Клан

Ночь обрушилась на город, как крышка гроба — тяжело, глухо, без шанса на спасение. Я выбежала на улицу, толком не осознавая, как оказалась снаружи. Под пальто — лишь футболка и тонкие трусы, но кожа горела не от холода, а от ужаса, который захлёстывал меня волной за волной, будто кто-то изнутри выдирал мой позвоночник.

Улица была пуста. Абсолютно. Ни машины, ни кошки, ни одного окна с тусклым светом. Только я и гул моих шагов, отдающийся эхом в ушах, будто само пространство шептало: беги, пока можешь.

Сердце колотилось так, будто хотело вырваться наружу и уползти подальше от того, что я видела. Нет — пережила. Видение не ушло. Оно запечаталось, как ожог, прямо за глазами. Я всё ещё чувствовала на руках кровь — не мою. Она была повсюду. Я слышала заклинания, которые шептала — я! — но не понимала ни слова. Я не знала, что делаю. И всё равно продолжала. Разрушала.

Я предала их. Или пыталась спасти? Я не знала. Я не знала, кто я.

Ты — чудовище, шептало что-то внутри. Ты разрушила круг. Ты его сломала.

Я бежала — нет, летела — по камням мостовой, по ледяному воздуху, по собственному страху, пытаясь догнать единственного, кто мог объяснить, кто знал, кто, чёрт подери, должен был мне сказать: всё не так.

Слёзы заливали глаза, смешивались с холодным воздухом, с ветром, с остатками видения, которое жгло мою память, как кислота. Я почти ничего не видела — лишь рябь теней, пятна света от фонарей, которые будто насмехались. Каждый вдох был сдавленным всхлипом, каждый шаг — борьбой с телом, которое хотело просто упасть и не вставать.

Ноги гудели. Лёгкие горели. Всё нутро скручивалось в комок боли, ужаса и одиночества. Этот кошмар не отпускал, он ехидно вцепился в моё сознание, как паразит, и выжирал изнутри остатки разума. Нужно сказать ему. Нужно. Сейчас. Иначе поздно.

Рафаил.

Его имя било в голове, как набат. Единственное, что ещё удерживало меня в реальности.

Я почти не помню, как добежала. Время растянулось в липкую бесконечность. Мир перестал быть городом — он стал коридором ужаса, сдавленным и бесконечным. Но вот он. Дом. Его дом.
Мрачный силуэт, такой знакомый, почти родной — и всё равно чужой, как всё в этом проклятом городе.

Я налетела на калитку, сдёрнула засов с такой силой, что тот с грохотом ударился об стену. Не было времени думать, чувствовать, останавливаться — только страх, только пульс в ушах.

Я кинулась к двери и врезалась в неё плечом. Звук — как удар по барабану. Я начала колотить кулаками, как безумная, сбиваясь с ритма, с дыхания, с самой себя.

— Рафаил! — голос сорвался на крик. — Рафаил, открой, ради всего святого, открой!

Я стучала снова и снова, не чувствуя пальцев. Всё тело дрожало, как в лихорадке. Я почти кричала, захлёбываясь, рыдая, вбивая каждое слово в эту дверь, как гвозди:

— Это не твоя вина! Ты слышишь? Это не ты! Я знаю, что это не ты!

Мне казалось — вот-вот. Ещё секунда, и дверь распахнётся. Рафаил встанет на пороге — бледный, хмурый, с той своей вечной тенью боли в глазах, — и я, задыхаясь, всё ему вывалю. Как есть. Без фильтра. Без паузы.

Но никто не открывал.

Я продолжала колотить по дереву, пока суставы не начали ныть от удара, пока кожа не вздулась красными пятнами. Громкий стук сливался с моим собственным сердцебиением — бешеным, отчаянным, загнанным, как раненый зверь.

— Рафаил!.. — Голос уже не слушался, срывался на хрип. — Я знаю, я видела! Ты должен... ты должен узнать!

Но тишина осталась глухой, равнодушной. И вдруг я поняла: я не знаю, слышит ли он меня. Не знаю, здесь ли он вообще. Или... может, он тоже исчез — как всё остальное, что ускользает в этом городе.

Мир стал ватным. Пространство вокруг — узким, задушенным. Я отшатнулась от двери, споткнулась, чуть не упала, и на секунду просто стояла, прижав руки к груди. Сердце бухало о рёбра, как пойманная птица. Мысли мешались. Обрывки видения рвали мозг, будто стекло за глазами.

Я должна сказать. Пока помню. Пока эти образы ещё живут во мне, как открытая рана. Пока город не высосал их, не затянул обратно, в свои подземные кишки, как он всегда это делает. Я должна.

Я начала метаться. Туда-сюда. Как загнанная. Слёзы больше не текли — теперь их место заняло дикое, бессильное бешенство. Я царапнула дверь, попыталась толкнуть, будто бы могло помочь. Зашлась в крике.

— Ты должен услышать меня! Ты не виноват! Это они! Это всё они! — Я сорвалась, кричала в эту деревянную глухую плоть, как в бездну. — Рафаил, чёрт бы тебя побрал, ответь же! Я видела... Я была там!

Губы онемели. Я почти не чувствовала лица. Дыхание — рваное, изломанное. Всё тело дрожало, как в судороге. Я стояла перед дверью, прижав ладони к ней, как будто могла через неё передать мысль, как будто могла втиснуть в этот дом своё знание, свою панику, свой крик.

Но дверь продолжала молчать.

Если я не скажу это сейчас — всё исчезнет. И я снова останусь одна с этим кошмаром.

Слёзы больше не текли — они хлынули, как сломанная плотина. Я рыдала всхлипывая, захлёбываясь воздухом, будто пыталась вдохнуть воду. Голова откинулась назад, пальцы соскользнули с косяка. Я опустилась на колени прямо у порога, не замечая, как холод пробирается через тонкую футболку, как пальто съехало с плеч и распахнулось, обнажив дрожащие бёдра. Под пальто — только трусы, и я будто только сейчас это осознала, но мне было всё равно. Всё. Равно.

Меня рвало изнутри.

Где-то между слепыми рыданиями и паникой в груди подступила тошнота. Я сглотнула — кисло, судорожно — но она уже подползала к горлу, жгучая, как уксус. Воздух стал липким. Он больше не помогал. Я задыхалась.

И тут...
Где-то внутри. В темноте.
Щелчок.
Звук, не звук — вибрация.

