаешь меня, а уже учишь, словно старший брат какой-то. Книжки... Думаешь, эти книжки хоть что-то дают? Вот ты... По тебе заметно, что ты читаешь книжки. И что они тебе принесли? Только всякие фантазии, мечты, которые ничего не значат. Книжки - это просто мысли больных людей, записанные от скуки, ну или затем, чтобы просто заглушить свою тоску. Зачем это читать? Нет, я, конечно, почитываю от любопытства, но признаю, что практической ценности в чтении нет никакой. С учёбой такая же ситуация. Я учусь, но без особого энтузиазма. Всё равно в жизни победит более хитрый, более предприимчивый, а не более умный. Ты ещё сказал про девочек... Они любят красивых, находчивых, сильных... Со мной любой девочке будет стыдно. Я ведь рыжий, гадкий. Меня собственная сестра стыдится. Так зачем же причинять девочкам неудобства? Лучше я буду сам по себе. Мне и одному хорошо. Без девочек. Без друзей, которые, на самом деле, мало у кого есть. У меня вот нет. Просто нет людей, которым я хоть сколько-нибудь важен. Я как бы общаюсь с некоторыми, но это так, от скуки. Вроде бы мне никто не нужен, и я никому... Понимаешь?

- Понимаю, - сказал я и подумал, насколько же Ваня похож на меня... Или я на него. Я такой же ребёнок, как он. Единственное различие между нами только в том, что мы с ним по-разному сходим с ума.

На этом разговор закончился. Он увидел, что я дрожал от холода (что весьма понятно, ведь одежды на мне было совсем мало) и поторопился закончить разговор.

- Ладно, мне пора, - сказал он. - Надо расклеивать листовки. А то я так приду в штаб не первым, как планировал, а последним.

- Давай, удачи, революционер, - произнёс я и, пожав мальчику руку, поспешил вернуться в подъезд.

Зайдя домой, я сразу взял в руки телефон. Пришло сообщение от Алисы. Видимо, она увидела мой дурацкий, искорёженный лайк и решила ответить.

«Привет, - написала она, - ты как? Хочешь встретиться?»

Я остановился. Конечно, я не должен был с ней встречаться... Конечно, она просто решила найти себе дружка-импотента. Конечно, она хочет рассказать о ночке со своим псевдопоэтом. Конечно, я буду чувствовать себя паршиво. Конечно, она просто решила поиздеваться. Конечно, мне она не нужна. Конечно, я соглашусь.

Почему? А что ещё делать? Либо я буду растворяться в экране компа, чувствуя, как уходит время и жизнь, либо буду слушать Алису и ощущать себя жалким, никчёмным тараканом. Наверное, второе лучше. К тому же, скоро закончатся каникулы, и ничего в моей жизни не будет. Я снова войду в это зелёное, блевотное пространство, в котором нет ничего, кроме неживых очертаний себя.

«Хорошо. Давай», - написал я.

«Тогда в кофейне на улице Толстого. Через пару часов, хорошо?»

«Хорошо», - ответил я ей.

Я снова открыл её профиль, пролистал несколько фотографий. Какая она здесь счастливая. С этим брюнетом. Интересно, почему они расстались? Что-то случилось? Он бросил её, или она его? Интересно. И что ей теперь нужно?

Наверное, Клык. Интересно, ей очень понравилось спать с ним, или нет? Он читал ей свои стишки? Шептал их ей под ушко, когда трахал её? Или они обошлись стандартными фразами? Интересно.

Я попытался успокоиться. Сесть почитать. В конце концов, у меня было ещё два часа. Я пошёл в гостиную, взял с маминой полки книгу о нераскрытых преступлениях. Наугад выбрал первую попавшуюся статью в середине книги. В ней писалось об убийствах девушек на Шоссе 16 в Британской Колумбии. Самое интересное, что было в статье, - сведения о пропавших девушках и женщинах. Самой младшей, насколько я понял, было всего двенадцать лет. Она исчезла ещё в 1978-ом году, но останки малышки нашли лишь в 1995-ом. Она была найдена в овраге у на горе Суокум. Это на расстоянии 20 километров от места, где нашли велосипед девочки. 20 километров.

Наверное, ей было очень страшно. Наверное, она даже не представляла, что значит умереть. В 12-то лет. И ведь кто-то её убил. Кто-то сделал так, чтобы маленькая девочка не прожила больше 12-ти лет. Кто-то, убивший её, сейчас живёт обычной жизнью, словно ничего и не произошло. А я сижу здесь. И могу лишь наблюдать за всем этим. Наблюдать и смиряться со злом, которое всегда побеждает добро, что бы там ни говорили в сказках. Я бы хотел быть супергероем, уничтожить всех злодеев, вернуться в прошлое и спасти всех умерших девочек, но я не могу... Я очень слабый. Простите меня.

Я прочитал ещё о каких-то убийствах, в который раз посмотрел на криптограммы Зодиака, его коды... В очередной раз увидел список его жертв. Это дурацкий знак, бесконечные попытки привлечь к себе внимание. Маньяк за маньяком. Все с психическими расстройствами. Зачем всё это? Наверное, все они просто искали способ накормить зверя. Наверное, они просто бедные люди, которые пострадали оттого, что их вовремя не пристрелили, оттого, что их матери вовремя не сделали аборт, оттого, что их вовремя просто не превратили в пустоту. Что лучше, пустота или зло? Вот такое, всепоглощающее зло. Нет, пустота куда лучше. Может быть, поэтому я выбрал её.

Наконец, время было убито. В этой книге как раз не хватало маньяка, который вонзает нож лени в здоровое тело времени. Этим маньяком стал я. Ха-ха.

Я собрался и вышел на улицу. Дул сильный ветер. Он засыпал людей, и они становились похожими на ходячих снеговиков. Забавно. Всё вокруг было белым. На небе светило солнце, похожее на соломенную шляпу. «Мороз и солнце - день чудесный».

Снег хрустел под ногами, словно сухарики, которые не могут выдержать натиск зубов. Лицо щипалось, шипело, шевелилось. Кажется, болел какой-то из миллионов прыщей. Сейчас он был солнцем в галактике, он горел, полыхал, но скоро должен был потухнуть и уступить трон другим прыщам, которые только набухали, только росли для того, чтобы убить меня и вскоре умереть. Чтобы забыться, уйти с моего лица, похожего на одну большую яму, выкопанную как братская могила для уродства.

Мимо пролетали змееподобные грузовики, тараканоподобные автомобили с большими, страшными глазами, которые ещё и горели в темноте... Б-р-р-р!

Трещины зданий казались воротами в Нарнию. Потухшие фонари - паучьими лапками, торчащими из-под земли. Окна - маленькими клопами, усевшимися на сером камне.

Над камнем бвозвышалось сонное небо. Может, всё это серое, грязное небо - лишь испачканная подошва Бога? И Он вот-вот на нас наступит, раздавит нас, как маленьких, жалких муравьев. И поделом. Серый снег, серый дом, серое небо. Кажется, что отсутствует горизонт.

Снег скрипел, словно старая перина. За тучами пряталась тарелка гороховой каши, которую некоторые по глупости называют Солнцем. Я отражался в зеркалах кафе. Там была мои одежда, руки, глаза. Маленькие, некрасивые. Значит, я ещё не исчез. Значит, я ещё позволяю себе занимать какое-то место на этой планете.

Пройдя ещё немного, я встал под покрывало остановки, завешанной рекламами с мордами потухших звёзд. Рядом стояла красивая девочка. Очередная попытка природы заставить меня чувствовать себя жалким ничтожеством. Мир шепчет, наклоняясь ко мне: «Посмотри, какие у неё прямые, бело-розовые волосы... Как йогурт с клубникой... Или, может быть, вишней... Не знаю. Посмотри на её губы! Они такие мягкие, румяные, как пончик. Глаза, похожие на две капли яда. Белые дорогие кроссовки, носки, тоже белые, будто испачканные в бумаге, кусочек ног... Тортик. Остановись!!! Аа-а-а-а! Безумие. Ресницы - точно веточки тонких берёз. Тебе нравится? Она стоит, такая надменная, готовая размазать тебя по асфальту. Посмотри на неё. У ней такой холодный взгляд. Он устремлён вдаль, в небо».

А мой взгляд роет землю, точно крот. Крот роется во мне, прогрызает ходы, командует мной, поедает всё живое, оставляя только пустоту.

«Её улыбка - лепесток, твоя - ссадина, - продолжает трындеть природа. - Огромная такая, прочерченная уродством. Посмотри на неё. Её шея - стена, о которую разобьётся твой страх. Он не исчезнет, нет, просто превратится в острозубый и голодный стыд. Бессмысленный и жестокий. Ты хочешь этого? Нет. Тогда и не смотри на неё. Не смей. Отвернись. Сделай вид, что тебе всё равно».

Щипцы улиц схватили меня и кинули в общую банку с колорадскими жуками, которая на самом деле была обыкновенным автобусом. Казалось, он должен увезти нас куда-то далеко, в царство мук и холода. Наверное, москвичи в этом случае произнесли бы слово «Сибирь». Но нам оно не подходит. Нас Бог сослал в Сибирь ещё до рождения.

Автобус бело-зелёной пилюлей летел по воспалённому кишечнику дороги. В пилюле сидела толстая, жабоподобная кондукторша. Проходя по автобусу, своими округлыми боками она вдавливала людей в поручни, сиденья и окна. Тех, кто отказывался отдавать ей дань, кондукторша с восторгом пожирала. Наверное, всё выглядело несколько по-другому, однако мне так казалось. Чудовище медленно ползло ко мне, двигалось, грозилось сожрать меня, не оставив ни косточки. Я просунул ей несколько монеток в надежде удовлетворить голод чудовища. И мне повезло. Оно открыло свою широкую пасть, брякнуло что-то и плюнуло в меня маленьким билетиком. Отлично.

В двери глаз пытались пролезть всё те же виды. Квадратные, треугольные, обычные. Нелепые машинки, как куски мыла, скользили по ванной города, зачем-то обгоняя друг друга. Люди с унылыми лицами посыпали бумажный пол автобуса недовольными, разочарованными взглядами. Эти взгляды путались, завязывались в дурацкие узелки, но в итоге всё равно сгорали в пустоте, как сгорают целые эпохи.

Люди казались лишь набором чёрточек, на которые достаточно подуть, чтобы они окончательно и бесповоротно исчезли. Но иногда, вы знаете это, черточки перерастают во что-то большее... В прутья клетки. И человек становится просто набором клеток, с которыми сам же борется. Но разве с клеткой можно бороться? Прутья клетки ведь так противно скрипят... Они же лишают тебя сна. Прутья клетки медленно входят в твою кожу, пронзают конечности, и вся эта композиция похожа на одно большое распятие.

Автобус прошёл по кишечнику города и выпустил меня на свободу. В холодный мир, который только и делает, что выбирает себе мишени.

Вот и я стал его мишенью. Холод пронзил меня до дрожи, заставив меня бежать к тому кафе, где сидела Алиса. К теплу. Она что-то писала мне. Возмущалась, что я не беру телефон. Знала бы она, что я не давал ей своего номера.

Я ещё раз взглянул на адрес кофейни и побежал быстрее. Всё тело покрылось потом. Оно пыталось спрятаться от холода в воде, но воды было ничтожно мало... Оно существовала только понарошку, чтобы позлить меня, не более. Каждая капля липкого пота жалила, кусала меня, но приходилось терпеть. Я не должен был кричать на улице. Только в себя. Разрежь криком сердце. Прочитай в крике намёк на стон. Стон ведь намного больнее. Это задушенный крик.

Я вошёл в кафе. Пота на моём теле прибавилось. Горло раздирал холодный воздух, который хотел помучить меня, поскоблить стенки моего голоса, сделав его хриплым и неприятным.

Алиса сидела за дальним столиком. Я посмотрел на неё, как на маленькую, но самую яркую звёздочку на большой, немеющем небе.

- Что за бред?! - воскликнула она, как только я подошёл к ней. - Я столько раз тебе звонила! Ты всё это время не брал трубку! Потом кто-то её взял, но он сказал, что не знает никакого Фёдора!

- Прости, - пробормотал я. - Наверное, я сказал тебе не тот номер... Ошибся где-то.

- Да ничего... - неожиданно спокойно промолвила она. - Просто я сижу здесь одна, звоню тебе, как дура. Жду парня, с которым толком-то и не знакома. Ладно, прости.

- Да нет... - потерялся я. - Ты имеешь право на меня злиться. Я же опоздал. Да ещё и дал тебе неправильный телефон.

- Тебе не надо оправдываться, - сказала она. - Ты вообще знаешь, что девчонки не любят, когда парень оправдывается? Это признак слабохарактерности.

- А может, это характерно для всего поколения? - произнёс я.

- В смысле? - не поняла Алиса. - Причём тут поколение, речь-то о тебе?

- Мне кажется, что в нашем поколении женщины куда сильнее мужчин, - объяснил я. - Во всех смыслах. Они быстрее принимают решения, стремятся к чему-то, у них есть цель. Они понимают, чего хотят от жизни, быстро учатся, не опускают руки, воспринимают всё серьёзно и ответственно. А вот мужчины не такие... Они воспитывались женщинами, поэтому не смеют перечить им. Они мягкотелые, они воспринимают всё только как шутку, боятся принять решение, хотят спрятаться.

- Да послушай! - перебила она. - Это не совсем объективно! Нельзя всех под одну гребёнку.

- Наверное, ты права, - признал я. - Существует много этих правильных, серьёзных, ответственных парней. Просто в моём окружении таких практически нет.

- Ну, я вполне допускаю, что у тебя весьма фриковатое окружение, усмехнулась она. - Не думаю, что оно может быть отражением целого поколения.

- Не знаю, - пожал я плечами. - Наше поколение - это что-то очень странное. Абсолютное неумение что-либо делать при каких-то неуёмных амбициях.

- Ты так считаешь? - удивилась она - По-моему, амбиции заставляют учиться, или нет?

- Возможно, - пожал я плечами и спросил самое главное: - Почему ты захотела со мной встретиться?

- А ты этого не хотел?

- Не хотел, - зачем-то сказал я.

Это же ложь. Глупая ложь, в которую я почему-то пытаюсь поверить.

- Поэтому ты дал мне неправильный телефон? - спросила Алиса, бросив на меня презрительный, испуганный взгляд.

- Да, - честно признался я. - Скажи, зачем тебе это? Ты красивая девочка. У тебя наверняка много поклонников, которые написывают тебе целыми днями. Ты вчера этого Клыка сраного соблазнила! Зачем тебе ещё со мной общаться? Я не понимаю. Это даже неинтересно. Ты уже поняла, кто я такой. Ноющий обо всём задрот.

- Что, блин?! - возмутилась она. - Зачем ты прибедняешься постоянно... Я что, должна объяснять, почему с тобой общаюсь? Что за бред? Я просто вижу в тебе интересного человека. И почему ты так сказал про Артура? Почему он сраный? Ты же его совсем не знаешь!

- Про него всё и так понятно, - махнул я рукой. - А вот про тебя - нет. Кто ты такая? Ты то кажешься мне взрослой, то, как наивная фанатка, лезешь к артисту в постель, стоит ему только тебя позвать.

- Слушай, это уже перебор, - прошипела она.

- Да мне насрать, что перебор, а что - нет! - вскрикнул я. - Это поведение шлюхи. И да, я могу так сказать, пусть и это очень по-мудацки. Если не хочешь после этого со мной общаться - уходи, мне насрать.

