#2
Слова «тьма». Тьма. Думаю, именно это слово столь сильно описывает меня и всю мою жизнь, что я думаю о нем без устали.
Человек я простой, и порой сам не понимаю, как меня занесло в эту, если позволите выразиться, "писательскую дыру". Думаю, я знаю, как это случилось. Однажды я услышал звенящий ограничитель бумаги, и этот звук остался где-то в моей памяти там, где отныне его не достать. Я давно смирился с этим, но разочарование – чувство, которое вряд ли удастся спрятать там, где застрял звук этой несносной печатной машинки. Хотя лучше бы удавалось.
Разочарование окружает меня повсюду. Я вижу его везде. Особенно сейчас, когда в окне мне вдруг бросается в глаза силуэт Барнса.
– Дружище! – сказал тот у меня в прихожей со слишком яркой, как и его голос, улыбкой, которая и меня сделала почему-то по щелчку любезным. Настолько любезным, что захотелось взять трубку и закурить.
Он обнял меня, еще держа сюртук в руках, что вызывало окончательное отвращение. Я, может, и попытался бы понять, что именно во мне вызвало такие чувства: его чрезмерная спешка поскорее обнять меня или сам факт объятий, но это было выше моих сил.
– Как поживаешь? Так скоро решился приехать к тебе, что забыл, что отправил письмо с примерно таким вопросом, но уже не смог увидеть на него ответа, – спросил меня Барнс.
Сдается мне, лишь я понимал, как напрасно он беседовал со мной.
Я пусто ответил:
– А что вы, сэр, хотите от меня услышать?
– Например, что вы рады меня видеть.
– Не обольщайтесь, я никогда не сделаю этого.
– Скажи, ты и впрямь не ждал меня?
Я молчал как ни в чем не бывало.
– Как же я не учёл, что люди могут не ждать, даже не покидая дома? Престранно, – огорчительно улыбнулся Барнс.
– Сэр, прошу, не говорите, что вы приехали ко мне сюда, в Котсуолдс, не имея ко мне ни малейшего дела, – мне не терпелось наконец разобраться, что здесь происходит.
– Не поверите...без дела.
«Да почему же улыбка не сходит с его лица?» – донимался я.
– Не верю, что такое возможно, – пустяково ответил я.
– Мой друг, вы теряете веру в людей.
– Буду терять, пока кто-то не убедит в обратном, – так же хладнокровно сказал я, закурив трубку.
– Что ж. Справедливо. Чандлер, знаете, что привлекает меня больше всего в вас? – две эти фразы я услышал совершенно по-разному, да и сказал их Барнс тоже как-то по-разному, и вторая заставила меня посмотреть на него.
– И что же...это? – слегка насупился я.
Мне наконец показалось, что наш разговор обрел хоть какой-то прок.
– Ваша честность. Безукоризненная честность.
Я был обескуражен. Меньше всего мне хотелось услышать что-то вроде комплимента.
– Вы скажете то, что думаете, даже не посмотрев, кто перед вами. Разве дело не в честности?
Я ничего не мог ответить, и пауза нисколько не смущала меня.
– Раз я здесь, зачитайте что-нибудь из своего, – легкий жест руки Барнса вдруг дал мне вновь опомниться.
До этого безмятежно сидевший в кресле, я невольно встал и поплёлся к столу, открыв ящик, кишащий исписанными листами бумаги. Вся бумага в этом ящике походила на какую-то безликую груду для меня, в которой трудно было что-либо разобрать. Я достал из него первое, что попалось под руку, и вернулся обратно. Я старался это делать так, словно ничего особого не происходит. Однако, чем больше я прилагал усилий, тем больше казалось, что ничего не выйдет. И снова я не мог понять, что происходит.
– Дорогой друг, читайте... – с ожиданием добавил Барнс, устроившись поудобнее.
«Темная улица освящалась бледным фонарем. По дороге шел силуэт, что едва можно было разглядеть в кромешной тьме. Только фонарь мог тонко намекнуть ему, что шла лишь тень. Сам владелец тени уже брёл где-то далеко позади, видно, хотел где-то затеряться. Слиться с чернотой вымытых дождем домов. Раствориться в томящей тишине. Чтобы никто и никогда его больше не увидел» – прочитал я, ничего не ожидая от Барнса. Но настоящий слуга пера бы понял меня как нельзя лучше и без слов. Внутри меня уже не оставалось ничего живого от снедающего волнения.
– Недурно, недурно, – сказал, испытывая мое терпение, Барнс спустя минуту испепеляющей всего меня паузы.
– Это всё, что вы скажете? – спросил я.
– А откровенно, это плохо, – продолжил приятель, что было ударом под дых. – Плохо.
– А Фрэнк говорил, что от меня есть какой-то толк, – отчаялся я, не подавая виду.
– В том-то и дело. Он говорит так всем, кого встречает. Вы не готовы.
– Изволите пояснить, к чему, сэр!
– Ни к чему.
Мягкость и ненавязчивость тона Барнса неописуемо злила меня.
– В этих словах нет вас. Но толк от вас есть. Вы поймете это, но позже.
– Я думал, вы позволяете себе изъясняться лишь лестными словами.
– Стараюсь этого не делать, сэр.
С этого дня и началась в моей жизни непроглядная тьма.
Для меня всё было лишено смысла. Комнаты перестали быть заполненными мебелью для меня. Я видел их пустыми.
Прошло около четверти года. Я кое-как заставил сесть себя за стол. Но мысли не собирались в кучу. Всё снедало меня. С каждым порванным листом, лежащим у этого стола, я всё четче видел ничтожно рваного себя. Видел и не верил, что это мог быть я. И это казалось мне до слез смешным.
Я вспоминал слова Барнса, и уже был в холодном поту. Я чувствовал, как падаю в пропасть. Снова и снова.
Я перестал отвечать на его письма, однако утро не могло обходиться без них. Я не смог перебороть в себе привычку читать их.
Наше общение я с каждым днем считал всё бессмысленнее и бессмысленнее. Я бы, может, и пожалел себя, сказав, что никогда не знал его как друга, но временами винил лишь себя самого. Ведь я всё-таки зачитал ему что-то из своего! Я вынужден винить себя. И только себя.
Я сидел на полу у стола в своем кабинете и видел едва ли не все свои комнаты находящимися в темноте. Я только и делал, что жил во мраке своих комнат без открытых штор и включенных светильников.
Казалось, я уже забывал, как писать. Стоило мне взять в руки листок, чтобы прочитать написанное, я тут же сминал его. Я делал так до полного изнеможенья и просыпался, не зная, который час. Я не видел ни одного свободного на столе и у него места от смятой в комок бумаги, лежащей буквально повсюду. Я не замечал, как её становилось всё больше и больше. Или не хотел видеть.
Я постоянно думал над тем, что ответил бы Барнсу, если бы случайно встретил его. Увы, но даже спустя месяцы после случившегося я бы не ручался за свой гнев.
Я рассчитался с кухаркой, выплатил ей жалованье и остался в доме совсем один. Порой это было невыносимо, но в такие моменты я умел перебарывать себя, а потом отпускало.
Отныне я не хотел видеть посторонних в своем доме. И не только их самих, но и их слов.
Я бы не отказался и от того, чтобы не видеть в нем даже самого себя.
Но теперь я жалею об этом каждое мгновение.