«Библиотека.»

Голос, хриплый и отдалённый, как будто прошёл сквозь тысячу стен, пробился через камень веков. Я замерла. Рыдания всё ещё били в грудь, но что-то... что-то начинало рваться сквозь них. Образ. Образы.

Коридоры. Темнота. Бесконечные тени, шепчущие стены. Пыль, что висит в воздухе, будто вековая печать. Ступени вниз, вниз, ниже, ниже... И подвал, в котором даже воздух задыхается от времени. И — кладовка. Маленькая. Ненужная. Забытая.

Что-то во мне щёлкнуло.

Я поднялась, будто подброшенная невидимой силой. Знания не было — было ощущение. Внутренний зов, дикий и неописуемый. Как будто всё моё тело, до кончиков пальцев, поняло: мне туда. Туда, где прячется смысл. Или ответ. Или он.

— Библиотека, — прошептала я, губами, пересохшими, как пергамент. — Библиотека...

Я не знала, зачем. Не знала, что. Но я знала: надо идти. Сейчас. Немедленно.

Может, он там. Может, портал. Может, ключ. Или может быть, я окончательно схожу с ума.

Но я сорвалась с места. В пальто, нараспашку, босыми ногами по холодной земле, сквозь слёзы и липкий ужас.

Я даже не помнила, как оказалась здесь.

Библиотека стояла передо мной, чёрная, как зияющая пасть. Сердце стучало в ушах, в висках, в горле — будто я глотала удары изнутри. Я пыталась отдышаться, но каждый вдох рвался сквозь слёзы, и воздух не давал облегчения — он только царапал горло, как битое стекло.

Улицы... Они были пусты.
Совсем.
Ни одного света в окнах. Ни шагов, ни шороха.
Как будто город испарился.
Как будто я — последняя. Или... уже нет.
Может, я умерла?
Может, это сон, снова видение, ещё одна подстава разума?
Может, я всё ещё лежу в ванне, и меня уже давно не стало, а это агония?

— Рафаил... — выдох сорвался с губ, как молитва, как мольба, как имя бога, которому я уже не верю.

Я вцепилась в дверь библиотеки. Застучала по ней кулаками, так яростно, так безумно, будто от этого зависело моё дыхание. Грохот сотряс тишину, и я закричала:

— ОТКРОЙТЕ! ПОЖАЛУЙСТА! ОТКРОЙТЕ! МНЕ НУЖНО ВНУТРЬ!

Казалось, я уже разбудила весь город.
Казалось, мои шаги должны были расколоть камни.
Казалось, кто-то должен был выйти, остановить, спросить.
Но...
Никто. Никак. Нигде.
Будто бы меня не существовало вовсе.
Может, и правда не существую?

Руки уже дрожали. Кулаки были в ссадинах. Веки налились солью. И тут —
Щёлк.
Замок.
Дверь.

Я отшатнулась, как от призрака, и едва не упала назад. Свет изнутри полосой разрезал темноту.

— Эйра?! — голос. Живой. Удивлённый. Встревоженный.
Том.
Сон рушился. Мир возвращался. Или это он меня из него вытащил.

— Господи, ты... что случилось? На тебя кто-то напал?! — он шагнул ко мне, ошеломлённый, глаза дикие от страха и непонимания.

Я едва дышала. Руки болтались вдоль тела, как обмякшие верёвки.
Он тронул меня за щёку, за плечо, за волосы, словно проверяя — живая ли я.
Я вся дрожала, будто после удара током. И голос сорвался где-то изнутри:

— Мне... мне нужно... туда... — я показала рукой вглубь библиотеки, даже не зная, куда именно. Только знала — туда.
— Пожалуйста... — всхлипнула, сглатывая горечь. — Пожалуйста, Том. Мне нужно в кладовку. Пожалуйста, проведи меня...

Он замер.
Смотрел на меня, как будто видел впервые.
Как будто перед ним стоял не человек, а вестник конца.
И всё равно — шагнул назад, впуская меня внутрь.

Всё было будто в тумане — вспышки, обрывки, крики. Руки. Пальцы. Дверь. Том. Его голос звучал как будто сквозь вату.

— Эйра, ты чего... Что с тобой?

Он хватает меня за плечи, трясёт, хочет что-то вытащить из меня — а я будто пустая. Внутри всё гудит, как сломанная скрипка, натянутая до хруста. Меня трясёт. Я не могу ничего сказать. Пытаюсь — но звуки умирают прямо в горле. Я открываю рот, но всё, что выходит, — тишина и слёзы.

— Ра... — булькаю я. — Видение...

Слова рвутся, как мёртвая плоть под ногтями. Больно. Мерзко. Меня выворачивает наизнанку.

Я кричу. Вскрикиваю, как раненое животное:

— ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ! Я НЕ МОГУ! — мои кулаки бьются в его грудь, в его руки, в воздух. Я ничего не вижу от слёз. Всё размазано, всё хлещет в лицо.

— ПРОСТО ПОЖАЛУЙСТА! МНЕ НАДО ТУДА! В КЛАДОВКУ! СЕЙЧАС! ИНАЧЕ Я СОЙДУ С УМА! ПОЙМИ! Я СГОРЮ, ЕСЛИ НЕ ПОЙДУ ТУДА!

Я умоляю. Шепчу. Кричу.
Снова шепчу. И снова кричу.

Меня трясёт. Словно внутри кто-то выцарапывается наружу, оставляя кровавые борозды.
Я чувствую, как мой подбородок дрожит, как зубы стучат, как пальцы скручиваются от напряжения, как будто сейчас их вырвет с корнем.
Я холодная. Полуголая. Я будто вне тела.

Том смотрит на меня. Его глаза бегают — с моего лица на ноги, с ног на мои трясущиеся руки, с рук на мои губы.
Он в ужасе. Он не узнаёт меня.
Я не узнаю себя.

Он делает шаг. Сомневается. Но хватает меня за руку.

— Ладно, — хрипит он. — Пошли.

И мы идём. Сквозь темноту библиотеки. Сквозь коридоры, которые вдруг кажутся слишком длинными, будто никогда не закончатся.
Я дрожу. Я шатаюсь. Я не чувствую ни ног, ни рук.
Только это чувство внутри — как будто в груди загорелось что-то древнее, чёрное, тяжёлое.
Я не знаю, зачем мне туда.
Я просто знаю, что если не дойду — всё исчезнет. Всё умрёт.