- Тебе типа на всё насрать, правильно? - с обидой в голосе промолвила она.

- Правильно, - подтвердил я.

- А мне кажется, ты просто делаешь вид, но на самом деле это совсем не так, - раскусила она меняя. - Это просто защитная реакция. На самом деле ты чувствуешь себя униженным... Тебя никто не любит, Федя. А ты и любишь, и ненавидишь почти весь мир. Мне кажется, и меня ты тоже и любишь, и ненавидишь одновременно. Ты ведь ревнуешь, я вижу. Ты завидуешь Артуру, потому что у него есть всё, а у тебя нет ничего.

- Он бездарность, - бросил я. - Чему мне завидовать?

- У него есть девушки, хоть какое-то, но признание, - сказала она. - Он чувствует себя мужчиной, а ты... Я не понимаю, что ты чувствуешь. Но мужественности в тебе точно нет, и от этого ты страдаешь. Но в тебе присутствует какое-то главное чувство, основа всего остального, фундамент.

- Пустота, - подсказал я ей.

- Это вряд ли, - покачала она головой. - Ты сжигаешь себя изнутри, это же видно. Тебе всегда больно. Тебе больно смотреть на меня, говорить со мной, со всеми. Ты чувствуешь себя каким-то иллюзорным, ненастоящим. Ты же знаешь концепцию Беркли: «существовать значит быть воспринятым». Так вот тебя никто не воспринимает и не хочет воспринимать. Ты не существуешь. Ты ходишь, как привидение, никому не нужный. Ты не ощущаешь, что двигаешься, правильно? Наверное, да. Ещё ты боишься всего. У многих было то же самое! Я тоже когда-то боялась. Но потом перестала. Начала преодолевать саму себя. Поэтому, в частности, я переспала с Артуром. Он классный. Красивый. Он пытается быть искренним. Это меня привлекает. Когда я увидела его, то захотела проснуться с ним утром. И мы провели прекрасную ночь. Мы выпили, съездили в клуб... Там было много его друзей, других девчонок, с которыми он спал. Но из всех них Артур выбрал меня. Я за это ему благодарна. Кстати, он отлично целует там... Мне тут даже повезло. Может, ты прав, и я повела себя, как шлюха. Но я хотя бы получила эмоции, разбавила пустоту, на которой ты так зациклен. А что делал ты в этот вечер?

- Ничего.

-В-о-о-о-т, - протянула Алиса. - Если бы я после концерта тоже пошла домой, у меня бы тоже было только «ничего», я бы тоже не была воспринятой, а так я получила лучший вечер в жизни. К тому же, теперь он, возможно, будет со мной встречаться. Всё как у взрослых, да? Вот ты, я думаю, так хочешь почувствовать себя хоть на секундочку взрослым, но не можешь. Ты боишься. Боишься, что взрослый мир тебя уничтожит, что ты в нём сгоришь. И правильно. Наверное, ты ещё слишком слаб для всего этого. Поэтому тебе проще закрыться, ни о чём не думать.

- Ты знаешь меня только один день, - наигранно усмехнулся я.

Словно то, что она сказала, не было правдой. Было. Ещё как было.

- И что?! - воскликнула она. - Сколько таких, как ты? Это же синдром поколения. Слабые мальчики и сильные девочки, ты сам только что сказал. Ты просто слабый мальчик, который пытается раствориться в этой дебильном самоистязании... По тебе и так всё видно. Видно, какой ты несчастный. Наверное, ты чувствуешь, как жизнь уходит от тебя. Это правда?

- Возможно, - улыбнулся я. - Ты хорошо сказала про то, что я чувствую себя ребёнком, играющим в песочнице для взрослых. Да, у меня есть ощущение, что пока у всех происходит жизнь, у меня не происходит ничего. Я никогда не занимался ничем серьёзным. Наверное, у меня и серьёзных проблем никогда не было. Всё какие-то пустяки. Мне и любое решение мне принять сложно. Просто потому что каждое из них - это проникновение в настоящий мир, который вызывает у меня только страх. Видишь, какая ты догадливая... Я словно в стороне от существования, я никем не воспринят, да. Я вроде есть, но как-то не по-настоящему. Я какой-то искусственный. Какой-то до одури нелепый. И самое страшное даже не в том, что я сейчас такой, не в том, что у меня сейчас нет настоящей жизни, а в том, что, кажется, у меня никогда её не будет. Мне нужно измениться, я понимаю, нужно кардинально измениться, но я не могу.

- Почему? - спросила она.

- Из-за пустоты.

- Я не понимаю, что называется пустотой, - сказала Алиса. - На мой взгляд, пустота - это когда ты совсем ничего не чувствуешь.

- Нет... Пустота - это когда все твои мысли, все твои действия и чувства ни к чему не приводят, ну или приводят к безразличию. Пустота это и есть отсутствие движения, это понимание, что ничего не изменится, что бы ты ни сделал. Это отсутствие стимула, настоящего желания что-то изменить и кого-то любить. Пустота - это болото, полное смирения со своей ничтожностью. Пустота проделывает в тебе огромную дыру, в которую улетает всё хорошее, светлое.

- А ты попробуй её чем-то заполнить.

- Зачем? Это не имеет никакого смысла. Раньше я думал, понимаешь, что смогу стать писателем, поэтом. Дурацкая идея, правда? Я писал много, надеясь, что всё это чего-то стоит. Я настрочил роман, потратил на него пару лет, потом отправил издателям. Представляю, как они хохотали, читая всё это. Смешно. Думаю, им было очень смешно смотреть на такого графомана, как я. Исписал пятьсот страниц. Потратил кучу времени. И ради чего? Просто затем, чтобы потешить своё самолюбие... Мне никто не ответил. Я ждал хотя бы отказа, но меня просто проигнорировали. А я, идиот, уверял себя, что не могу жить без того, чтобы что-то писать. Думал, что не писать - это слишком сложно. Но ничего... Стоит только отдаться пустоте, полететь навстречу ей, как писать не захочется. Зачем заполнять пустой лист, пустое пространство, если оно будет лучше без моих букв? Лучше просто слиться с пустым листом. Так и в жизни, Алиса. Зачем мне чем-то заполнять пустоту своей жизни, если из этого не выйдет ничего путного? Я только испорчу жизнь другим людям. Нет. Пожалуй, во мне нет столько эгоизма, чтобы делать всё это. Я, конечно, плохой человек, но не настолько...

- Но ведь так у тебя и не будет ничего хорошего... - сказала она. - Ты только продолжишь всё терять, и никогда ничего не приобретёшь.

- Видимо, я просто не предназначен для того, чтобы что-то приобретать, - промолвил я. - Всегда ведь были лишние люди, в любые времена. Может, я просто из их числа, может, это просто моя судьба.

- Никогда не видела человека, который бы поставил крест на себе в двадцать лет, - усмехнулась она. - Это глупо.

- Посмотри, сколько в нашей стране самоубийств среди подростков, - сказал я. - Большинство из них, как и я, просто не нашли своего места в жизни, не отыскали стимула двигаться дальше, стали лишними, поставили на себе крест. А затем приняли единственное разумное решение - покончить с собой. Мир ведь не любит лишних людей, он отвергает их. На то они, собственно, и лишние. Так зачем жить в мире, которому ты чужд, который только и хочет, что тебя выплюнуть. Лучше просто расслабиться и полететь в бездну, исчезнуть, прекратить эту бессмысленную борьбу.

- Тогда почему ты сам её не прекратишь? - спросила она.

- У меня есть родители, - довольно банально ответил я. - Они наверняка расстроятся. Потом я не хочу, чтобы люди подумали, что я слабак, и этим поступком просто захотел привлечь к себе внимание. Наверное, для этого должно наступить время. Когда ты принимаешь смерть, ты полностью растворяешься в пустоте, становишься ей. Пока что я ещё не стал пустотой. Хотя основная причина в том, что я просто очень боюсь умереть.

- Ты говоришь, что после смерти растворишься в пустоте?

- А в чём ещё?

- Ну, некоторые люди верят в Бога.

- Хех, - усмехнулся я. - Ты внезапно захотела поговорить о Боге?

- Я уже поняла, что ты в него не веришь, - сказала она, устремив взгляд в окно. - Я, впрочем, тоже.

- Ещё бы... - вздохнул я. - Нет, раньше я много думал об этом. Ну, понимаешь, читал Достоевского, даже Библию осилил, пусть и с большим трудом. Иногда, прикинь, в церковь ходил. Стоял там, кашлял. Стеснялся креститься при людях... Не понимал, как они там иконы целуют. Это ведь такая антисанитария. Мне изначально всё это казалось очень фальшивым, как какая-нибудь расстроенная гитара. Я перестал ходить в церкви, ставить свечки, потому что понял, что это просто игра в спасителя, в тщётную надежду, которой всё равно нет. Мы - одни, и просто боимся это признать. Некому нам помочь, но мы тонем в иллюзиях просто затем, чтобы не отчаяться и не сжечь себя. Наверное, всё это очень красиво... Ну, милосердие, прощение всех и каждого, наказание для зла и поощрение для добра. Но ведь рядом с нами этого нет. Это как картинка по телевизору. Зачем нам верить в картинку? Ведь здесь, у нас, в нашем коконе, всё совсем по-другому. Да и если бы я действительно верил в существование Бога, то скорее всего, я бы возненавидел его. А я не хочу его ненавидеть. Мне его жалко.

- Почему?

- Он постоянно должен наблюдать повторение одного и то же зла, которое никуда не уходит, он должен выслушивать те же самые молитвы, те же самые слова. Он должен постоянно впитывать в себя одни и те же слёзы. Это существование... Оно такое однотипное, скучное, ничтожное. Создав людей, он попал в капкан, из которого никогда не сможет выбраться.

- Прям как ты, - усмехнулась она.

- Что?

- Ну, ты тоже попал в капкан, который сам себе и построил.

- Да, наверное, - согласился я.

- Ладно, мне пора, - сказала она. - Но не думай, что это наша последняя встреча.

- Я так и не понимаю, зачем я тебе нужен.

- Чтобы удержать равновесие, - пояснила она.

- Ага, прояснила, - ухмыльнулся я.

- Вообще-то это ты со мной познакомился.

- Всего лишь хотел помочь.

- Ага, конечно, - усмехнулась она. - А если честно?

- Ты просто сильно похожа на фигуристку из телевизора, - помолвил я.

- Ха-ха! На кого?

- На фигуристку, - ответил я. - Ты почти такая же красивая.

- Почти?

- Да, - кивнул я. - Она гораздо лучше.

- Ну и ладно, все тёлки из телевизора лучше настоящих, - манула рукой Алиса.

- Не все, - сказал я. - Но та фигуристка... Она волшебная.

- А я? - спросила она, надеясь, что я впервые скажу ей что-то приятное.

- Ты просто дура, - зачем-то брякнул я.

- Ничего лучше я от тебя не ожидала услышать, - разочарованно промолвила Алиса. - Пойду лучше приму комплименты от Артура.

- Максимум, на что он способен: «ты красива, как роза, или как мимоза», - тупо пошутил я.

- Фу!- воскликнула она.

- Вот именно: «Фу!».

На этом наш затянувшийся разговор закончился. Она, картонно улыбнувшись, пожала мне руку и ушла.

Я допил свой остывший горьковатый кофе, оделся, заплатил и потопал в пустоту по улицам этого мифического, холодного города. Рядом с кафе сидела тощая, низенькая старушка. Она была одета в чёрную разодранную куртку, красную шапку и серые штаны. Её лицо выражало злобу и раздражение. Бабка сгорбилась и что-то лепетала себе под нос, постоянно дёргаясь и кашляя.

«Вот суки... - кряхтела она, - только посмотрите на меня ещё раз, мрази... Я вам всем глаза, уши вырву, сварю из них суп и съем. Слушать надо, твари. Думаете, я не смогу вас убить? Вам меня не жалко, суки, и мне вас не жалко. Вы все достойны смерти. Самой жестокой смерти, мрази. Вы все будете выть, как собачки, а ваш череп расколется, как яичная скорлупа. Из неё вылезут книжные черви, такие ненужные, белые, и измажут ваши тщеславные лица в крови погибших идиотов, слова которых вы все с таким трудом старались запомнить! Хе-хе-хе-хе-хе!» - хохотала бабка, а я поспешил побыстрее пройти мимо этой сумасшедшей.

Но бабка побрела за мной, говоря мне в спину: «Не прячь, глаза, москит! Мой сыночек, безмозглый, сильный, красивый, придёт к тебе ночью в маске и убьёт тебя, но сначала изнасилует твою мамашу. Он добрый милиционер... Точнее, теперь полицейский. Он служит президенту. Дети зовут моего сыночка дядя Стёпа. Он даёт детишкам конфетки и учит их тому, что такое хорошо, а что такое плохо. Они ему за это платят уважением и любовью. Детишки любят пососать его леденец. Он такой сладкий. Ты, наверное, завидуешь дяде Стёпе. Но ничего, ты тоже сможешь попробовать леденец. А потом сядешь в специальную норку. Для таких сук, как ты».

Я развернулся и посмотрел бабке прямо в лицо. Она замолчала, залезла мне в глаза и широко улыбнулась. Но никуда не уходила.

Я достал из кармана два рубля и подал ей.

- Спасибо, мальчик, - по-доброму проблеяла старушка. - Дай Бог тебе здоровья.

- А вы верите в Бога? - спросил я.

- Верю, милок. Как же в него не верить? Все под Богом ходим. Убиваем барашков во имя Христа.

- Что, простите?

- Все дела, говорю, во имя Христа, - промолвила она. - Ведь куда без веры... Куда без того, чтобы возлюбить человечину?

- Человечину? - переспросил я.

- Ох, человечество, конечно... - исправилась она. - Человечество. Много ведь добрых людей, которые помогают бедной бабушке. Вот вы, молодой человек, сделали доброе дело, не поскупились... Вы - как сын Божий, как человек, способный совершить чудо. Никто не видит, что вы источаете свет. Этот чёрный, гнилой город, закрыл всем глаза, все потеряли надежду, веру в пришествие мессии. Город пьянит, он - злая сила, он - Вельзевул, серая плесень на умирающем теле Земли. Город - тёрка, он стирает людей, как белый ластик - карандаш. Город превращает людей в муравьёв и давит их, засовывает их в каменные, обшарпанные, обосранные и обоссанные муравейники. Заблудшие люди, опьянённые городом, врут, они стреляют друг в друга, а потом умирают... Ходячие мертвецы встают. Прошитые пулями быта зомби ходят на работу, колют себе в вены уколы, вдыхают дым, сходят с ума, перебирая страницы и позы для секса. А ведь всё одно и то же, милок... Дёсны улиц, зубы домов, вязкие слюны рутины... И всё это уходит на свалку - в кишечники голодных дворов. Но скоро ведь всё изменится, правда? Вы ведь посланы Богом как оправдание за Его отсутствие?

- Нет, совсем нет, - бормотал я. - Он никого сюда не посылал. А меня город грызёт почти так же, как и вас. Может, чуть меньше.

- Значит, всё обречено, и Он нас покинул? - удивлённо промолвила бабуля.

- Да, наверное, но это произошло давно, - ответил я. - Мне кажется, что мы живём одни уже сотни лет. Мы потерялись, заблудились в холодном, зимнем городе, мы дрожим, умираем, и некому нам помочь.

- Значит, там, наверху, пустота? - всё шире раскрывая глаза, говорила она.

- Да, скорее всего.