Камень под ногами будто выл. Стены — немые, как могилы. Ни шороха, ни вибрации. Ни жизни. Ни звука.
И от этого пустого, ледяного молчания внутри меня что-то захлопнулось. Как будто меня вывернули и оставили там — в этих серых, безмолвных кишках здания.

— Здесь нет ничего, — вырывается у меня всхлипом. — Ничего...
Я зарыдала громко, судорожно, как будто плакали не лёгкие, а сердце само выливало кровь через горло.

Том молчал. Он тянул меня за руку, крепко, решительно, и, кажется, единственное, что ещё держало меня на ногах — это его хватка.
Я спотыкалась, цеплялась, а он всё шёл и шёл — по этим чёртовым, бездушным, каменным венам библиотеки.

И вдруг...
Я почувствовала, как что-то в стенах дрогнуло. Еле-еле, почти неуловимо. Как будто... просыпался город.
Как будто вся эта тварь, этот механизм, чьё сердце бьётся где-то внизу, медленно распахнуло глаза.

Я задохнулась. Дрожь прошла по телу. Стены дребезжали — то ли от ветра, то ли от чего-то внутри.
Мы подошли к двери кладовки. Старой. Простой. Но сейчас она казалась мне входом в ад.
И я знала — я должна войти. Только я. Никто больше.

Я оттолкнула Тома с такой силой, что он едва не ударился о стену.

— Уходи! — прошипела я, а потом закричала, сорвав горло: — УХОДИ ОТСЮДА! НЕ ВЗДУМАЙ ЗАХОДИТЬ!
— Эйра...
— Я СКАЗАЛА — НЕ ЗАХОДИ!
— Что ты... что происходит?

Я шагнула к нему. Руки дрожали, как провода под током. Глаза жгли, лицо пылало.

— Пожалуйста. Просто... пожалуйста... не приходи сюда. Что бы ни случилось. Ни под каким предлогом.
Если я буду кричать — не заходи. Если я буду звать — не заходи. Если будет пахнуть гарью, если рухнет потолок — ты не заходишь. Понял? Ты. Не. Заходишь.

— Но...
— НЕТ! — Я ударила кулаком в стену. — Не смей! Не смей, Том! Я прошу тебя! Ради всего, что было, что есть — не делай этого. Не делай!

Он стоял. Он смотрел. Он был в шоке, растерянный, в ужасе.
Я понимала, что он не понимает. Но он кивнул.
Он кивнул. И сделал шаг назад.

А я, не дожидаясь больше ни секунды, взялась за холодную ручку двери, открываю ее.

Я захлопнула дверь кладовки и осталась внутри.
Пыль тут висела в воздухе, будто паутина. Густая, жирная, липкая. Воздух застоялся до тошноты — от него першило в горле, глаза начинали слезиться.
Я сделала пару шагов вперёд и споткнулась о что-то — коробку? Ведро? Чёрт его знает. Ноги подгибались, всё внутри било тревогу, но я стояла.
Стояла в этой гробовой, древней тишине.

И тут...
Я почувствовала, что он не ушёл.

— ТОМ! — сорвалось с моих губ. — ТОМ, УЙДИ ОТСЮДА!
Я метнулась к двери и ударила по ней кулаком.
— УХОДИ! Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО С СОБОЙ СДЕЛАЮ, ЕСЛИ ТЫ ОСТАНЕШЬСЯ! — истерика, как нож, рвала связки. — ПРОСТО УЙДИ! ПОЖАЛУЙСТА!

Снаружи, где-то вдали — поскрипывающие шаги. Уходящие.
Я стояла, сжав кулаки, пока этот звук не растворился совсем. Пока снова не стало мерзко тихо.

Кромешная тьма давила.
Она не была просто отсутствием света — она была вещью. Присутствием. Сущностью.
Я не видела даже своих рук, только чувствовала, как пальцы сжимаются от ужаса.
Я вслепую шагнула назад и опустилась на колени.
Колени ударились о бетон.
И я сломалась.

Я начала рыдать. По-настоящему. Без остатка.
Рыдания были рваными, изнутри, с хрипами. Пальто душило, душило грудь, не давало дышать, и я начала его сдирать с себя, будто пыталась содрать с кожи всё это наваждение.

И вдруг —
треск.
Маленький. Но такой чёткий, что я вздрогнула и всхлипнула в тишине.

Внутренний карман пальто. Телефон.
Он жив. Он цел. Он есть.

Я схватила его так, будто это была последняя соломинка перед гибелью, с грохотом вырвала из кармана.
Руки дрожали. Большой палец соскальзывал по экрану. И всё же — я включила фонарик.

Луч фонарика вырвался из телефона, вспарывая темноту, как нож вспарывает кожу. Свет метнулся по пыльным стенам, зацепил стеллажи, стеклянные бутылки в углу, коробки, которые казались гробами для чего-то забытого. Я повернула его на себя — и замерла.

Мои руки были в крови.

Пальцы, ладони, запястья — всё было перепачкано, будто я возилась в чём-то живом и тёплом. Алые разводы, словно хищные ленты, тянулись вверх по рукам. Где-то кровь уже подсохла, стала бурой коркой, а где-то всё ещё тянулась каплями, как мёд, только отравленный. Я резко втянула воздух, спотыкаясь о собственное дыхание.

— Что?.. — прошептала я, но горло сжалось.

Когда я успела пораниться? Почему я этого не заметила? Или я... перестала чувствовать боль?

И вдруг — щёлк. Где-то внутри. В черепе. В затылке. Как будто в меня ввинтили ледяной болт истины.

Город не слышит меня.

Он глух. Он молчит. Он не отзывается. А если он не слышит... значит, и Рафаил тоже. Рафаил не слышит. Он не знает. Он не идёт. Он не идёт.

Эта мысль была как плеть, ударившая по вискам. Я вздрогнула, охваченная паникой, злостью, отчаянием.

— ХОЧЕШЬ КРОВИ?! — закричала я в темноту. — ТЕБЕ НУЖНА ЕДА?! ХОЧЕШЬ ЖРАТЬ?! НА!

Я вертелась, фонарь прыгал по стенам, как бешеный зверёк. Вдруг — вспышка. Что-то блеснуло на полу. Острое. Железное. Покрытое ржавчиной.

Я упала на него, как голодный зверь на добычу. Хватанула без раздумий. Телефон со звоном отлетел в сторону. Я осталась в темноте с куском смерти в руке.

И я резанула.

Первый раз — просто вскрикнула от шока. Второй — уже с яростью. Третий — до хруста, до мяса. Рана раскрылась, как уродливый рот, и из него потекло.

Кровь.

Жгучая. Горячая. Настоящая.

Я закусила губу до крови, плечи затряслись, глаза наполнились слезами. Не плачем — криком души. Воздух в лёгких стал ядом. Меня скрутило. Боль брызнула из каждого нервного окончания.

Я рухнула на колени, сжимая руку, сквозь пальцы которой хлестала тёплая, солоноватая жизнь. Я захлёбывалась всхлипами, моя грудь ходила, как кузнечные меха. Ноги ломило от холода. Зубы выбивали ритм безумия.

— НА! — выдохнула я, голос сорвался в хрип. — НА, ЖРИ, СУКА! БЕРИ ЭТО! ТЫ ЭТО ХОТЕЛ, ДА?!

Слова были как удары. В грудь. По воздуху. По разуму.

— Я ТЕБЯ ЧУВСТВУЮ! — захрипела я. — ТЕПЕРЬ ЧУВСТВУЙ МЕНЯ! 

И тогда он зашевелился.

Город.

Подо мной задрожал пол. Сначала тихо, как если бы кто-то прошёлся по подземному этажу. Потом сильнее. Стены застонали. Пыль посыпалась с потолка. Что-то завибрировало в воздухе. Словно глубоко внутри пробудилось чудовище. Или... наконец-то услышал он.

Я вскинула взгляд. Свет от телефона всё ещё катался по полу, как глаз, вырванный из глазницы. Рука пульсировала, боль становилась всё глубже, настойчивей. Капли крови падали — кап, кап, кап. Метроном отчаяния.

Я дышала быстро, почти как рыба, выкинутая на берег. И в этой грязи, крови и темноте, стоя на коленях, я ждала.

Город застонал. Нет, не просто зашумел — он застонал, как умирающее животное, разорванное пополам. Звук был повсюду: под ногами, в стенах, в голове. Всё дрожало. Пыль и мусор сыпались сверху, липли к коже, оседали в волосах, забивались под ногти. Я тряслась, сидя на коленях, упершись ладонями в холодный, грязный пол. Кровь текла по рукам, по пальцам, тёплая и липкая, и я не знала, то ли это боль, то ли облегчение. Мне уже было всё равно.

Но вдруг я почувствовала — что-то пьёт. Будто воздух сам впивался в вены, тянул, сосал, голодный, как бешеная пасть. Это не ветер. Не бред. Это — город. Он жрал меня. С каждым вздохом. С каждым капающим миллилитром. Я чувствовала, как всё моё нутро вытягивается через порезы, как будто я сама становлюсь жертвой ритуала, без объяснений, без смысла.

И тут — взрыв боли. Пронзительный писк, как нож, вонзился мне в уши. Я вскрикнула, зажмурилась, осела ещё ниже. Лоб уперся в пол, дыхание сбилось, всё внутри захлюпало от страха. Казалось, я лопну. Я не выдержу. Ещё чуть-чуть — и я взорвусь на тысячи кусков.

И именно в этот момент меня кто-то схватил. Жёстко. Резко. За руку. За ту самую, израненную. Боль ударила, как кнутом. Я заорала. Зверски, истерично. Дёрнулась, стала вырываться. Всё тело в панике. Кто?! Что?! Я не видела. Только ощущала — железная хватка. Слишком реальная, слишком настоящая. Слишком...

Теплая.

Я дёрнулась снова. Меня резко, всем телом — в объятия. Не просто держат — прижимают, как будто хотят удержать весь мой мир на месте. Дыхание — рядом. Сердцебиение — рядом. И запах. Тот самый запах. Он пронёсся сквозь всё моё безумие, пронзил насквозь, как лезвие. Дым. Ночь. Он.

Рафаил.

И всё. Всё. Я разлетелась.

Я зарылась в его грудь, как в спасение. Сдавленный всхлип — и всё сорвалось. Я зарыдала. Не красиво, не аккуратно — как животное. С соплями, с хрипами, с криками. Меня трясло. Я вцепилась в его рубашку, в его руки, в его тепло. Я боялась, что если отпущу — исчезнет. Он обнимал крепко. Так крепко, что казалось, я снова становлюсь целой. Хоть на секунду. Хоть на вдох.

Город утихал. Словно затаил дыхание, как будто и он прислушивался. Может, ему было стыдно. Может — нет. Мне было плевать. Я только и могла, что вжиматься в Рафаила, как будто он — единственное, что осталось от реальности.

Он держит меня, как будто боится отпустить — не потому что я исчезну, а потому что он не знает, что делать, если отпустит. Его пальцы будто вросли в мою кожу, сильные, как всегда, но... дрожат. Он держит меня — и дрожит.

Я поднимаю на него глаза. Сквозь туман, слёзы, кровь, слепящий фонарь телефона, валяющегося где-то в пыли — вижу его лицо. Оно каменное. Как всегда. Только вот в уголке губ дёргается мышца. И взгляд — не как обычно. Не стальной. Не холодный. Он... испуганный.

Рафаил боится.

— Что ты сделала, — выдыхает он. Хрипло, почти без звука. Так, как будто слова рвут ему горло изнутри.

Я срываюсь на истеричный смех. Горький, с рыданиями. — Тебя ждала, — говорю. — Ты ведь не слышал меня, да? Вот и я себя уже не слышала. Город не слышал. Я ему понадобилась, наконец.

Он смотрит на мои руки. На раны. На мясо, из которого вытекает моя кровь — всё ещё капает, всё ещё течёт. Его взгляд туда залипает. Он даже моргает с трудом. Медленно. Будто каждый миг — битва за самообладание.

— Ты... — он сглатывает, и я почти слышу этот звук, гулко, мерзко, как будто гвоздь проглотил. — Ты могла умереть.

— Ну так и что? — бросаю я в лицо, и вдруг чувствую, как что-то внутри меня рвётся на крик. — А ты знаешь, каково это — звать тебя и знать, что тебя нет? Что город глохнет, потому что он тебя жрёт, а ты ничего не слышишь? Я стала для него ужином.