- Значит, всё можно... - прошептала старуха. - Убивать, расчленять людей, предавать их, грабить! Значит, маленькие люди не должны сидеть в нищете, значит, они должны взять лопаты и вилы и идти протыкать головы своим угнетателям! Месть за месть, кровь за кровь, и так постоянно, без остановки! Эстафетная палочка. Эбонитовая эстафетная палочка, как на уроках химии в школе... Все жалели, что не варили на этих уроках наркотики, что не приносили шприцы и не кололи их в вены! А ты жалеешь, а? Или ты всё ещё учишься в школе?

- Это какой-то бред! - воскликнул я. - Отстаньте от меня, женщина.

- Какая же я женщина?! Посмотри на меня! Видишь, насколько я уродлива. Смерть уже вплотную подобралась ко мне, она иссушила меня, она выкорчевала мне с корнем мозги. Теперь от меня уже ничего не осталось. Я просто жду своего последнего дня, собирая по рублику на ямку и гробик. Так лучше убей меня, мальчик. Мне надоело жить со смертью! Так что убей меня! Пожалуйста.

Я развернулся и побежал в пустоту - лишь бы там не было бабки! Лишь бы я остался один! Успокоился.

Она ещё кричала мне в спину: «Пожалуйста! Пожалуйста!». Но вскоре крики затихли, и мой страх, мой хаос внутри, который, казалось, объял весь мир, ушёл куда-то, растворился в снеге, похожем на ошмётки кожи, которые сыплются с обгоревшего тела.

Я шёл, и мои чёрные, старые ботинки, которые я купил ещё в десятом классе, жадно глотали снег и выливали ледяную воду мне на ноги. Снег не хотел находиться рядом с моими вонючими, гадкими, свиными копытами, превращался в воду, надеясь найти маленькую щелочку и выплыть наружу, в нормальный мир с нормальными людьми. Но у него ничего не получалось. И он плакал, как девочка над дешевой мелодрамой.

Я дрожал. Зима опрокидывала меня, уничтожала, стирала с тепловой карты. Я становился одним сплошным снежком, который зима сворачивала в ладошку и заставляла скукоживаться, подчиняться, лететь куда-то, зачем-то с одной только целью - распасться на множество мелких частей... Мелких снежинок. Непонятных, холодных кристаллов.

Что произошло? Что это была за бабка? Что за разговор с Алисой? Неужели он произошёл на самом деле? Как серьёзно девочка говорила со мной... Её слова казались мне умными, настоящими. Возможно, я должен был быть нормальным с ней? Нет, я всё сделал правильно, я должен ненавидеть Алису, должен поносить себя, должен ломать себе хребет, чтобы быть одиноким, чтобы раствориться в злобе и не давать никому себя, беречь их от своего тела. характера, страха... Ведь все мои попытки за кем-то ухаживать, за кем-то бегать - это всего лишь домогательства, скрежет зубов, пытка... Такая же, как назойливо вибрирующий в кармане телефон. Я беру трубку и слышу голос Ромы, нашего старосты. Он умный, интересный человек, чуть смугловатый, с забавной, неаккуратно разбросанной по смуглому лицу щетиной. Мы с ним вроде как друзья. Вроде как общаемся. Вроде как, вроде как... Как и, в общем-то, всё в моей жизни.

- Привет, Федя, слушай, - обратился он ко мне, - там книги в библиотеку надо сдать... Ну, сегодня последний день. Съезди, сдай, окей? Чтобы потом копеечку не надо было платить.

- Хорошо, - согласился я. - Сегодня всё сдам. Сейчас зайду домой, возьму их и поеду в шарагу.

- Окей, - сказал Рома и положил трубку.

Я ускорился. Хотел побыстрее с этим покончить. Никому не нужное дело, требующее стольких действий. Хотя... Что может убить время эффективнее, чем это простое, вроде бы необходимое, но такое бесполезное занятие?

Становилось холоднее. Я шёл и чувствовал, как что-то липкое, вонючее, чёрное внутри меня смешивалось, бурлило, росло. Я был одной большой, одинокостоящей в саду теплицей, которую давно стоило просто взять и сжечь.

Я не мог просто идти. Теплица требовала движения. Она хотела, чтобы мне стало плохо. И я побежал вперёд по дороге, потея и глотая ледяной февральский воздух. Побежал, ещё больше заполняя ботинки комочками снега и насыщая завязанный петлёю шарф собственным малосольным, огуречным потом.

Весь мир - просто белый лист бумаги, а я, словно чернила, пачкаю его, бегу по странице, провожу линии, которые ничего не значат. Я и сам ничего не значу. Просто занимаю место, пространство в подъезде мира. Кстати, про подъезд. Именно там я и остановился. Остановился и прислушался к его шипению, его шороху. По лестнице полз человек в черной шапке и водил кисточкой по стенам. Он красил подъезд в зелёный, капустный цвет. Он делал стены моего подъезда какими-то змеиными, плесневелыми, ещё более мрачными. Человек будто сдирал кожу с моего подъезда, показывал его мясо, обнажал его истинную сущность. Я чувствовал запах краски. Такой опьяняющий, кислый, заслоняющий трупную вонь, идущую от этих стен. Наркотический угар, кладбищенский хохот, разрывающаяся от любви душа, безумие, страх, жажда наживы... Всем этим человеческим смехом наполнены стены. Они, как губки, хранят в себе память о том, что происходит.

Главное, прислушаться к шёпоту, доносящемуся из стен и подвалов... И я прислушиваюсь, разбираю слова, даже целые истории. О том, как сороколетний мужик колол в вену героин и дёргался, словно на электрическом стуле, в то время как маленький сын смотрел на папу и не понимал, что с ним происходит. О том, как муж отвёз свою жену на кладбище, избил и кинул в могилу. И всё потому, что кто-то рассказал ему о её измениле. Алкоголь, петля, скандалы, драки. Как в самой идиотской, смешной российской чернухе. Когда всё это закончится? Когда дно, наконец, перестанет расширяться и засасывать нас вниз, в большую черную дыру? Хотя почему чёрную? Теперь она - зелёная. Крась стену, человек, пока я жду аппендицит этого мистического бетонного организма. Аппендицит под названием «лифт».

Лифт идёт медленно, а мое сердце разрывается. Я снова вспоминаю Полину... Она была такой хорошей, умной... У неё был такой мелодичный голос, такая походка, такие мягкие волосы... Чёрт, пошла она в жопу. Я не должен думать о ней. Не должен думать ни о ком.

Я пронзаю сосущее мою кровь воспоминание осиновым колом, и оно уходит куда-то, растворяется в запахе краски. Я давлю Полину, залепляю образованную ей дыру грязным пластилином, который остался ещё с начальной школы. Не думать о ней, о фигуристке, об Алисе, о безумии и слепоте. Просто встать посреди улицы и чувствовать пустоту. Это лучше, чем ощущать постоянную, непрекращающуюся боль... Хотя пустота тоже включает в себя боль. Боль - это архитектор пустоты. Она подвешивает твою душу на верёвке и заставляет её задыхаться.

Я открываю свою чёрную дверь и вхожу в свою чёрную комнату. Собираю учебники и скидываю их в пустой, грязный портфель, на котором красуется серая, потёртая надпись «Adidas».

Сваливаю в сумку всё подряд, набрасываю на её плечо. На плече выскочил огромный чирей. Прекрасно. На этом плече и надо нести рюкзак, чтобы чувствовать, как чирей сжимается под грузом учебников. Приятная боль, да? Чувствовать, как этот червячок сидит на плече и периодически покусывает меня.

Выхожу из дома. Бегу до остановки, снова потею. Рюкзак продолжает давить на чирей. Я продолжаю чувствовать боль. Она продолжает приносить мне удовольствие. Такие вещи позволяют меньше думать о себе, они ставят глушитель на пистолет мыслей, и выстрелы слов, которые без остановки производит мой разум, хотя бы не оглушают меня.

На зимнем небе светило солнце, которое нисколько не грело. Оно было похоже на огромный седой плевок, оставленным гопником. Я почувствовал тошноту, но она быстро ушла куда-то внутрь, обернулась пустотой. В последнее время я всё чаще чувствую тошноту. Она словно заменяет собой ощущение пустоты. Но слава богу, тошнота быстро проходит, и всё возвращается на свои места. Нет, чувство тошноты гораздо хуже, чем пустота. Оно отнимает любые чувства, любые эмоции. Наверное, так человек становится трупом ещё при жизни. Но я не стану трупом. Ведь у меня есть Алиса. Она очень красивая, она настоящая, понимающая. Наверное, она - не просто копия фигуристки. Алиса - настоящая, она - человек. Мне нужен человек, а не фантазия. Я устал от фантазий. а сейчас, после разговора с ней, я чувствую себя куда лучше. Может быть, она поможет мне вырваться из кокона. Из запертой комнаты, в которой я так долго нахожусь. Из гроба, в который я сам себя положил. Ей не всё равно, она своей красотой сможет меня спасти... Да, она послана мне, как ангел, чтобы возвратить мою веру... Или нет? Вдруг она просто угорает надо мной. Вдруг я для неё - всего лишь нелепый, смешной фрик? Что я ей наговорил... Блин, я же не думаю о ней так. Она просто познакомилась со мной. Она сама. Она заговорила со мной, снизошла до уровня такого дерьма, как я. Она дала мне шанс. Потом второй раз написала. Дала мне возможность поговорить с ней. А как я воспользовался этими шансами? Наговорил ей всякой чуши. Показал себя мудаком. Как всегда. Может, позвонить ей, извиниться? Да, надо. Может, я смогу с ней поговорить. Но она переспала с этим бездарем! Она теперь - его! Для неё ты - просто дружок! Пусть идёт в жопу! Кто это говорит? Хватит! Перестань! Она такая хорошая! Сколько ты видел хороших девушек? Она дала тебе шанс! Если бы ты понравился ей на концерте, она бы пошла с тобой! Ты сам всё просрал! Сам ушёл от неё в этот грёбаный туалет! Сам показал себя хуже, чем ты есть. Назвал её дурой. Чёрт... Сказал, что фигуристка лучше её. Фигуристка - это ведь мираж, просто фантазия. Меня убивают фантазии. Они направляют меня к смерти. А я не хочу умирать! Я хочу жить! А-а-а-а-а-а! Для этого мне нужны люди. Я должен позвонить ей, извиниться, попросить, чтобы она хотя бы ещё раз встретилась со мной. Блин, она же поняла меня, она просто шутила... Смотри, она ещё сама мне напишет. Я её заинтриговал. А если обидел? Если я такой мудак, что навсегда отстранил её от себя? Нет, я позвоню ей, извинюсь, верну всё обратно.

Я ехал в маршрутке, заполненной людьми, мясом, и всё больше потел. Кружилась голова. В горле висела огромная фекалия. Она разрасталась, заставляя меня чувствовать тошноту. Я кашлял, хотел прохаркаться в маршрутке, но жаль, что общественная мораль мне это запрещала. Вроде бы мы все тут - приличные люди. Как бы не так. Все тут - просто ходячие инкубаторы грехов и болезней, просто тараканы, которым зачем-то, для чего-то надо жить, ехать в этой тесной, обвешенной рекламой маршрутке. Она вся такая грязная. Колёса в грязи. На заднем стекле какими-то школьниками написано: «Помой меня». А водила не помыл. Вот сука. В жопу его. Он не способен любить. Он заражён тошнотой, безразличием. А может, и нет. Какая разница, кто он? Просто мужик с пивным животиком. Он просто умрёт, как и я. Эти мысли - лишь пустота. Только Алиса - не пустота. Как красота может быть пустотой? Как красота может умереть? Как она может просто исчезнуть, постареть, рассыпаться? Вот где несправедливость. Красота и искусство должны быть вечными. Но они умирают, как и весь мир. Это безумие, болезнь... Всё это, вся эта планета, вся эта жизнь - болезнь. Рано или поздно вселенная придумает прививку и вылечит больную часть своего организма. Жаль только, что красота умрёт. Но и с этим придётся смириться.

Я стою, потею и жду, когда же будет моя остановка, когда я смогу выйти и позвонить Алисе. Под ногами - чёрные лужи. Ноги мокнут. А губы, наоборот, высыхают. Я сгораю со стыда за утренний разговор. Я словно ударяю себя ножом в живот. Из живота выливаются силы, чувства, он плесневеет, опустошается. Пустота пилит меня, царапает, порождая ещё большую боль. Нет, я еду вовсе не в маршрутке. Это - желудок таракана, который ползает под плинтусом и шевелит своими усами. Он проглотил меня, я стал его добычей, а этот пот - никакой и не пот, а его желудочный сок. Таракан обрабатывает меня, он высасывает из меня чувства, чтобы потом выплюнуть меня, живого, но опустошённого, на помойку. Я - часть большого, пугающего людей таракана, и это - моё место в мире. Я с ним смирюсь, как Сизиф смирился со своим абсурдом. Но подожди, что ты делаешь, таракан? Зачем ты подъезжаешь к этой остановке? Зачем хочешь выплюнуть меня? Я ведь уже привык к тебе... В каком-то смысле ты - моя мечта. Я мечтал быть жуком в муравейнике, разворошить здесь всё. Но на очередной мечте поставлен крест. Я шарюсь по карманам, еле как наскребаю двадцать рублей. Забыл деньги. Чёрт. Впрочем, ничего удивительного. Попрусь домой пешком, убью пару часов. Какая разница? Когда разрушаешь всю свою жизнь, какое значение имеют часы? Нет, никакого.

Я останавливаюсь и сажусь на холодную, обледенелую лавочку. Жопа замерзает, но я не чувствую холода. Мои руки трясутся вовсе не оттого, что я окоченел на морозе, а от страха перед ней. Зачем мне ей звонить? Я же такой мерзкое, липкое ничтожество... Сколько раз я себе это говорил? Но вдруг... Вдруг я перестану им быть? Вдруг она поможет мне? Нет, я не прощу себе, если не позвоню ей. Я облажался сегодня, и сегодня же должен всё исправить. Мы встретимся завтра, послезавтра, потом... Какая разница? Главное, добиться её прощения.

Трясущимися пальцами, я набрал её номер. Шёл один гудок, второй гудок, третий... Я запутывался в липкой паутине этих гудков. Паутина сковывала меня, лишала движения. Я смотрел на людей на остановке и чувствовал, какой же я на самом деле дурак. Придумал себе всякое. В очередной раз загнался. Но все люди просто живут, спокойно, для себя. В них нет всего этого мусора. Они радуются жизни, воспринимают её такой, какая она есть. Принимают её и себя самих. А я даже не стремлюсь к этому. Боже, какой же я на самом деле дурак.

«Абонент не отвечает», - говорит уродливый женский голос. Ну и ладно. Может быть, она занята. Может, тусуется со своим Артуром. В жопу!

Я встал со скамейки, отряхнулся и пошагал к главному корпусу университета. По ступенькам карабкалась, опираясь на костыли, девочка-инвалид, некрасивая, с большим легушачьим лицом, с засаленными волосами, с прыщавой кожей. Она напомнила мне себя. Я остановился, подал ей руку, помог подняться, открыл дверь - всё это дерьмо. Она сказала: «Спасибо» и улыбнулась, а я промолчал и, показав ей свою уродливую, натянутую, наигранную улыбку, пошёл дальше, мимо двух высоких, бородатых, чистокожих парней. Вверх по пустой лестнице, к библиотеке.