Он молчит. Руки у него всё ещё на моих плечах, но пальцы будто чуть отпустили. Трепетные стали. Не потому что он не хочет меня держать — а потому что боится меня сломать.

— Рафаил, — выдыхаю я, и голос у меня дрожит уже не от страха, а от злости, от боли, от этой тошнотворной тревоги, которая рвёт меня изнутри, как город рвёт землю под нами. — Я не могу больше быть одна. Я не могу не знать. Мне нужно всё. Всё. Иначе я... я исчезну.

Он смотрит на меня, и что-то в его лице ломается. Не то чтобы он сдался. Нет. Но морщина между бровей стала глубже, как каньон, в котором гремит то, что он никогда не скажет. Он выдыхает резко, как после удара.

— Пошли отсюда, — говорит он. Тихо. Но голос его звучит так, будто он только что вылез из-под воды, в которой тонул. — Я расскажу тебе всё.

И в этот момент я знаю: он не знает, с чего начать. Но он уже не может молчать.

Мир взрывается — и снова собирается, будто из осколков, в тепле, в свете, в боли.

Свечи. Горят кругом, как глаза.

Я стояла посреди его дома, босыми ногами на тёплом, чуть липком полу — будто кровь, впитавшаяся в древесину, оставалась живой и тянулась ко мне. Футболка прилипла к телу, под ней всё ныло, горело. Только это на мне и было. Я дрожала от холода, но больше — от чужого, чуждого присутствия, что всё ещё вибрировало в стенах. Я будто сорвалась с обрыва и приземлилась лицом в ночь.

А он стоял напротив. Тень. Молчащая. Как статуя.

Но глаза... О, Боги, эти глаза. Он смотрел на меня так, будто не верил, что я настоящая. Будто я привидение, вернувшееся за ним. И всё же — сдерживался. Я видела, как по его щеке прошёл едва заметный желвак, как подрагивает нижняя губа. Он щурится. Слишком резко. Слишком крепко. Чтобы не выдать себя.

Он делает шаг. Медленный. Осторожный. Как к дикому зверю, который может укусить — или исчезнуть. Смотрит вниз, на мои руки. И я понимаю, что кровь всё ещё течёт. Теплая. Липкая. Она капает на пол, в ту самую кровь, в которой, кажется, он стоял только что, питая этот проклятый город собой.

Я хочу что-то сказать. Хрипнуть. Вздохнуть. Но не могу.

А он уже уходит в сторону. Рывком открывает тумбу, словно вымещая на ней злость. Или отчаяние. Аптечка. Потрёпанная, старая. Он ставит её на стол, открывает — каждое движение резкое, почти автоматическое. Как будто он делает это слишком часто.

И тут я вижу — у него руки тоже в крови. О, Рафаил...

Я не двигаюсь. Но он подходит. Берёт меня за запястье — тёплая, крепкая хватка. Осторожная, но твёрдая. Ведёт. Я не сопротивляюсь. Сажусь.

Он опускается на колени рядом. Молчит. И, не глядя мне в глаза, берёт мою руку.

Когда вата со спиртом касается кожи — я вздрагиваю. Внутри всё кричит. Не от боли. От... чего-то другого. От стыда. От нежности, которую я не заслуживаю. От того, как он касается меня — будто боится раздавить. Будто я уже треснула, и он не хочет, чтобы я развалилась окончательно.

Я смотрю на него. На его руки. Эти порезы. Эти пальцы, дрожащие от чего-то гораздо более страшного, чем кровь.

— Ты... — я начинаю, но голос предаёт меня. — Ты не слышал меня, да?

Он молчит. Только сильнее зажмуривается. Стискивает челюсть, будто слова могут вырваться, и он не даст им. И я понимаю — он действительно не слышал. Он всё это время был где-то там. Не здесь. Не со мной. Питая город.

И я чувствую, как что-то ломается внутри. Потому что я сделала правильно. Я вытащила его. Я не дала себе исчезнуть. Но я... добавила ему проблему. В виде себя.

Я.
Это я.
Я теперь его проблема.

А он всё продолжает обрабатывать мои раны. Аккуратно. Методично.

И я вдруг понимаю: это интимнее любого поцелуя. Это — исповедь. Это — признание. Это — жест любви. Или того, что осталось от неё, изувеченной, запачканной, но ещё дышащей.

Моё дыхание сбивается. Я смотрю, как кровь на его руках смешивается с моей. Как она пачкает бинты, как он отбрасывает один, берёт другой, злится на то, что не может остановить течь быстро.

Он до сих пор не сказал ни слова. Но в его движениях столько боли, столько сдержанного — как будто каждое прикосновение говорит за него.

— Зачем ты это сделала? — вдруг. Голос хриплый. Глухой. Он даже не смотрит на меня. Просто говорит это в бинт.

Я не знаю, что ответить. У меня нет логичного объяснения. Только кровь, которую я оставила на полу библиотеки, и пустота внутри, которая заставила меня кричать.

— Потому что ты не слышал меня, — выдыхаю я. Сухо. Сломано.

Он на секунду замирает. Потом медленно поднимает на меня взгляд. И я вижу — глаза у него красные. Не от слёз. От усталости. От бессонных дней. От этой чёртовой борьбы с городом, который дышит его кровью.

— Я... не должен был, — выдыхает он. — Я знал, что это опасно. Я знал, что могу... застрять.

Он щурится, словно сам себя ненавидит за это.

— Но ты была в безопасности. Или должна была быть.

Я улыбаюсь, криво. Усталой, надломанной улыбкой.

— В библиотечной кладовке, полураздетая, вся в крови. Угу. Прямо-таки образец безопасности.

Он зажмуривается. Глубоко. Губы дрожат, но он стискивает зубы.

— Я не должен был...

Я перебиваю:

— А я не должна была резать себя. И кричать, как безумная. И разрывать себя изнутри, чтобы достучаться. Но знаешь, что? Я бы сделала это снова.

Он резко смотрит на меня. Его глаза — будто острые камни, влажные от боли, но острые.

— Почему? — тихо. Почти шепотом. — Почему ты решила, что я достоин, чтобы ради меня...

— Я не решала, — перебиваю я. — Я просто чувствовала. Это всё.

Он смотрит на меня ещё секунду. Потом опускается чуть ниже, кладёт мою еще кровоточащую руку себе на грудь — туда, где бешено стучит сердце.

И впервые за всё это время — его голос срывается:

— Я думал, ты мертва.

Я не знаю, что сказать. Просто смотрю на него, как на выжившего после пожара. Он — весь обугленный, но живой.

Я двигаюсь. Не уверена, зачем. Просто... тянусь вперёд. К нему. Не за поцелуем. Не за утешением. А просто — прижаться лбом к его лбу. Чтобы он знал, что я рядом. Что я не ушла. Что я не мертва.

Он сначала застывает. А потом, будто перестаёт бороться. Его руки обнимают меня. Осторожно. Почти неловко. Но — по-настоящему.

И в этой тишине, наполненной треском свечей и запахом крови, я впервые за долгое время чувствую себя не потерянной.

Он не отпускает меня сразу. Будто боится, что если разожмёт пальцы — я снова исчезну. Растворюсь в воздухе. Стану тем, чем был город всё это время — тенью, эхо, отголоском.

Я чувствую, как он дышит. Глубоко. Через силу. Словно учится снова. Его лоб горячий. Щека дрожит, когда касается моей.

Потом — медленно, почти нехотя — он отстраняется. Его взгляд чуть затуманен. Он смотрит на меня, как на что-то невозможное. Как на чудо, в которое слишком поздно поверил.

— Сядь. — Голос хриплый, но мягкий.

Я не спорю. Не хочу. Я устала. И мне... страшно. Мне страшно, что если я не послушаюсь, он снова исчезнет. Или я.

Он ведёт меня к креслу. К тому самому, в котором сидел, наверное, часами, пока город сосал из него жизнь. Я опускаюсь, как будто внутрь этой ткани меня вдавливает тишина.

Он же остаётся стоять. Немного в стороне. Его руки сжаты. На коже свежие порезы, кровь уже почти засохла, оставив тёмные следы на запястьях и пальцах.

Я смотрю на них.

— Ты... — начинаю. Но не знаю, как закончить. Я просто смотрю.

Он замечает мой взгляд и прячет руки за спину. Но уже поздно.

— Я знал, что так будет, — тихо говорит он. — Если кормить его — он требует больше. И ещё. И ещё.

Я чувствую, как что-то болезненное внутри меня сжимается в кулак.

— Почему ты не остановился?

Он улыбается. Криво. Усталой, поломанной улыбкой.

— Потому что я думал, что ты жива — только пока он сыт.

Я сжимаю подлокотник кресла.

Он делает шаг. Один. Потом ещё один. Садится напротив, не отводя взгляда.

— Я не знал, что ты внутри. Что ты зовёшь.

Его голос глухой.

— Я не слышал. Эйра... Я бы...

Он зажмуривается. Сильно. Морщится, как будто боль прострелила где-то в груди.

— Я бы вытащил тебя, если бы...

Я качаю головой. Говорю совсем тихо, но в словах дрожит что-то острое, живое:

— Ты и вытащил.

Он открывает глаза. Они блестят, но не от слёз — от боли, той, что он не выпускает наружу.

— И ты спас меня, — добавляю. — Даже если этого не хотел.

Он долго не отвечает. Только смотрит. И в этом взгляде — всё. Всё, что он не может сказать. Всё, что сдерживает. Всё, чем сгорает изнутри.

А потом я замечаю, как у него чуть подрагивают плечи. Едва заметно. Как у человека, который только что вылез из-под лавины и не знает, цел ли он.

Я медленно тяну руку к нему.

Его пальцы накрывают мою ладонь.

И в этом молчании между нами — больше слов, чем мы могли бы когда-либо сказать.

Я смотрю на него. Он не смотрит на меня. Его глаза направлены вниз, в точку, будто бы на моей коже написано что-то, что он пытается расшифровать.

И вдруг я чувствую это.

Что-то меняется. Незаметно, как шепот, как тёплый ветер сквозь трещину в стекле. По моей ране проходит тепло — не обжигающее, не лекарственное... оно будто бы родное. Живое. Оно не лечит — оно забирает.

Сначала я думаю, что это просто усталость, бред, остаточный страх. Но когда я опускаю глаза — я вижу.

Кровь уходит.

Прямо под его пальцами.

Кожа больше не рассечена — только багровый след, заполняющийся, будто время открутилось вспять. А потом остаётся тонкий серебристый рубец, едва заметный при свете свечей.

Я замираю. Дыхание сбивается. Сердце сжимается так, что становится трудно сидеть.

Я не отрываю взгляда от его рук.

— Ты... ты лечишь меня?.. — выдыхаю еле слышно.

Он не отвечает. Только чуть сильнее сжимает мою ладонь. Я поднимаю взгляд — и вижу.

Он весь в напряжении. Каждая мышца на лице — как струна. Губы плотно сжаты, скула подрагивает. Он моргает медленно, с усилием, будто сдерживает прилив чего-то — боли, истощения, или...

Слёз.

Он не позволит им вырваться наружу. Нет. Рафаил не плачет. Он держится, как держался веками. Но я вижу, как у него подрагивает веки. Как он сжимает зубы, как морщит нос — не от отвращения, а чтобы не выть.

— Даже это... ты умеешь?.. — спрашиваю дрожащим голосом. Мне стыдно. Так больно и стыдно.

Он смотрит на меня. И на его лице рождается нечто странное. Не совсем улыбка — скорее, призрак того, каким он был, прежде чем стал тенью.

— Не всегда, — хрипло, почти беззвучно. — Но когда боль становится слишком сильной... я чувствую её. Могу забрать.

Он глядит на меня так, будто я — зеркало, в котором он видит свои собственные раны.

— Я... — он делает паузу, и я чувствую, как дрожат его пальцы на моей коже. — Я знаю, как боль может стать частью тебя. Как она забирает всё — и никого не оставляет.

Он говорит медленно, будто каждое слово — это шаг по битому стеклу.

— Если я могу облегчить твою... хоть немного... хоть один раз... — он замолкает, так и не закончив.

И я понимаю: он не простил себя. Ни за этот город, ни за ритуал, ни за меня. Он каждый день расплачивается. И сейчас, держа мою руку, он просто молча искупает вину.

Он всё ещё обрабатывает мои пальцы, запястья, локоть. Каждое движение — как прикосновение к святыне. И это не просто забота — это что-то древнее, сакральное, будто он взывает к самому себе из прошлого.

Я не могу больше смотреть. Грудь сдавливает, слёзы подступают.

Он берёт мою вторую руку. Та же жара. Та же бережность.