Лишь бы так всё и оставалось. Пустые коридоры, лестницы, этажи. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Зачем же выслушивать шум? Мимо прошли две девушки. Кажется, с биофака. Чуть красивые, полноватые, серые. Я проводил их взглядом. Оказалось, что те чистокожие парни ждали именно их. Как-то это неэстетично. Смиряться с малым, полностью подчиниться инстинкту, общественным устоям. Взять первую попавшуюся тёлку, которая выглядит не слишком тошнотворно, и жениться на ней. Взять ипотеку, а вместе с ней - и собственные кости в подарок... Что те чуваки нашли в этих тёлках? Да какая разница... Не моё дело. Всё, что происходит с кем-либо, - не моё дело.

Моё тело было похоже на мешок картошки. Я тащил его нехотя, с трудом, каждый орган казался мне большой, громоздкой гирей, и каждая из них притягивала меня к земле. Нет, учебники были не при чём. Они - всего лишь внешнее обстоятельство. То, что внутри, гораздо тяжелее. От него просто так не избавиться.

Наконец-то я доплёлся до библиотеки. Там стояли две моих одногруппницы. Они тоже пришли сдавать учебники в последний день. Первая - чёрноволосая, активная девочка по имени Маша, чуть смугловатая, немного полноватая... Машу даже можно было назвать симпотичной, однако я не мог относиться к ней, как к девушке, из-за её дурацких нарядов. Её идиотские жилетки, кофты на два размеры больше, тёмно-зелёные кепки, широкие клетчатые штаны, некрасивые чёрные ботинки на шнурках вызывали смех и перечёркивали те редкие красивые черты, которые в ней были. Зато она была настоящей журналисткой. Смекалистая, приятная,с белыми зубами, позитивная, пронырливая, смышлёная. Короче, типичная журналистка из мультиков. Её подружка, Настя, выглядела получше. Вот она, стоит перед вами, глупо глядя на свои красные ноготки, в розовой шубке, чёрном платьице, на каблучках, в серых колготках, всё как надо. Гордая такая, пафосная чикуля. Точнее, пытается ей быть. На самом деле, девочка, которая усиленно ищет интересной молодости и весёлой, важной компании, где она, наконец, сможет превратиться из наивной студентки в «роковую женщину». Может, у неё это когда-нибудь даже получится, и тогда её пафосная игра бровями и дешёвые, «скептические» улыбки будут выглядеть хоть немного по-настоящему. Но сейчас на них ведутся только парнишки, которые совсем лишены вкуса. Таких дофига, поэтому отбоя в парнях у Насти не бывает. Они пытаются подкатывать - она их отшивает. Как обычно, ничего нового.

У меня же Настя никакого восхищения не вызывала. Только бесила меня своим пафосом и желанием казаться взрослее, бесила, как и почти все одногруппницы. На вторых мне было просто похер, с третьих я угарал. Малую часть воспринимал серьёзно. Наверное, Машу я воспринимал серьёзно. Она хотя бы шарила в журналистике, могла что-то написать, выкрутиться, сказать что-нибудь умное. Впрочем, и глупостей, над которыми можно было смеяться, она произносила немало...

- Привет, Федя, как дела? - спросила меня Маша, как только увидела меня.

- С пивком потянет, чувак, - улыбнулся я и протянул ей руку.

Так я здоровался с одногруппницами. Большинство из них жало мне руку. Но Маша - никогда. Ещё и обижалась, когда я называл её чуваком. Вроде как с девушками нельзя так здороваться. Но какие они девочки? Они - лишь их тени. А тени ничем не отличаются от тех же пацанов. Наверное, такие мысли и такое обращение обижали Машу... Но зачем прекращать? Что мне до её обид? Мне же на всё насрать, да? Что это? Пофигизм пустоты.

- Я же просила тебя называть не называть меня чуваком, - сказала она.

- А ты что, какая-то особенная? - усмехнулся я. - Нет, так что давно бы пора смириться. Мы с тобой уже два года вместе учимся.

- Вообще-то, полтора, - придралась она к моим словам.

- Да иди в жопу, - огрызнулся я, - не имеет значения, ты и на четвёртом курсе будешь от этого бомбить.

- А ты всё равно не перестанешь называть её чуваком, дебил, - подала голос Анастасия.

Она снова посмотрела на меня, как на говно. Подняла одну бровку, недовольно вздохнула. Искусственно и театрально, как всегда. Давай, показывай своё отвращение, своё нежелание со мной говорить! Я же ничего не замечаю, я ничего не вижу! Ты ведь так тонко, незаметно всё это делаешь! Идиотка.

- О, Анастасия, - переключился я на неё, - как ваш инстаграм? Вы вроде его покинули, сделали об этом отдельную запись... Как там у вас было? «Я ухожу, потому что здесь нет меня настоящей». А что произошло потом? Через неделю - новый пост. Неужели ты передумала?

- Не твоё дело! - вякнула Настя. - Ты же не подписан на меня, зачем спрашиваешь?

- Ну, твоя страница же не закрыта, - усмехнулся я. - Я случайно узнал об этом и посмотрел твою страницу. Было смешно.

- Что хочу, то и делаю, - выпалила она, - иди нахер.

- И я рад тебя вас видеть, Анастасия.

Я пожал плечами, по-идиотски улыбнулся и тоже встал в очередь.

- Что делаешь на каникулах, Федя? - попыталась начать ещё один разговор более дружелюбная Маша.

- Смотрю мультики, - бросил я, чтобы она отвязалась.

А что мне ещё говорить? Что мучаюсь бессонницей и схожу с ума? Нет, здесь, перед ними я ныть не буду.

- Лучше бы нашёл себе уже работу или девушку, - сказала она. - Стал бы мужчиной, наконец.

- Нет уж, - наигранно усмехнулся я, - в рабство и так скоро уходить, так что я пока отложу это момент, а девушкам будет лучше без меня. Зачем мне портить кому-то жизнь?

- Ох, опять эта самоирония, - закатив свои маленькие карие глаза, вздохнула Маша.

- Самоирония признак адекватности, - зачем-то сказал я. - У меня хотя бы нет лишних иллюзий насчёт себя.

- Каких же? - спросила она.

- Иллюзий касаемо собственной значимости, - пояснил я. -Я понимаю, что это всё - совсем не для меня, что сам по себе я не значу ничего.

- Без чувства собственной значимости далеко не уедешь, - сказала Маша.

- Зато ты не боишься всё потерять. Если ничего, в том числе и ты сам, не имеет значения, то у тебя нет страха смерти.

- Ты хочешь сказать, что не боишься смерти? - усмехнулась Маша.

- Не боюсь, - ответил я. - Я её жажду.

- Да ну нафиг, - усмехнулась она. - Что же ты всё ещё не покончил с собой?

- Боюсь подставить родителей, - второй за день произнёс я эту скучную, заготовленную фразу. - К тому же, у меня нет оружия. Если бы у меня имелся пистолет, возможно, всё бы уже произошло.

- Дурак... - она шутливо толкнула меня в плечо. - Да ты стебёшься! По лицу вижу, что стебёшься. Дебил ты.

- Кумарин! - позвала библиотекарша.

Пришла моя очередь. Я достал учебники из сумки и положил их перед ней.

Она посмотрела на меня, словно на какого-то идиота. Как будто её тошнило от одного моего вида. Да, думаю, во мне и правда было мало приятного, но не настолько же... Я же не такой мерзкий. Не смотри так на меня, жаба! Очкастая, медленная, склизкая жаба с черными, сальными волосами, похожими на морскую капусту. Желтые зубы, губы, похожие на червей, смуглая кожа, словно у противного, потного монгола. Да, мне тоже на тебя мерзко смотреть. Я тоже тебя ненавижу, тётка.

Выпячивая нижнюю губу, она смотрела на мои книги, каждую из которых я открыл не больше двух раз. Облизывая похожий на сосиску палец, библиотекарша перебирала страницы.

Она отложила несколько учебников, всунула в них замусоленные, старые формуляры, пересчитала книжки, сверила их со списком. Нахмурилась. Что ты нашла, женщина? Она снова направила на меня оливки своих давно потухших глаз и спросила кривым, страшным, инопланетным голосом, словно вырвавшимся из пасти огромного змееподобного существа, обитающего в тёмных подземных глубинах:

- Где ещё один учебник?

В её голосе была нотка победы. Словно она уделала меня. Вдавила меня в грязь своей жирной, слоновьей жопой. Нет, я поспорю с тобой.

- Какой учебник? - спрашиваю я.

- «История зарубежной журналистики», - говорит она, чуть улыбаясь.

Не пытайся скрыть улыбку, мразь. Я же вижу, что ты рада. Ты хочешь чтобы я заплатил за учебник. Но фиг тебе. Тем более, это вранье. У меня не было той книжки.

- Я не брал этот учебник, - говорю я. - Когда нам его выдали, я сразу вернул его обратно, потому что это была книга не по тому периоду, что мы изучали. От неё тогда почти все отказались. Я в том числе.

Это была абсолютная правда. Я точно знал, что не брал тот учебник. Точно помнил, как отдал его прямо в руки этой же бабке.

- У меня лежит формуляр на этот учебник, - пролепетала она, - ты его заполнил.

- Правильно, я его заполнил, - сказал я. - Но потом оказалось, что учебник не тот, что произошла ошибка, и я его сдал. Вам ясно?

- Но формуляр лежит тут... - трындела она.- Значит, ты не сдавал учебник....

- Стоп, - прервал её я. - Нафиг мне врать? Если я сказал, что всё сдал, значит сдал! Наверное, в спешке я забыл об этом формуляре и просто ушёл!

- Все вы так говорите... - скрипела она. - Но тебе придётся заплатить.

- А вам придётся смириться и расслабиться! - зачем-то выкрикнул я. - Если я сказал, что сдавал, значит сдавал. Не буду я ничего платить.

- Ты как со взрослыми разговариваешь, сопляк?! - воскликнула она, словно пробудившись от долгого сна.

- Как хочу, так и разговариваю, - бросил я. - Вы по-другому не понимаете.

- Пошёл отсюда! - гаркнула она на меня.

Я улыбнулся и пошагал прочь, набросив рюкзак на одно плечо. Настя с Машей, как и все остальные в очереди, тихо хихикали. Но мне было срать на всех этих идиотов. Не хотелось даже ничего говорить. Бабка орала что-то в спину, но мне было всё равно. Прочь отсюда. Из этого коридора с людьми.

Улица обдала меня морозом, неприязнью и злобой. Холод проник в ботинки, под футболку, под рукава. Он был ядовитым скорпионом, который ползал по всему телу, но никак не мог нанести последний удар. Он прилип к лицу, ударил по ногам и рукам. Б-р-р-р. Как погода могла измениться так быстро? Ладно, какая разница?

Я до конца застегнул куртку, надел капюшон и пошёл к остановке. Однако пощупав карманы, я вспомнил, что денег у меня нет. Чёрт. Что делать? Ветер, кажется, дул всё сильнее. На улице уже темнело. А идти домой целых два часа.

«Чёрт. Я же окоченею, - ругался мой внутренний голос, - ещё простужусь, сдохну...» Какая нелепая смерть... Но уж куда лучше, чем от петли, которую ты сам и смастеришь. Если я умру от простуды - это хотя бы будет похоже на случайность. Вроде как я не хотел, но так получилось... Какая жалость... У него всё было впереди.

«Может, вернуться к библиотеке и попросить денег у Маши или у Насти?» - предложил голос моего дырявого, кровоточащего разума.

«Нет, - ответил я голосу, - уж лучше я замёрзну и сдохну, чем буду просить на проезд у этих самовлюблённых сук. Так я покажу им свою слабость, покажу, что я жалок. Нет, я не должен оголяться. Для них я сильный, злой, невыносимый дебил. Так и должно быть. Иначе они растопчут меня. Нет! Пошли они в жопу. Уж лучше пойду пешком».

Людей на улице было немного. Машины, как всегда, стояли в пробке, ждали, пока жизнь разрешит им двигаться дальше. В каком-то смысле, я тоже этого ждал. Двигался только тогда, когда обстоятельства вынуждали. Наверное, поэтому я такой неудачник.

Забыл деньги на проезд дома, в учёбе - пустота, мои сочинения никому не нужны, а Алиса теперь считает меня идиотом... Кстати, Алиса. Я достал телефон, разблокировал его замёрзшими пальцами, посмотрел, не перезванивала ли она мне... Нет, я ничего не пропустил. Всё пусто. Пустой телефон, пустые сообщения, пустая, бессодержательная жизнь. Ха-ха! Даже весело от того, насколько я жалок.

Я снова попытался набрать её номер и позвонить. Она сбросила. Вот сука. Нет, я не буду пытаться ещё. Это значит - навязываться. Я не такой человек, который навязывается, ведь так? Я сильнее. Сильнее всех. Мне никто не нужен. Я и сам неплохо справляюсь, да? Мне пофиг на всех, я сам по себе. Я же ни в кого не верю, я ненавижу себя, я давно себя похоронил. Так зачем делать что-то? Нет, в этом нет никакого смысла. Плевать. На себя и на других. Не надо ни к кому привязываться. Это ведь будет значить ответственность. Представь, что у тебя вдруг, почему-то, с чего-то появилась девушка, пусть даже Алиса. Как ей было бы стыдно с тобой, потеющим, всё забывающим, потерянным, трусливым. Как бы она отреагировала на эту ситуацию? Она бы тут же бросила тебя. Как нормальный человек может забыть дома деньги? А я умудрился... Я ненормальный человек. Просто ничтожество. Хорошо, что люди отворачиваются от ничтожеств. С людьми ничтожества бы чувствовали себя хуже. Они бы чувствовали себя виноватыми перед ними. И я бы чувствовал себя виноватым. Одиночество даёт человеку возможность быть эгоистом, беспорочным, невинным эгоистом, которого некоторые даже пожалеют. Ведь в этом эгоизме нет зла, в нём заключается только несчастье, нереализованная любовь ко всему миру, которая всегда перетекает в ненависть.

Я должен принять этот эгоизм, я не должен пытаться быть хорошим человеком, потому что это значит окончательно рассыпаться на части.

Я засунул телефон в карман и постарался ни о чём не думать. Получалось паршиво. В голову постоянно лезли мысли об Алисе, о её глазах, о её голосе. Я постоянно пытался их отогнать, но всё было бесполезно. Она обволакивала его, захватывала. Боже, неужели мне не о чем больше подумать, кроме как о ней? Когда она стала иметь для меня такое значение? Ещё сегодня утром я не любил её, а сейчас я... Нет, мне просто кажется. Это невозможно. После Полины нельзя никого полюбить. Полтора года мне было всё равно на этих девушек, а теперь какая-то тёлка, любительница никчёмных стихов, пришла и всё разрушила? Нет, это невозможно. Просто очередной загон, очередная нелепая, смешная мысль. Надо поспать, обдумать всё, подождать пару суток, и мне уже будет пофиг на Алису. Кто она такая, в конце концов? Просто посредственность. Пусть мутит со своим Артуром. Мне до лампочки. И славно. Я не унижусь перед ней. Ни её привет, ни её укор не властны над мой душой... Откуда это? Лермонтов, кажется. Какая разница? Не взяла трубку - хватит. Теперь даже если она мне перезвонит, я не отвечу. Потому что мне насрать. Потому что я сильнее. Да, я бы просто послал её. Показал ей, что я о ней думаю. Дал бы понять, что мне никто не нужен. Ей же нравилась бездна во мне. Чёрт, я бы показал ей бездну. Но нет, она не позвонит. Она решила просто поиграться со мной. Блин, о чём я? Заткнись! Перестань думать о ней! Тебе всё равно.