А я смотрю на него — на руки, на синеву под глазами, на морщину между бровей. И в этой тишине, где даже свечи, кажется, затаили дыхание, я шепчу:

— Я правильно сделала... да?..

Он медленно поднимает на меня глаза. Слов не нужно. Всё видно в его взгляде — и «да», и «нет», и «прости», и «не смей извиняться».

И я понимаю — он бы пошёл туда вместо меня, если бы мог. Но я уже была там. Я уже вернула его.

И теперь — он возвращает меня.

Пальцы мои в его ладонях уже не болели. Кровь больше не капала на пол. Он исцелил всё — но что-то внутри всё равно пульсировало, как старый, криво сшитый шов на сердце.

И я поняла — он вычерпывает меня из бездны, но сам тонет. Тонет молча. С упрямством, с этим своим вечным хребтом из камня. Он будет держаться, пока не треснет.

Я не знала, что сказать. Не знала, как правильно.

Но я знала, что делать.

Я аккуратно высвободила одну руку из его пальцев. Он не удерживал. Просто отпустил, как будто это и был конец — как будто сейчас я встану, оденусь, исчезну.

Я не встала.

Я потянулась к нему, медленно, почти неловко. Дотронулась до его щеки. Он вздрогнул. Не от боли — от удивления, от того, что кто-то решился. Его лицо дернулось, он зажмурился, как будто это прикосновение обожгло сильнее любого ранения.

— Рафаил, — прошептала я. — Ты не один.

Он выдохнул резко, будто я ударила в грудь.

Я придвинулась ближе. Оказалась почти на его коленях. У нас между телами оставалась едва ли дюйм. Он всё ещё не двигался, не смотрел на меня. Только дышал — громко, тяжело, сдавленно.

— Ты не один, слышишь? — Я провела пальцами по его щеке, по линии челюсти. Он пытался отстраниться, но слишком вяло. Словно не верил. Словно боялся поверить.

Я уткнулась лбом в его плечо. Просто так. Не целуя, не обнимая. Просто касаясь. Живая к живому.

— Я здесь. Я... — И голос дрогнул. Чёрт, дрожь поднялась от шеи до затылка, волной. — Я знаю, ты думаешь, что я тень. Что я просто часть ритуала, часть наказания. Но я настоящая.

Он снова вздрогнул. Я почувствовала, как его руки, ещё секунду назад цепкие и ловкие, слегка задрожали.

— И если ты умеешь лечить... — я приподняла голову и снова встретила его взгляд, — ...то научи меня быть рядом. Хоть немного.

Секунда.

Пауза.

Дыхание.

И я обняла его. Не как женщина, не как сосуд, не как часть ритуала. А как человек. Просто человек.

Он не обнял в ответ. Но он и не отстранился. Он сидел, позволяя мне быть рядом.

Я обнимала его крепче, пытаясь отдать ему своё тепло. Как? Я не знала. Я не умела, не понимала, как правильно. Я просто хотела. Пусть как угодно, пусть вслепую, пусть через дрожащие пальцы и скомканные мысли — но я хотела, чтобы он чувствовал, что он не один.

Что он нужен. Что он не просто тот, кто держит город, кто страдает в одиночестве.

Я думала о видении. О том, что я увидела. Я пришла за ним, потому что это было важно. Потому что это могло что-то изменить. Но как говорить об этом сейчас, когда он сидит, такой живой, такой сломанный, и в то же время — впервые близкий? Как рушить эту тишину словами?

Мои мысли метались, как птицы в клетке. А он... он будто слышал их. Не слова — чувства. Порывы. Сомнения. Желание помочь.

Он слегка отстранился. Его лоб больше не касался моего. Я подняла на него глаза. Его взгляд был сосредоточенным, тёплым. Он медленно поднял руку, заправил выбившуюся прядь моих волос за ухо — с такой осторожностью, будто я была сделана из стекла.

Пальцы замерли у виска. Он смотрел на меня — и я видела, как он колеблется. Его губы дрогнули, будто он хотел что-то сказать, но передумал. Его глаза были усталыми, но в них мелькнула искра. Что-то похожее на веру. Или, может, на решимость.

И он поцеловал меня.

Не жадно, не порывисто. Осторожно. Как человек, который слишком долго не прикасался к чуду и теперь боится его спугнуть.

Я будто бы не сразу поняла, что произошло. Воздух между нами стал таким плотным, что я потерялась в нём. Мозг застыл, не в силах осознать, что он поцеловал меня — по-настоящему, медленно, бережно.

Но как только это осознание прорвалось сквозь туман, он углубил поцелуй. Тонко, почти неуловимо, но с заметной ноткой настойчивости. Его пальцы слегка сжались у моего лица, а губы стали чуть смелее, чуть требовательнее, будто он искал во мне ответ. Будто ему нужен был этот отклик, чтобы убедиться, что я здесь. Что я — не иллюзия.

И я ответила. Неуверенно, неловко. Но искренне. С дрожью в кончиках пальцев и с огнём, вспыхнувшим где-то глубоко внутри.

Поцелуй был долгим, как молитва, которую никто не перебил...

И в этой тишине, в этом касании, мир будто затаил дыхание. Не требуя слов. Не торопя. Просто был. С нами. С ним. Со мной.

Я ощущала, как его рука скользнула к моему лицу — сильная, красивая. Узкие длинные пальцы, твёрдые, с чуть огрубевшей кожей, словно память о боях, которые он когда-то вёл. Но сейчас эти руки были осторожны, трепетны, почти благоговейны.

Мы всё ещё сидели на холодном полу, окружённые тишиной. Он чуть отстранился, его дыхание коснулось моей щеки, тёплое и сбивчивое. Рафаил поднял голову, и я поймала его взгляд — глубокий, карий, с едва заметными золотистыми искрами, такими редкими, что их можно было не заметить, если бы не смотреть слишком близко.

Его лицо... Я не могла не смотреть на него. Высокие скулы, лёгкая резкость линий, за которой пряталась странная, ранящая красота. Его губы, ещё припухшие от поцелуя, были приоткрыты, а между бровей залегла еле заметная морщинка, как знак мучительного сомнения.

Он смотрел на меня так, словно видел что-то, что боялся потерять.

В эту секунду он был настолько настоящим, настолько уязвимым, что я едва сдержалась, чтобы не прикоснуться к его щеке.