На улице стремительно темнело. Время заворачивало маленький снежный шарик города в плотную, чёрную мантию. Стало ещё холоднее. Мороз словно вбил клинья в обе мои ноги, лицо остолбенело, пальцы рук мёрзли даже в карманах. По телу словно бегали тысячи крупинок льда, которые жалили меня в разные части тела. А идти было ещё долго... Чёрт, надо было мне забыть эти дурацкие деньги...Как так? И я не попросил их у девочек, не унизился... Зато вот это не унижение. Переться в двадцатиградусный мороз домой, как идиот. Идиот с принципами, ага. Вот и хрен.

Мимо пролетали каменные обелиски домов. Они были похожи на выброшенные дырявые коробки... Знаете, в такие ещё складывают пакеты с мусором. Эти коробки такие крепкие, стоически терпеливые. Их терзает ветер, запах, идущий от пакетов с дерьмом, но они держатся, стоят, ждут, когда сама жизнь сотрёт их в порошок.

Дырочки-окна, вкупе с фонариками, напоминающими кисточки земляники, освещали путь. Ноги вязли в сугробах, кажущихся гнойниками на теле зимы. Снег хрустел под ногами, как пальцы, когда в детстве я разминал их на занятиях по карате.

Неоновые вывески казались мне электрическими облаками. Вот-вот из них должны были пойти слёзы. Я смотрел на вывески баров, магазинов, ресторанчиков и представлял , что сижу в каждом из них, пью пиво и слушаю хорошую музыку. А за окном идёт снег, но мне всё равно... Я... Словно в убежище. А ещё лучше было бы сходить туда, в какое-нибудь из этих заведений, с Алисой, угостить её чем-нибудь, смотреть, как она кушает, шутить... К чёрту эти псевдоинтеллектуальные разговоры - главное, чтобы она смеялась. Чтобы я видел её улыбку, похожую на дольку оранжевого мандарина, и чувствовал, что ей легко со мной. А потом бы мы, переполненные эмоциями и впитавшие в себя аромат сигарет и кальяна, встали бы под какой-нибудь из неоновых вывесок... Она бы посмотрела на меня своими большими глазами-вишенками, улыбнулась... Я бы увидел её красный от мороза носик, обнял бы её, чтобы согреть, чтобы отдать всё тепло своего тела ей, а потом поцеловал бы её... Впервые в жизни поцеловал бы девочку. Неумело, осторожно, несмело. Какое чудо... А потом я бы снова взглянул на её волшебное, ангельское лицо, и оно было бы бело-розовым. Но уже не от холода, а от стеснения передо мной. Как это сказочно. Но не более. Это не имеет никакого отношения с реальностью. Просто мир в моей голове. Мир, от которого давно бы пора отказаться.

Но я не мог перестать мечтать. Потому что неоновые вывески не кончались. Они обвивали город, словно лианы, делали его подобием современного рая, где мне совсем не было места. Я был чужаком, гостем, который уже порядком засиделся и которому давно уже пора было идти домой.

Но я убеждал себя в том, что никому не мешаю. Просто смотрю и наслаждаюсь видами этого пустого, забытого Богом города. Я - лишь наблюдатель, как и тот таксист.

Вывески... Они просто согревали меня, дарили мне ощущение космоса. Словно я плыву среди черноты, и яркими вспышками передо мной проносятся галактики, звёзды, планеты, метеориты... Я ничего в них не понимаю, я ничего не пытаюсь понять - всё пролетает так быстро, но мне этого хватает. Я счастлив видеть вспышки. Ведь даже наша, человеческая жизнь, - всего лишь яркая вспышка, которая быстро гаснет и от которой не остаётся и следа.

Внезапно, замёрзший и окоченевший, я увидел среди вывесок одну знакомую надпись. Нет, это был не магазин или забегаловка. Здесь я никогда не был. Скажем, месяц назад я и вовсе о нём не знал. Но сейчас эта надпись почему-то вошла в мою жизнь и крепко засела в мозгу. Какая удача - просто так, случайно оказаться там, куда меня так звал рыжий мальчишка. В штабе Дровосецкого. Да, тут висела вывеска, гласящая: «Дровосецкий». Яркие, светящиеся белые буквы. Красиво. Снизу, на двери, дополнение: «Единственный выбор!».

В окнах горел свет. Значит, штаб ещё работал. Чего гадать... Вон, на двери указано, что он закрывается только через час.

«Может, зайти? - подумал я. - Я же обещал пацану, что зайду. Но кого ты обманываешь? Зачем придумываешь причины? Ты же просто замёрз и хочешь посидеть в тёплом месте, согреться. Ладно, окей. Почему бы и нет? Я посмотрел в окно, надеясь обнаружить в штабе Ваню, но никого там не увидел. Ладно, черт с ним. Просто запишусь к ним волонтёром, согреюсь. Там ведь дают чай и печенья. В конце концов, сама запись ни к чему не обязывает».

Я открыл дверь остекленевшими, дрожащими пальцами и ввалился в этот небольшой, пустой штаб. Здесь действительно никого не было. Ни единой души. Так, а почему свет горит? Кто-то ж здесь должен сидеть? Может, человек отошёл? Ничего, его отсутствие мне только на руку. Посижу, согреюсь. Не придёт - уйду. Делов-то... Мне этот Дровосецкий нахер не нужен.

Я сел в удобное, мягкое кресло, которое стояло рядом с батареей, и протянул руки к теплу. Стало хорошо и тепло. «Я в домике!». Как в детстве. Пальцы немного покалывало, но они хотя бы перестали дрожать.

В штабе было довольно уютно. Светло-зелёные обои. Два стола. На одном из них был включённый ноутбук, весь в наклейках с Дровосецким, на втором лежали какие-то бумаги и несколько маркеров. Рядом со столами располагались два классических стула. Для гостей же предназначались более удобные красные пуфики. У стены стоял большой белый шкаф с листовками, наклейками и значками. Повсюду были развешаны портреты Дровосецкого, сороколетнего, худого, высокого, широкоплечего, чуть подкаченного, коротковолосого образцового персонажа с чистой белой улыбкой. Он хотел казаться идеальным мужем из американской рекламы, но я видел в нём неприятного, лицемерного нарцисса. Кажется, мужик сам пёрся от того, насколько он крут. Ну ладно. Зато какие лозунги... «Сделаем зарплаты самыми высокими по Сибири», «Победим безработицу», «Сделаем образование качественным»... Всё и сразу, короче. Ай, молодец. Словно ангел с небес спустился.

Тут я услышал шум воды. Кажется, кто-то мыл руки в туалете. Вовремя я наведался... Как всегда. Ну да ладно. Я встал с кресла, дабы сделать вид, что я только что вошёл в штаб. Дверь открылась, и из туалета вышла девушка, о которой я уже успел забыть. Даша.

- Здравствуйте, - мило улыбнувшись, сказала она. - Простите, что заставила вас ждать. Вы хотите просто узнать о Дровосецком или собираетесь зарегистрироваться волонтёром?

- Не знаю... - промолвил я. - Зашёл сюда, потому что обещал твоему брату. Ну и ещё потому что замёрз.

- А, я тебя помню! - обрадовалась она. -Ты тот парень из шаурмичной, да? Ваня тогда тебя задолбал, я помню.

- Ваня, да... -почесал я затылок. - Активный малый.

- И не говори... - улыбнулась она. - Если что, меня Дашей зовут. Даша Гармс.

Она протянула мне руку, и я торопливо пожал её.

- Я знаю, - сказал я. - Ты, кажется, называла своё имя.

- А вот ты не нет! - глупо крикнула она, отведя глазки-звёздочки в сторону. - Как тебя зовут?

- Фёдор.

- Блин, какое редкое имя. Я мало Фёдоров знаю... Разве что, Достоевского, ха-ах.

- Ну да... - вздохнул я. - Оно дурацкое, на самом деле. Старомодное какое-то.

- Да брось! - махнула она рукой. - Дурацкое имя, например, Акакий. Кстати, недавно в штабе такой был. Вот его анкета! Акакий Петрович Шнайдер. Вот это сочетание. Немецко-русское, да?

- И часто у вас такие заходят? - спросил я.

- Часто, - призналась Даша. - Тут периодически всякие фрики бывают, кричат про коррупцию, протестуют. В их словах, конечно, много правильного, но я не понимаю, зачем они кричат?

- Нормальных людей у вас не бывает?

- Бывают! Даже часто. Правда, в основном, днём, на выходных, не вечером. Вечером здесь почти всегда никогда никого нет. Вообще странно, что ты решил наведаться сейчас.

- Да я просто шёл, замёрз и тут по пути попался ваш штаб, - сказал я. - Вспомнил о твоём брате... Он же умеет убеждать. Два раза с ним виделись, и в обоих случаях он мне выедал мозги этим Дровосецким. После этого, сама понимаешь, не зайти и не узнать ничего о штабе я не мог.

- Так, погоди! - воскликнула она. - Ты же сказал, что замёрз!

Она подскочила с места, достала печенье, налила в кружку кипяток и заварила мне чай. Так быстро, что я даже понять ничего не успел.

- Вот, попей чаю, - сказала Даша. - Согреешься. Сейчас на улице холодно, я сама окоченела, пока сюда шла.

- Ты после школы сюда ходишь? У вас же в феврале уже учёба, не то что у нас, в шараге.

- Нет, я уже не учусь в школе, - стеснительно улыбнулась она. - Просто выгляжу, как малолетка.

- Так это же хорошо, - растерялся я. - А где ты тогда учишься?

- В университете, на втором курсе, - сказала она.

- И на кого?

- На архитектора в политехническом, - сказала она. - А что с тобой? На кого ты учишься?

- На журналиста вроде как, - сообщил я. -Тоже второй курс.

- И как, трудно?

- Да не очень, пожал я плечами. - Просто, наверное, я не очень подхожу для этой работы.

- Почему же?

- Журналист должен уметь нравиться людям, - пояснил я. - Но я этим навыком не обладаю. Когда на первом курсе я отрабатывал практику на телевидении, мне так и сказали: «У тебя не получается нравиться зрителям. Ты излучаешь какую-то отрицательную энергию, зрителю с тобой некомфортно». Вроде как я гружу людей. Так, на первом курсе я понял, что ТВ - не моё. Люди могут меня только читать... Они не должны видеть моего неказистого, уродливого лица, моих дурацких глаза. Тем более, писать у меня получается получше, чем говорить. Наверное. Может, в после окончания вуза буду строчить новости на каком-нибудь захудалом сайте с местными новостями. Но я бы этого не хотел.

- А кем бы ты хотел быть, если не журналистом?

- Не знаю, - пожал я плечами. - Никем, наверное. Может, учителем истории...

- Почему истории? - спросила она.

- Я экзамен по ней сдавал.

- И на сколько сдал? - поинтересовалась девочка.

- Девяносто с лишним баллов, - ответил я. - Я все экзамены хорошо написал. По обществознанию, русскому, литературе, истории... Но что толку-то, если мозгов и смелости всё равно нет? Кому это теперь нужно? Так, мусор. Расскажи лучше про себя. Тебе нравится архитектура?

- Наверное, да, - улыбнулась Даша. - Я хорошо справляюсь. Учусь на пятерки, не ленюсь. Меня на олимпиады всякие отправляют, хвалят. Так что вроде бы архитектура - это моё. Хотя порой всё это сильно надоедает.

- И какие олимпиады? - заинтересовался я. - Что-то серьёзное?

- Ну так... - протянула Даша. - Нормальный уровень. Там собираются очень умные люди, на фоне которых я кажусь себе глупенькой девочкой. Порой я даже что-то занимаю... Так что я вроде бы не самое слабое звено. Олимпиады - это прикольно. Можно попутешествовать по России.

- Странное это дело... - зачем-то сказал я.

- Путешествовать по России?

- Ну да, - кивнул я. - Ведь здесь всего два города. Первый из них - Москва, а второй - один и тот же серый город, который повторяется из раза в раз. Куда бы ты не поехал из Москвы, всё равно прибудешь в одно и то же место.

- Постой, ты не прав! - воскликнула она. - Есть много хороших городов. Ну, я недавно в Казани была, она очень красивая... Екатеринбург замечательный город, Сочи, Петербург.

- Да, конечно, Петербург, - согласился я с ней. - Философия, превратившаяся во влажную мечту русских реперов малолетних провинциальных девочек с каре. Наверное, Петербург в чем-то уникален. Не могу сказать, я там не был. Но всё равно для России этот город не является настоящим.

- А какой город для России настоящий?

- Сибирский город, - сказал я. - Он имеет много лиц и названий, но по сути, он один. Сибирский острог с протекающей крышей. Да... Холодный такой, усеянный бетонными гробами город-острог. Это и есть олицетворение России.

- Я тебя не понимаю. Ты не любишь страну, города... Ты хоть где-то был? Ну, за пределами Сибири?

- Нет, - честно ответил я. - Да и в Сибири я был в двух городах да в паре деревень. Я существую в маленьком мирке. За решёткой.

- Ну теперь ясно, почему для тебя Россия - острог, - засмеялась она. - Я, конечно, понимаю, что ты имел в виду... Авторитаризм и всё такое, но...! Для двадцатилетнего ты как-то слишком унылый чувак.

- Бывают разные люди. В том числе, и в двадцать лет. Многие из них чувствуют пустоту.

- Что чувствуют? - смутилась она.

- Пустоту, - ответил я. - Это такое состояние.

- Когда ничего не чувствуешь? - попыталась она угадать.

- Нет... - сказал я, - Ты чувствуешь всё сразу и ничего одновременно. Все твои чувства... Например, любовь, ненависть, злоба, надежда - всё это оборачивается только пустотой. Я вполне допускаю, что пустота - это дыра внутри, большая и чёрная, в которую утекает всё на свете. Рано или поздно ты погружаешься в усталость, и тебе просто хочется спрятаться в пустоте, забить на всё, отцепить от себя все крюки. Прости, что нагружаю тебя.

- Да ничего, - мило улыбнулась она. - Может, ты чувствуешь пустоту только потому, что твоя собственная жизнь кажется тебе пустой. Ну так заполни её, найди себе занятие, новых людей. Это же так легко, боже мой! Можешь записаться в наш дурацкий штаб. Не затем, чтобы агитировать, ради компании... Здесь есть прикольные ребята. Мы собираемся вечерами, тут проходят игры, вся фигня... Люди знакомятся, это нормальный способ времяпрепровождения.

- Что тут проходит?- удивился я. - Игры? Типа «Крокодила» или «Мафии»? Может, вы в прятки играете?

- А-а-а! - засмеялась она. - Ирония! Перестань! В«Крокодила» в штабе всего один раз играли. Но ты угадал, в «Мафию» мы часто гоняем. Что ты так на меня смотришь? Да, некоторые люди любят нормально проводить время.

- Что же тут нормального? - усмехнулся я. - Ваши волонтёры верят, что один человек с красивым лицом и умными глазками способен разрушить весь этот русский абсурд.

- А по-твоему абсурд победить невозможно? - несколько наивно спросила она.

- Как абсурд может победить человек, который к нему принадлежит? Нет, это невозможно... Невозможно изменить наш русский абсурд. Он будет всегда продолжаться, этот шаблонный, закостенелый абсурд. Он такой забавный и вроде бы правильный. Мы в нём - архетипы, надоевшие, сотню раз пережёванные... Всё те же огромные и маленькие люди, что и раньше, тот же цирк.

- Огромные? - уточнила Даша. -Ты слишком преувеличиваешь.

- Нет, не преувеличиваю, - не сдавался я. - Если русский человек чего-нибудь добивается, то сразу чувствует себя чуть ли не царём. Русский, наделённый властью, и вовсе становится богом... Россия любит крайности, а не промежутки. Среднего здесь мало. Человек здесь либо беден, либо сказочно богат. Либо мал, либо огромен, как самомнение девушки с большой жопой и чуть симпотичным лицом. Да, русский - либо огномный, либо огромный человек...

- Как ты сказал? - переспросила она. - Огномный? Смешно. Вроде как даже меньше, чем гномы. Но когда ты произносишь это слово, кажется, что ты картавишь. Прости.

- Я просто пошутил.

- Ну хорошо, что ты хотя бы шутишь, - усмехнулась она. - Иначе ты бы казался людям совсем мрачным типом.

- Я и так кажусь им мрачным типом. Мои шутки по большей части язвительные. Я нечасто улыбаюсь, не люблю большие компании. Много спорю, огрызаюсь. Такой вот неприятный человек. Волонтёр из меня получился бы так себе.

- Да не...- нахмурилась Даша. - К нам тут по-настоящему мрачные типы заходили. Из одних слова не вытянешь, а другие сразу начинают орать на власть, материть всех подряд. Я не могу говорить с ними на эти темы... Я и о Дровосецком с знающим человеком поболтать не в силах. Он, конечно, хороший мужик, но, блин... Зачем двадцатилетнему человеку так сильно погружаться в политику? Молодость - время эмоций, активности, а не всего этого...

- Так зачем ты здесь? - спросил я. - Только из-за брата?

- Да, он попросил, а я согласилась. Я всегда пытаюсь себя пробовать в новых сферах. Вдруг где-то ты найдёшь то, отчего кайфуешь. Плюс здесь есть новые люди. У меня жажда новых знакомств... Я не хочу запираться в своём мирке. Надо выходить за рамки комфортного. Это - очередная попытка.

- И сколько всего ты перепробовала?

- Ну, всякое... Даже в студотрядах была. Но они мне надоели со своей идиотской организацией. Шаг влево, шаг вправо - расстрел. Нет, я так не могу. Нужна какая-то свобода.

- И долго ты строила коммунизм в отрядах? - интересовался я, словно мне действительно было это интересно.

- Опять шутишь... - вздохнула она и тут же ответила. - Год.

- Ничего себе... - вздохнул я. - И как ты не продала сердце партии и комсомолу?

- Ну, это не пионерия...

- Конечно, - саркастически промолвил я. -Бойцовки, песни у костра, дружба, игры в тимуровцев. От этого становится тошно. Такие идеальные, весёлые, правильные, подготовленные, позитивные, общественно-полезные ребята. Осталось только, чтобы толстый дяденька-чиновник подошёл и погладил кого-нибудь из них по голове своей легушачьей лапой, держа на лице сладкую, кошачью улыбку. От одного вида этих бойцов, слоняющихся по коридорам вуза, лично меня тошнит. Они танцуют, улыбаются, кричат, общаются. Такое ощущение, что они вообще не думают. Будто к ним в голову никогда не приходила мысль, что вся эта жизнь, всё вокруг них - просто абсурд.

- Есть люди, которые хотят получать от жизни удовольствие, - промолвила Даша. - Там много нормальных, позитивных ребят, притом очень умных. Ты судишь только по первому взгляду, так нельзя... Человек тупой - и всё. Излишня категоричность во всём отпугивает людей.

- Зато люди, которые мыслят категорично, хотя бы искренни, - сказал я. - Они не лгут другим просто затем, чтобы им понравится. Нет, это паршиво... Пытаться всем понравиться.

- Говорить правду всегда тоже нельзя.

- Я и не утверждал, что надо говорить правду. Человек не очень на это способен. Он перестаёт врать только когда умирает. Но посмотри на Дровосецкого. У него там такой вид, словно он никогда не врал и даже никогда не матерился.

- В этом цель плаката - произвести впечатление! - воскликнула она. - Зачем придираться?

- Я впечатлён, - усмехнулся я.

- Настолько, что даже пришёл сюда, - мило улыбнулась Даша.

На несколько секунд воцарилось молчание. Гармс растерянно, словно пытаясь зацепиться за что-нибудь, оглядела стол и заметила, что я допил свой чай.

- Тебе налить ещё? - заботливо спросила Даша.

- Нет, не надо, - ответил я. - Я должен идти. Я, кажется, согрелся. Да и штаб через десять минут закрывается.

- Уже?! - удивилась она. - Время быстро летит.

- Как всегда, - пожал я плечами.

- Может, ты всё-таки заполнишь заявку? - спросила она. - Расплатишься так за чай и конфетки. Плюс дашь мне номер своего телефона. Может, созвонимся, пообщаемся. После того, как сходим и поагитируем, конечно...

- Ладно, давай, - зачем-то согласился я. - Поддержу нашего кандидата. Мы же за правду! Давай свой бланк.

Она дала мне маленькую анкету, куда я вписал своё имя, телефон, адрес и прочие сведения, которые по-настоящему никому не нужны. Быстро и просто подписался на какую-то ерунду. Ладно. Это всё равно меня ни к чему не обязывало. Захочу - откажусь. Моё право.

- Поздравляю, ты теперь волонтёр Дровосецкого! - воскликнула Даша, подарив мне солнечную, замечательную улыбку. Почти такую же красивую, какая была у Полины.

Она юрко вскочила с места, достала из шкафа пару красных наклеек с надписью «Дровосецкий» и несколько значков с его популистскими лозунгами.

- Вот, возьми! - положила Даша мне в руку весь этот хлам.

- Если тебе хочется взять что-то ещё - просто попроси! - добавила она, хлопая она глазами, точно маленькими крылышками.

- Нет, спасибо, - ответил я. - Мне хватит. Больше ничего не надо подписывать?

- Хи-хи-хи, нет, - засмеялась она. - Такое ощущение, что ты в рабство себя сдаёшь.

- Надеюсь, что нет... - сказал я. -Мне сегодня придётся сдаться в рабство, но не Дровосецкому, а другому существу.

- Какому же? - спросила она.

- Холоду, - улыбнулся я и, надев куртку, пошагал к двери.

- Даже «пока» не скажешь? - крикнула она мне в спину.

- Пока, - пошёл я у неё на поводу. - Буду рад повидаться ещё.

Тихо, шёпотом, про себя, я добавил: «Надеюсь, в следующий раз я не буду вести себя, как мудак».

На секунду у меня появилась мысль попросить у неё двадцать рублей на проезд. Но нет... Ещё бы - просить деньги у незнакомой девочки.

Я закутался в шарф, залез, закопался подбородком в куртку, и побрёл дальше. На улице поубавилось людей - они стремились покинуть страшную, гнилую пасть этой огромной, белой сибирской акулы, хотели сбежать, зарыться где-то между её серых, бетонных зубов, которые в народе зовутся «хрущёвками».

Ветер не успокаивался. Так же, как раньше, продолжал метать в меня дротики снега, которые травмировали меня, ломали. Но я терпел, шёл вперёд, пробивался сквозь этот мрак, сквозь эту чёрно-белую пустоту.

Снег валился с неба большими белыми гильзами. Даже нет, это был не снег и не гильзы, а обгоревшие обрывки писем, которые зима сбрасывала на землю, приказывая людям: «сдавайтесь!». Но они не сдавались, не верили пропаганде, сброшенной с самолётов... Нет, надо терпеть, месить ногами сугробы, не смотреть в туманные глаза бомжеватых, грязных и голых деревьев. Нужно крепко держаться на ногах, не упасть на льду, не выплыть кверху брюхом. Нужно медленно пробираться через кусты гаражей, преодолевать дворы, заставленные уродливыми, ржавыми каруселями и пошарканными, серыми электрическими будками. Где-то на ледяном, покосившемся заборе сидят худощавые, высушенные тоской алкаши. Полноватые, чуть потерянные бабки выгуливают своих собачонок. Они проходят мио старого памятника пионерам, окрашенного в серебряный цвет. Памятник медленно разваливается. Книга, которую держат пионеры, уже почти превратилась в пустоту. От неё откололся большой кусок. Теперь половины книги нет, а есть лишь торчащий кусок арматуры. Вон идёт-бредёт бабка. С маленькой четырёхногой соплёй на поводке, которая называется той-терьер... Декоративная собачка. Блин, каково это - быть декоративной собачкой? Живым аксессуаром. А мы ещё зачем-то ищем смысл жизни... Разве мы - не такие же декорации, как эта собачка? Каждый из нас просто участвует лишь в создании одной большой декорации, и ни в чём другом. Человечество проживёт и без нас, затерянных в снегах жителях холодной Сибири. Наше участие в жизни человечества ограничивается лишь тем, что мы заполняем собою пространство земли, разговариваем друг с другом, потребляем, покупаем... Иногда нас объезжает автомобиль. Наверное, есть ещё что-то, какие-то действия и их последствия, но разве они имеют значение? Разве они - не просто мишура? Как и всё вокруг. А может, наша планета - просто старый ёлочный шарик, который уже давно перестали надевать на ёлку? Он лежит и пылится в уголке. Он так одинок, так безобразен. Но что же поделать?

Я шёл по тротуару. Вернее, по сугробам, под которыми лежал тротуар. Слева была трасса, по которой туда-сюда ездили автомобили. Я никогда не смогу водить автомобиль. Урою кого-нибудь. Задумаюсь, заеду на остановку, собью всех по неосторожности. Потом из меня сделают главного преступника страны. Буду воплощением зла. Возможно, это даже лучше, чем ничего. Но нет, мне никогда не надо водить. От такого стресса я ещё быстрее пущу себе пулю в лоб. Хотя где мне взять пулю и пистолет? Нет, негде. Даже на это я не способен.

Надо было просто идти. Итак, слева - трасса, справа - идиотские частные дома. Некрасивые деревянные халупы, как в деревнях, с заборами и овчарками. Прикольно. Чуть дальше были понатыканы заправки, магазинчики, государственные учреждения. Кое-где лежали сероватые, бледные, словно трупы, сугробы размером с человеческий рост. В одном из них я нашёл мокрую, измызганную, наполовину порванную бумажку номиналом в пятьдесят рублей. Почему она не встретилась мне раньше? Почему не попалась пару часов назад? Я бы легко смог уехать.

Вы спросите, что я с ней сделал? Зашёл в один из магазинчиков и зачем-то взял себе пачку попкорна. Зачем? Ведь можно было попробовать дождаться автобуса или какого-нибудь трамвая. Но я просто купил попкорн. Обычно он помогал мне расслабиться, вернуться в липкое, сладкое детство с этим поеданием на крышах гаражей чипсов, попкорна и сухариков в перерывах между футболом и игрой в войнушку. Вернувшись в детство, я мог хоть на мгновение почувствовать себя живым. Это многого стоит.

Есть на морозе было холодно. Но это лучше, чем просто думать и чувствовать стыд, смешанный со страхом. Чувствовать бесконечную подавленность, неспособность сделать что-либо. Чувствовать, что в тебя вонзили несколько крюков, а затем подвесили прямо над бездной. И ты дергаешься, сопротивляешься, пытаешься что-то сделать, но каждое движение причиняет тебе еще большую боль. Ты чувствуешь, как внутри всё сгорает, и не остается ничего. Ты вязнешь в собственной смерти, и она становится для тебя всем. Ты теряешь разницу между жизнью и её окончанием, они сливаются в абсурде, и всё перестаёт иметь значение. Ты просто паришь в облаках пустоты. Но плохо, когда остаётся ветер. Он бросает тебя от одной стенки сознания к другой, он бьёт тебя об метеориты мыслей и образов, пролетающих сквозь пустоту, он разбивает голову, выкачивает кровь, причиняет боль. Если ветер затухнет, звуки пропадут, стены растворятся, дыра затянется. В комнату больше ничего не проникнет. И ничто оттуда не выйдёт. Я останусь один в запертой комнате. Буду тихо-мирно сходить с ума. Мечта.

Метель усиливалась. Липкие пальцы, которыми я засовывал попкорн в рот, леденели. Снег летел прямо в лицо, желая расцарапать его, поставить на нём несколько синяков, чтобы сделать меня ещё некрасивее, ещё уродливее. Я закрыл лицо руками и шёл медленно, вцепляясь ногами в сугробы. Ветер дергал за ниточки деревьев. Отклонял их то в одну, то в другую сторону, играл на них, словно на струнах. Снег засыпал горизонт. Только маленькие, красные, жёлтые огоньки, поселившиеся во тьме или в стенах бетонных спичечных коробков давали мне знать, что мир ещё не погиб. Что всё осталось так, как прежде. Шедшая чуть впереди меня бабка упала, не справившись с ударами ветра. Я приблизился к ней и помог подняться. Она жмурилась и что-то говорила. Кажется, благодарила. Но я ничего не слышал - ветер был слишком сильным. Помог ей, отвёл на остановку и побрёл дальше. Больше ничем помочь я не мог. Конечно, надо было вызвать такси. Были бы у меня деньги... Зачем ты потратил то, что нашёл? Нет, этого бы не хватило на такси! Чёрт, надо же... Бросил пожилую женщину одну на этой остановке, в метель, ждать автобуса, который уже вряд ли придёт, и ушёл прочь. Наверное, я плохой человек. Да, плохой человек, а к тому же - неудачник.

Я обернулся, подумав, что надо бы вернуться, помочь ей, но увидел трамвай. Наверное, один из последних... Трамваи же долго ходят, они путешествуют по темным закоулкам города, по его рельсам-соплям до последнего, они ищут калек и пьяниц, бандитов и одиночек. В трамвае сидела та самая бабуля, утомлённая, но довольная. Вот и славно. Иногда этот жестокий город проявляет милосердие. И ко мне проявил. Город дал денег мне на проезд, а я потратил его подачку на попкорн. И правильно. Не нужны мне твои подачки, отец. Бей меня, паршивая сука! Пей со мной!

Я пошёл дальше, проклиная себя за то, что потратил пятидесятку на этот попокорн, не попросил денег ни у одногруппниц, ни у Даши. «Да, это унижение, - говорил я сам с собой, - ну и что? Зато я сейчас не был бы здесь, не шёл бы в метель по этой зимней, скучной дороге, по которой когда-то давно, наверное, бежала борзая тройка, сопровождаемая утомительными звоном однозвучного колокольчика».

Мои мысли уничтожил звук. Совсем не колокольчика, нет. Кто-то посигналил совсем рядом со мной. Я развернулся и увидел чёрную «Волгу» и знакомого человека за рулём. Это был тот самый мистический бродяга-таксист. Он махнул мне рукой, мол, «садись и не задавай вопросов»! В этот раз я не стал спорить. Он приехал очень вовремя. Неужели город во второй раз ко мне проявил ко мне милосердие? Спасибо, брат по уродству. Иногда ты бываешь очень щедрым. Как Дед Мороз.

Я расположился на переднем сиденье рядом с таксистом. Он был бледным и уставшим. Как и при нашей первой встрече, даже хуже. Под глазами - синяки. Лоб - в испарине. Нос заложен. Горло разрывает кашель. Таксист болел. Вернее, он всегда болел. Только теперь, вдобавок ко всему, но ещё и подхватил грипп.

Сев в машину, я пожал его трясущуюся, вспотевшую руку, кинул рюкзак рядом и приготовился слушать.

Он кивнул мне, проглотил таблетку от кашля, запил её лимонадом, закапал себе в нос и только после этого начал говорить.

- А я по тебе соскучился, - сказал он. - Откуда идёшь?

- От девочки, - ответил я.

Он завёл машину, и мы тронулись с места. Воцарилась пустота, таксист посмотрел по сторонам, словно опасаясь преследования, а затем спросил:

- От Алисы?

- Нет, - проглотив ком, застрявший в горле от этого вопроса, сказал я.

Каждая мысль об Алисе причиняла мне какую-то непонятную, резкую боль.

- От Даши, - сообщил ему я секунду спустя.

- Да ты мачо...За двумя бегаешь?

- Ни за кем я не бегаю, - бросил я. - Они обе случайно появились в моей жизни. Но всё это ошибка... Что с одной, что с другой. Тем более, в тот же вечер, когда мы с тобой разговаривали, Алиса занималась любовью с поэтом, о котором я рассказывал. И правильно. Я вёл себя с ней нелепо. Обозвал её. Ей было некомфортно со мной, как и всем остальным людям. Да, я весь... Очень некомфортный и неприятный человек, понимаешь? Наверное поэтому у меня нет цели, друзей, подружки и прочей фигни.

- А как же эта Даша? Она тебе тоже нравится?

- Вряд ли, - ответил я. - Я сегодня впервые нормально с ней разговаривал... Ну как... Не знаю, можно ли назвать любой разговор со мной нормальным. Она помогает брату в штабе Дровосекого, волонтёрит там. Но это не потому что она помешалась на политике... Просто ей хочется попробовать себя везде... Даша в олимпиадах участвует, хорошо учится, стремится стать архитектором. Несколько лет назад я был почти таким же... Тоже думал, что нужно всё пробовать, жить, пока молод. Читал книги, писал, на олимпиады ездил. Ничего не пропускал. Но потом... Зря мы подняли эту тему. Не за чем говорить о том, кто мне больше нравится. Это всё равно не имеет никакого значения. И для Алисы, и для Даши я всё равно буду одинаково неприятен. Всё это может закончиться только ещё большим мучением и ещё большей болью. Так что пусть идут нахер. Не надо об этом говорить.

- Даша хотя бы ни на кого не похожа? - несмотря на моё нежелание говорить о девушках, продолжил он эту тему.

- Похожа, - честно сказал я.

- На кого?

- На Полину.

- Кто такая Полина?

- Разве я ни говорил? - удивился я.

- Нет, не говорил, - уверенно ответил он.

- Девочка, которую я когда-то очень сильно любил, - поведал я. - До сумасшествия. Возможно, из-за той любви я стал таким. Но не спрашивай меня, в чём заключались наши отношения. Не было никаких отношений. Она просто была моей одноклассницей, я написывал ей в соцсетях, потом мы танцевали на последнем звонке. Много раз она давала понять, что я - кусок говна, и я это принял. Вот и всё. Потом она уехала в Петербург, и теперь живёт там с кем-то. С каким-то красивым парнем, сынком какого-то политика, если я не ошибаюсь. Превратилась из брюнетки в девочку с розовыми волосами. Так ей больше идёт. Правда, она часто меняет цвет волос... Впрочем, какая разница...

- Значит, и Даша напомнила тебе девушку, которую ты когда-то любил? Это интересно...

- Да, напомнила, - сказал я. - К тому же, Даша интересная. Но не настолько, как Алиса. После разговора с Алисой, мне показалось, что я люблю её... Не знаю. Я никогда ничего не знаю. Просто думаю о ней и всё такое. Но скоро это пройдёт. Нужно всего пару месяцев, и я просто буду глазеть на каждую симпатичную тёлку и представлять себя с ней. Это куда лучше. Когда нет духовной привязанности... Нет такой боли, понимаешь? Такого страха...

- Какой ты слабый, - усмехнулся таксист. - Сводил бы её куда-нибудь... В кино, например. Может быть, тебе бы удалось увести её от того поэта. В любом случае, Алиса для Клыка - просто развлечение на несколько вечеров. Ты же это понимаешь?

- Понимаю... Но ведь одна встреча с ним для неё - куда лучше, чем десять со мной. Когда я с ней, то веду себя так нелепо... Словно я маленький мальчик, а Алиса - высокая, взрослая женщина. С ней... С красивой девушкой, которая мне нравится, я должен выглядеть лучше, чем я есть на самом деле. Это сложно для человека, который последние пару лет с каждым днём пытался быть всё хуже и хуже себя прежнего.

- Просто ты увлёкся саморазрушением, - подметил он.

Очень оригинальная мысль, ага. Словно я сам этого не знаю.

- Возможно, - пожал я плечами. - Но нельзя им не увлечься. Я думаю, что любая жизнь - это сплошной акт саморазрушения... Человек уничтожает землю, заражая её плесенью городов. Он режет сородичей и даже пьёт водку лишь по одной причине - в нём, в его глубинах, сидит неутомимая жажда саморазрушения. Он всю жизнь умирает, и смерть, её всепоглощающая внезапность и абсурдность, заставляют его поверить в абсолют пустоты... Смерь заставляет человека видеть только себя, и ничего больше. А всё остальное, весь мир и мы сами, есть только то, чем смерть питается... То, что она с жадностью пожирает. И поэтому я хочу смерти.

- Вот ты снова упомянул это слово, - заметил таксист.

- Смерть?

- Нет, - помотал головой таксист. - Пустота. Я так и не понял, что это такое. Ты не можешь сказать, что именно ты имеешь в виду, упоминая это слово?

- Нет, не могу, - признался я. - Пустота - особенное чувство. О нём нельзя рассказать, потому что оно... Оно прекрасно.

- И чем же?

- Тем, что именно этим словом можно описать весь мир. Машины, людей, смерть, гробы, музыку, любовь... Всё это - пустота.

- А по-моему, это никакая не пустота, а обыкновенное безумие, - удивительно трезво промолвил таксист. - Тебе надо бы от него избавиться, стать нормальным человеком.

- И каким же образом?

- Единственный способ противостоять безумию - чувствовать ненависть, желание всё уничтожить. Ненависть - это защитная реакция человека... Она создана, чтобы не сойти у ума. Ты ведь тоже чувствуешь ненависть, да? Ты противишься безумию. В этом мы с тобой похожи. Мы оба хотим всё уничтожить просто так, из ненависти ко всему.

- А как твой роман? - решил я перевести тему. - Его ты тоже собираешься уничтожить?

- Да. Я хотел тебе сказать об этом чуть позже, но не сумел. Я хочу, чтобы девятая история закончилась смертью, как и жизнь любого человека. Да и сам роман должен закончиться смертью. Зачем? Только благодаря смерти можно разгадать человека. Это моя цель - разгадать человека, но не обычного человека, а человека несчастного, который сам себя пожирает. Обычные, счастливые, гордые люди кажутся мне сухими, лишёнными жизни. Самое интересное - это ничтожные личности, которые прекрасно осознают свою ничтожность, ненавидят её, но не могут ничего с ней поделать.

- И ты считаешь, что я такой? - спросил я.

- Да, такой, - без раздумий ответил таксист. - Ты живёшь во власти безумия, страха, граничащего с паранойей, ты готов полюбить всё на свете, но прекрасно знаешь, что тебя никто и никогда не будет любить. От этого твоё сердце разрывается, наполняется ничем, и тебе кажется, что ты существуешь во власти пустоты, во власти смерти. Твой единственный повод заставить себя жизнь - это ненависть. Ты же искренне хочешь всех ненавидеть. Ты хочешь всех убить, правильно?

- Да, возможно, - пожал я плечами. - Но под всеми я понимаю вообще всех... Чтобы никого не осталось, чтобы весь мир стал пустым, чтобы здесь был только ветер и предметы, которые не будут ничего значить. Вот на это я согласен. А просто так кого-то убить... Пусть даже людей, которых я ненавижу. Зачем? На смену им придут другие люди, не лучше. Это постоянный круговорот абсурда. Поэтому единственное философское убийство, которое имеет смысл, - это убийство самого себя. С собой ты убиваешь всех остальных. Они перестают существовать в твоём сознании, их жизнь для тебя заканчивается.

- И что же тебе мешает? - спросил он.

- А тебе?

- Страх, - сказал таксист. - Ну и книга. Возможно, я умру, когда допишу книгу...

- Ты не видишь выхода в книге? - поинтересовался я. - На мой взгляд, судьба творца имеет хоть какой-то смысл.

- Какой? Творец за всю свою жизнь может написать только одну книгу, которая закончится его же смертью. Хорошо, если эта книга будет не тринадцатитомником, а однотомником. Так лучше. Всем известно, что краткость - сестра таланта.

- А как же идеи? - спросил я его. - Ну, в разных книгах можно передать разные мысли.

- Какие мысли... - вздохнул он. - Ни одна из них не имеет значения. Всё это - лишь повторение уже сотню раз сказанного, поиск идеала в мире, где нет ничего идеального и быть не может. Поиск Бога и правды там, где и то, и другое отсутствует. Поиск объективной реальности в карточном пространстве. Что здесь можно найти? Только ветер, холод и смерть. Иногда - человека, который сидит в лесу и плачет оттого, что потерялся и не может найти выхода из тёмной чащи. Иногда - бандита, который бежит из тюрьмы и норовит выколоть тебе или себе глаза. Кто знает... В любом случае, мы просто живём в условности. В поблекших воспоминаниях и фантазиях сумасшедших людей. Посмотри вокруг. Эта планеты просто сгусток смерти. И я просто гляжу на безумие из окна своего корабля... А может, мне всё это только кажется, и я нахожусь на Земле, в капсуле для космонавта... В той, что вертится по кругу... Мне тесно, и я чувствую тошноту. Так хочется выйти. Но я заперт. И некому остановить механизм, вытащить меня наружу, дать мне воды. Люди словно исчезли, бросили меня одного. А я зачем-то их жду и медленно умираю, представляя себя в космосе. Словно я уже полетел туда, словно я уже вырвался из этого карцера, из этого помойника.

- Рано или поздно ты вырвешься, - сказал я.

- Ты имеешь в вижу смерть?

- Да, - кивнул я.

- Смерть в одиночестве - не выход. Когда ты умер, эти говноеды, все эти тараканы уверены, что победили тебя. Они просто смеются над тобой. Ты прав, да... Нужно, чтобы они все сдохли. Но мы ведь не можем этого сделать... Не можем убить их всех. У нас нет оружия. Поэтому можно уничтожить своего врага. Перед смертью хотя бы показать, что ты не слабак. Что ты не сдался, что помимо себя, ты разрушил что-то красивое, что любили все, но не ты.

- О ком ты?

- Об Артуре, - ответил таксист. - На твоём месте я бы уничтожил его. Превратил бы безумие в преступление.

- Что ты несёшь? - нахмурился я. - Хочешь, чтобы я убил его? Зачем?

- Уничтожить человека, на котором сконцентрирована вся твоя ненависть, - то же, что и уничтожить весь мир. После этого ты сможешь покончить со всем.

- Ты дурак? - спросил я его. -Я же понимаю, что тебе это нужно для романа. А я... Мне не за чем кого-то убивать.

- Он спит с той, кого ты любишь, - продолжал таксист. - Его дерьмовые стихи слушают люди. Он высокий, красивый, приятный блондин. У него есть всё, чего нет у тебя. Он обладает тем, чем ты никогда не будешь обладать. Он - человек, который собирает твои мечты, присваивает их себе.

- Заткнись! - крикнул я.

- Ты ведь, наверное, так хотел поцеловать эту девочку... Алису. Ты так хотел хотя бы дотронуться до неё, но она полюбила его. Она влюбилась в его стихи, а не в твои, которые никому не нужны! Неужели ты считаешь, что заслуживаешь большего? Что заслуживаешь хоть чего-то, кроме смерти? Нет, ты не заслуживаешь... Вот он, Артур Клык, заслуживает. Он смотрит в зал и улыбается, а ты сидишь у себя дома и плачешь, думая, когда всё это закончится...

- Заткнись! - повторил я.

- Ведь он останется после тебя, будет, причмокивая, жрать твои мечты, романтические фантазии, из-за которых ты покончил с собой. Он останется тут и будет хихикать, он будет харкать твоей мечте на лицо, а она будет слизывать его слюни. Тебя в этот момент будут есть черви, ты будешь гнить один, в тёмном гробу. Как всегда. А этот говнюк даже не заметит твоей смерти. Просто усмехнётся, и всё. И она усмехнётся. Наконец-то этот мудак Фёдор умер. Слава Богу.

- Заткнись! Есть ещё Даша!

Мы подъехали к светофору, остановились. На светофоре мелькали циферки, юркие, большие, красные: 46,45,44...

- Кто? - спросил таксист. - Девочка, помешанная на бессмысленной активности? Эта заучка с архитектуры, олимпиадница? Ты же от неё не в восторге. Но она тоже найдёт себе какого-нибудь мальчонку. Представь, что будет, если Клык станет популярным. На всю Россию прославится! В нашем безвкусном мире это вполне возможно. Тогда она, представь, найдёт клип Клыка в интернете... В клипе Клык будет целовать Алису. А Даша будет сидеть, смотреть и представлять себя на её месте. Она повесит плакат Клыка у себя на стену, будет лежать на кровати и наяривать на него. А ты будешь лежать в гробу и гнить. Тебя будут поедать черви. И то же самое будет делать Полина...

- Замолкни! - закричал я.

Его голос, его дурацкие, обглоданные, заточенные слова разрезали меня на части. Я не мог с этим справиться. Весь его бред я представлял очень ясно, отчётливо. Я даже чувствовал запах из этих сцен. Я ударил рукой о панель автомобиля, а потом начал колотить себя, сиденья... В конечном итоге я зачем-то схватил его за горло... Наверное, хотел, чтобы он заткнулся.

Но на него всё это словно не произвело никакого впечатления. Я сжимал ему горло, а таксист просто сидел и улыбался, глядя на меня глазами, полными тошноты и объятыми равнодушным безумием. Ему было всё равно. Он был готов умереть хоть сейчас - я хорошо видел это на его обречённом лице. Он не сопротивлялся. Казалось, что таксисту даже приятно чувствовать боль. Настолько он потерял вкус ко всему... Нет, это безумие. Душить человека, который получал от этого удовольствие. Я отпустил его. Таксист начал глубоко дышать, но не закашлял. Его лицо было красным, но только потому, что тело в такой ситуации не способно вести себя по-другому. На самом деле, таксист не почувствовал ничего - только в который раз осознал близость смерти, что совсем его не пугала.

Он достал из кармана платочек, вытер лицо и несколько раз выдохнул.

На светофоре уже горел зелёный. Сзади сигналили возмущённые водители.

Я сидел, опустив глаза вниз. Мне было стыдно. Я сорвался. Напал на него, как истеричка. Зачем-то схватил человека за горло. Неприятно. Но он ничего не говорил. Просто сидел и широко улыбался.

Затем он включил первую передачу и тронулся. Мы ехали молча до моего дома. Он редко кашлял, не спуская улыбки с лица. Кажется, ему понравилось то, что произошло. Или я ошибаюсь?

Он заговорил только после того, как мы подъехали прямо к моему подъезду и остановились.

- Не выходи, - приказал он. - Мы не договорили.

Я послушался. Отстегнул ремень и стал ждал, что он скажет.

Таксист тоже окинул ремень, достал из бардачка пистолет и, протерев его тем же платком, которым вытирал лицо, протянул оружие мне.

- Вот, - сказал он. - Тут два патрона. Один для тебя, другой для него. Если захочешь - воспользуйся. Не захочешь - дело твоё. Без меня достать пистолет тебе будет трудно. А ведь это самый лёгкий способ со всем покончить. Быстро, не успеешь почувствовать боль, понять смерть. Просто и наверняка. Не так страшно. Ты, кстати, какой смерти боишься больше всего?

- Я боюсь утонуть, - сказал я. - Это дурацкое чувство, когда не хватает воздуха. Тебя словно сжимает с всех сторон.

- Да, я почувствовал... - усмехнулся он. - Ты хорошо сжал моё горло. Казалося, что я сейчас задохнусь, но нет, да одумался. Одно хорошо... Я увидел, как же много в тебе ненависти...

- Извини, - сказал я. - Ты сам виноват. Вывел меня из себя...

- Я просто сказал тебе правду. Если бы у меня был враг, я бы его уничтожил.

- А почему у тебя его нет?

- Просто твоя пустота... Она пока ещё может впитывать обиду, ненависть, разрушение... Пустота стремится к тому, чтобы всё поглотить. Пустота хочет, чтобы всё стало пустотой. В каком-то смысле она и есть разрушение. Но я не чувствую пустоту. Я чувствую постоянную, вечную тошноту. Она всегда в горле. Я захлёбываюсь в собственной рвоте. Тошноте, которая лишает даже потребности разрушать. Она не даёт ничего почувствовать к обычным, нормальным людям. Я могу как-либо воспринимать только тех, кто похож на меня. Нормальных людей для меня не существуют. Они как куклы. Просто пластмасса. Я бы хотел почувствовать к кому-то из них хотя бы ненависть. Но я давно в последний раз ощущал её. Тогда у меня тоже была пустота. Не такая чёрная пустота, как у тебя, а более бесцветная, соответствующая типичному представлению людей о пустоте. Но пустота - это переходная стадия между нормальностью и тошнотой. Сейчас ты можешь хотя бы получать получить удовольствие от разрушения того, что по-настоящему ненавидишь, ты ещё в силах чувствовать. Я бы на твоём месте решился воплотить эту пустоту в акт разрушения чего-то красивого, идеального. Но смотри сам. Забери пистолет и подумай. Мне он пока всё равно ни к чему. Только не стреляй зря, хорошо? А то ты сильно меня подведёшь, придётся покупать новые пульки.

- Не придётся, - сказал я. - Я ни в кого не буду стрелять.

- Но ты возьмёшь его?

- Да, - сказал я, и забрав у него пистолет, выбрался из машины.

- Носи его с собой, хорошо? - бросил он мне через окно свои слова. - Чтобы при нашей следующей встрече он был у тебя.

- Когда она состоится? - спросил я.

- Когда будет нужно, - сообщил таксист. - Я найду тебя.

- Как ты это делаешь? Следишь за мной?

- За тобой не нужно следить, - улыбнувшись, ответил он. - Ты живёшь в коробке. А я знаю, где находится коробка.

Он закрыл окно и поехал прочь. А я стоял и смотрел, как, мелькая фарами, вдаль уезжала его странная, скрипящая, тараканоподобная машина. Она просто растворилась в ночи, оставив после себя лишь неприятный запах бензина.

Он оставил мне пистолет. Как забавно. Что я с ним буду делать? Пойду убивать Клыка? Нет, это какая-то шутка! Какой из меня убийца? Я себя-то убить не могу. Но что если просто направить на него пистолет и нажать на курок? Это же так просто. Он исчезнет, и тогда мне будет легче. Нет... Я и после убийства Клыка не смогу себя уничтожить. Меня посадят, родителям будет стыдно... Да и что это изменит? Нет, ничего. Клык - такой же человек, как и я. Как и все. Всего лишь пустота.

Я пришёл домой, замёрзший, уставший, вымотанный. Отец, развалившись на диване, смотрел какой-то низкопробный сериал про ментов, мама готовила ужин. Кажется, делала пирожки с картошкой.

- Привет! - воскликнула она, увидев меня. - Как дела?

- С пивком потянет, - как всегда ответил я.

- А без пивка? - заголосил из комнаты отец.

- Без пивка уже не то, - продолжал я шутить.

- А где ты был? - спросила мама.

- Учебники ездил сдавать.

- Так долго?

- Да, пришлось задержаться.

- Там на улице такая метель... - заметила мама. - Аж слышно, как ветер свистит... Всё заметает.

- Ну да. Я даже замёрз.

- По тебе видно, сынок. Вон ты какой красный. И ноги все мокрые. Прими горячий душ и выпей чай с мёдом, хорошо?

- Ладно, - согласился я с ней и пошёл в свою комнату.

Здесь было жарко. Батарея шпарила, как сумасшедшая. Нет, так не пойдёт. Я подошёл и отключил батарею. Уж лучше чувствовать холод.

Я пошёл на кухню, кинул в стакан, который считался моим, пакетик с чаем, добавил туда мёда и залил всё это кипятком. Отлично. Отнёс стакан в комнату, сел читать и пить чай. Ничего интересного. Мимо пролетали страницы маленького романа Гамсуна о голоде, который я практически дочитал. Уже в третий раз я пролистывал эту книжку. Не знаю, зачем. Просто чтобы почувствовать единение с ним. С этим чёрным, подвальным текстом.

Чай прокатывался раскалённой тележкой по шахте моего горла. Я допил его, сходил на кухню, сожрал лимон, выпил пару таблеток и даже проглотил ложку сиропа. Отлично. Как в детстве, когда мама лечила меня, а я надеялся, что завтра получится не выздороветь и не пойти в школу... Как просто тогда было стать счастливым. Хотя бы на один день.

Я сходил в душ, почистил зубы, умылся, выдавил на красные гнойники несколько разных мазей, дорогих, но абсолютно бесполезных... Растёр их по рыхлой коже, посмотрел в свои коричневые глаза, похожие на две братские могилы, доверху заваленные трупами. Ничего интересного.

После душа я налил себе воды на ночь, выпил пустырника для сна, посмотрел на гаснущие под давлением ночи окна и лёг в постель. День закончился. Больше мне делать ничего не хотелось. Хватит. Ленточка обрезана.

Ночь была удачной. Мне удалось быстро заснуть. Бессонница не преследовала меня. Оторвалась. Надолго ли? Вряд ли.

Мне снился лес. Темнота. Красно-кровавое небо. Автобус, на котором я ехал сквозь тёмную чащу. В нём были только я и моя фигуристка. Весь мир стал её платьем, она одела в него всё небо, а сама осталась голой. Девочка свернулась в комочек, словно кошка. Фигуристка дрожала, обнимая колени и глядя куда-то в пустоту. Я подошёл к моей девочке и попытался её обнять, но она яростно, злобно зашипела. Её красные, зловещие глаза воткнулись в меня. Я перевёл взгляд в окно, чтобы хоть как-то себя успокоить. Деревьев уже не было. Вокруг стояли дома, полыхающие и медленно разваливающиеся. Из домов, размахивая руками, выбегали почерневшие люди, которые кричали что-то и обречённо ложились на землю умирать и вдыхать последние частички пыльного воздуха.

Упавших людей подбирали уродливые карлики. Они складывали трупы в кучи и смеялись, топтали, давили их. Карлики разрывали людей на части и поедали, обгладывая их косточки. Уродцам было весело. Насытившись, карлики вставали и поднимали руки вверх, словно празднуя свою победу.

Я снова подошёл к моей девочке. Кажется, она ещё больше побледнела. Ей было холодно, но в моём тепле она не нуждалась. В чьём угодно, только не в моём. Слишком уж я был уродлив.

Вдруг в голову мне пришёл вполне очевидный вопрос: «Куда же мы едем по этой широкой дороге?». Фигуристка со мной разговаривать не хотела. Надо было спросить водителя. Ведь должен же быть водитель у этого автобуса? Ведь куда-то же автобус едет?

Я пошёл вперёд. Посмотрел на водителя. Им оказался тоже я, но другой я, широко улыбающийся, с вывалившимися глазами, висящими на тоненьких красных ниточках. Его лицо было в крови, водитель не смотрел на дорогу - просто ехал вперёд. Но его руки хотя бы двигались. Стоп... Это были не мои руки, не моё тело. Это тело Артура Клыка, к которому была пришита моя голова.

Мне не хотелось трогать этого уродливого, нелепого Франкенштейна. Я повернулся и пошёл назад, к своему месту, к своему дрожащему, голому ангелу.

Но теперь автобус не был пустым - он оказался до отвалу заполнен ворчливыми бабками. Все они вязали красные свитеры длинными железными спицами и улыбались, выпячивая чёрно-жёлтые, полуразвалившиеся зубы... Но старухи не были похожи друг на друга. В салоне автобуса сидели и толстые бабки, которые, помимо своего места в автобусе, занимали ещё и половину прохода. Худые, как щепки, горбатые, как звонарь Квазимодо, бабки. Все они что-то едва слышно нашёптывали, но что именно, я разобрать не мог.

Старух заставляли работать, пока они не умрут. Их пальцы громко скрипели, мозоли лопались, и из мозолей на пол автобуса растекалась прозрачная жижа. Она смешивалась с вязкой слюной, которая тянулась из их открытых, вонючих ртов.

Я оглянулся, пытаясь найти мою фигуристку. Она сидела на самом последнем сиденье. Изо рта девочки тоже текла вязкая слюна. Я подошёл к ней, подобрал слюнку рукой и слизал её с ладони. Её жидкость была горячей, сладко и вкусно, точно недавно сваренное варенье. Спасибо, Господи, за этот дар. Я закрыл её ротик, чтобы слюнка больше не стекала не пол. Хорошо.

Я снова дотронулся до неё, провёл рукой по её гладким, чёрным волосам. На этот раз фигуристка никак не отреагировала. Она просто смотрела в пустоту, словно какой-то овощ. Но я знал, что девочка просто игнорировала меня. Не хотела меня замечать.

Вдруг бабки защёлкали своими гнилыми, чёрными зубами. Я закрыл глаза и уши, чтобы не слышать их, чтобы исчезнуть, раствориться в себе. Но это не помогало. Я сжимал свой череп так сильно, что, казалось, он вот-вот лопнет, словно воздушный шарик. Автобус закачался, затрясся, что-то в нём загремело и завизжало. Свет потух. Мне стало страшно и холодно, я хотел исчезнуть, я видел в пустоте монстров, которые прятались, но готовились вот-вот впрыгнуть, наброситься на меня и перегрызть мне глотку. Я закричал, срывая горло, и ещё сильнее, с двух сторон, надавил на череп, чтобы убить себя, но вдруг на автобус накинулась тишина.

Я открыл глаза. Снова зажёгся свет. Моя девочка всё так же сидела передо мной. Правда, теперь она не была голой. На ней было надето несколько красных кофт. В руках фигуристка держала две окровавленные спицы.

Я оглянулся. Все старухи были мертвы, а автобус - измазан их кровью. Некоторые из бабок ещё шевелились, но жить им оставалось недолго - их тела были истыканы спицами, из маленьких дырочек в их морщинистых, отмеченных временем и смертью телах медленно вытекал сонный, красный закат.

Я снова обернулся к моей фигуристке. Спицей она выцарапывала на собственных руках рисунки... Цветы, улыбки, деревья. На пол капала кровь, а девочка мило, торжествующе улыбалась.

- Зачем ты это сделала? - спросил я.

- Они начала щёлкать, - невинно промолвила фигуристка. - Тебе стало страшно. Желая спастись, ты пожелал убить себя. Мне не хотелось тебя терять.

- И это все причины? - удивился я.

- Нет, - помотала она головой. - Мне стало холодно. Нужны были кофты, чтобы согреться...

- Я мог дать тебе свою кофту. Я чем угодно могу пожертвовать ради тебя. Только попроси - я всё сделаю.

- Я долго думала над этим, - произнесла фигуристка. - Но твоё тело почему-то такое мерзкое. Мне показалось, что твоя кофта заразна. Показалось, что она может заразить меня уродством.

- Что ты сочиняешь... - опешил я. - Я не настолько уродлив...

- Настолько, - уверенно заявила она. - Ты же знаешь, что являешься чудовищем. И внутри, и снаружи. Только оглянись... Ты сам всё это придумал... Все эти сны. Это ведь безумие. Жалкое, смешное безумие, в котором нет ничего притягательного.

- Прости меня... - заплакал я. - Мне очень жаль. Только скажи, что мне сделать... Я всё сделаю.

- Выколи мне глаза, пожалуйста, вот этими спицами, - абсолютно серьёзно сказала она. - Я не хочу тебя видеть... Не хочу видеть эту мерзость, которую ты называешь собой. Лучше уж вечно наблюдать пустоту.

- Что... - пытался я подобрать слова, но все они были мусором. - Просто закрой глаза.

- Нет, - сказала она, отведя взгляд в сторону. - Этого недостаточно. Так ты сделаешь то, о чём я прошу?

- Нет, - отказался я. - Я не могу... Прости...

- А говорил, что готов на всё, что угодно... - разочарованно промолвила фигуристка. - Обманщик.

- Прости, я... - начал было я говорить, но она не стала меня слушать. Просто взяла и воткнула обе спицы прямо в свои красивые, чистые, карие глаза. Из них потекли красные, свекольные слёзы, которые сжигали её тело, её лицо, словно кислота.

Через секунду кислота полностью растворила её, скормила мою фигуристку пустоте. Свитеры моей девочки стали расползаться на маленькие катышки. Они были живыми, эти катышки. Проснувшись от долгого сна, они попозли на меня, клацая зубами, словно стая свирепых хищников. Они шипели, щёлкали, даже бормотали какие-то слова, которые нельзя было разобрать. Катышки росли, становились похожими на мадагарскарских тараканов, только с острыми, акульими зубами и большими, умными глазками. Катышки-насекомые ползли ко мне, хотели съесть меня. Я попытался выбежать из автобуса, ринулся к дверям, но за дверями теперь не было того, привычного мира. Там текли реки мусора. Пачки от чипсов, использованные презервативы, фантики, бутылки... Да, мир превратился в одну большую помойку. Автобус плыл по реке, словно корабль. Пока я смотрел в окно, существа прогрызали дыры в полу автобуса, и он шёл ко дну. Всё должно превратиться в мусор... Каждый человек, каждый предмет в итоге будет сброшен в мусорную яму... Таков закон жизни.

Я почувствовал, как тараканы-катышки заползли мне под штанину. Они шли чётким строем, словно маршировали по моей ноге. Ещё секунда - и существа начали отрывать своими небольшими, но острыми зубками маленькие кусочки от моего тела. Я почти не чувствовал боли - кроме обычной, будничной, душевной. Ведь это был сон, во сне нет боли. Именно поэтому мы так любим фантазии.

Тараканов у меня под одеждой становилось всё больше. Катышки сгрызали меня, освобождали мою кровь... Они повалили меня на пол и стали поедать меня, а я смотрел на серый, безжизненный потолок автобуса, который тонул в мусоре, и слышал, как катышки обсасывают косточки моих рук и ног. Я направил свои сломанные глаза на заднее сиденье и увидел там мою любимую девочку. Она была живой. Чудесные глазки, словно два солнца, излучали свет, освещали эту планету. Она улыбалась. Хорошо. Я снова подарил тебе улыбку. Ты можешь смеяться сколько угодно, глядя, как меня едят. Тебе простительно. Я люблю тебя... Я... Не знаю, как тебя назвать... Крошка, малышка, любимая? Нет, всё это банальщина. Лучше уж - пустота.