Рафаил колебался — я видела это по тонкому напряжению его тела. Но затем, словно приняв какое-то важное решение, он мягко обхватил мою голову ладонью и аккуратно опустил меня спиной на пол. Его движения были нежными, но в них чувствовалась сила, какая бывает только у тех, кто всю жизнь привык сдерживать себя.

Я почти не ощущала холод под собой.

Он навис надо мной, поддерживая своим телом вес, чтобы не причинить ни малейшего вреда. Его волосы упали вперёд, обрамляя его лицо — тёмное, сосредоточенное, и в то же время странно печальное. Его губы снова нашли мои, и в этом поцелуе было всё: усталость, надежда, отчаяние и нежность.

Я чувствовала его дыхание на своих губах — тёплое, немного прерывистое, будто каждый поцелуй давался ему через силу. Рафаил был так близко, что я различала запах его кожи — тонкий, тёплый аромат, в котором смешались что-то пряное и что-то обжигающе родное, как воспоминание о доме, которого никогда не было.

Его ладонь, лежащая у меня под затылком, была горячей, натруженной — я ощущала под подушечками пальцев лёгкие шрамы, следы прошлого, о котором он никогда не говорил вслух. Пальцы его чуть дрожали, но он продолжал держать меня бережно, словно я была чем-то бесконечно драгоценным, что он боялся потерять.

Когда я провела руками по его спине, я чувствовала, как под тонкой тканью рубашки напрягались мышцы — твёрдые, выточенные веками борьбы и молчаливого терпения. Его тело было сильным, но сейчас в этой силе не было угрозы — только желание быть ближе.

Рафаил опустился ниже, скользнув губами по моей щеке, по шее. Его волосы щекотали мне кожу — густые, мягкие, пахнущие тем же самым теплом и чем-то неуловимо его. Я ощущала, как каждая клеточка его тела жаждала остаться здесь, рядом, хотя сам он, казалось, всё ещё боролся с собой, с каким-то своим глубоко спрятанным страхом.

Я подняла руку и коснулась его щеки — кожа была тёплой, натянутой от усталости. Рафаил на мгновение закрыл глаза, позволив себе утонуть в этом коротком, отчаянном мгновении. Его губы вновь нашли мои, и поцелуй был глубже, медленнее — в нём жила вся его замученная, изголодавшаяся душа.

Я ощущала, как дрожь прокатывается по его телу, но он не прекращал.
Он словно боролся за этот момент.

Рафаил дышал тяжело. Его дыхание, горячее и неравномерное, обжигало моё лицо, смешивалось с моим собственным. С каждым вдохом его губы всё сильнее жаждали касания, а тело — всё громче выдавало ту неистовую внутреннюю борьбу, которая разрывала его на части.

Его руки медленно скользнули вниз от моего лица — каждое его движение было таким осторожным, таким осознанным, что у меня перехватывало дыхание.
Кончики его пальцев ласково прошлись по моей шее, едва касаясь, будто боясь спугнуть сон.
Потом — плечи. Его ладони, широкие и тёплые, задержались там, на мгновение сжимая меня, будто Рафаил хотел вырезать это прикосновение в моей памяти.

Он скользнул дальше — обвил мою талию, ласково, трепетно, будто он пытался врастить пальцы в мою кожу, зацепиться за меня, за это реальное, пульсирующее тепло, что рождалось между нами.
И ниже.

Когда его ладони коснулись моих бёдер, я содрогнулась — не от страха, нет.
Оттого, насколько бережно он это сделал.
Мои бедра ещё были холодными, ещё влажными от крови и боли, но его прикосновения были теплее любого огня.
Он гладил меня там, словно пытался переписать моё тело заново — стереть с него каждую каплю страдания.

Пальцы Рафаила вжимались сильнее, будто боялись, что я исчезну у него в руках.
Его дыхание сорвалось с губ в едва слышный стон — сдержанный, почти страдальческий.
Словно он больше не мог выносить того, сколько боли мне пришлось пережить.
Словно он хотел взять её всю на себя.

Я ощущала его усталость, словно туманом окутывающую нас обоих.

Каждое движение Рафаила казалось медленным, выстраданным, как будто он цеплялся за последние силы только ради того, чтобы остаться рядом со мной.

Его дыхание становилось всё более тяжёлым, грубым.
Тело дрожало, не от желания, а от истощения, от той самой глубинной усталости, которую не скрыть ни перед кем.

Я почти физически ощущала его борьбу — между желанием остаться, раствориться в этом моменте, и осознанием, что его тело больше не подчиняется.
Мне захотелось сказать ему: "Давай остановимся... Пожалуйста, потом..."
Я набрала воздуха в лёгкие, чтобы прошептать это, но он опередил меня.

Рафаил чуть отстранился.
Его лицо, освещённое мягким, золотистым светом свечей, казалось почти нереальным — таким прекрасным, что сердце в груди предательски сжалось.
Плавные тени обрисовывали высокие скулы, точёный изгиб губ, легкую усталость в уголках глаз.
Он был похож на древнюю картину, где каждый мазок хранил века боли, силы и любви.

Он провёл костяшками пальцев по моей щеке, замерев на миг, будто хотел впитать тепло моей кожи.

— Тебе нужно отдохнуть, — тихо, почти шёпотом сказал он.
В его голосе была бескрайняя нежность и горечь — словно он отдавал самое ценное, что имел.

Рафаил медленно поднялся, и, легко, как перышко, поднял меня на руки.
Я почувствовала, как напряглись его мышцы — уставшие, но всё ещё надёжные.
Он держал меня осторожно, так, будто я была чем-то хрупким и бесконечно дорогим.

Свечи отбрасывали на стены танцующие тени, когда он шагал через комнату, унося меня туда, где я могла бы спать спокойно.
Каждый его шаг был как обещание: здесь ты в безопасности.

Он бережно опустил меня на широкую постель, укутанную мягким покрывалом.
Я чуть приоткрыла глаза, чтобы увидеть его — и на миг поймала его взгляд.

Рафаил смотрел на меня так, будто боялся потерять даже это мгновение.
В его глазах было столько любви и усталости, что я ощутила щемящую теплоту, разливающуюся по телу.

Он склонился ко мне, вновь коснувшись губами моего лба — нежно, бесконечно заботливо.

Я почувствовала, как кровать чуть прогнулась рядом.

Рафаил не ушёл.

Он лёг рядом, тихо, почти неслышно, будто боялся нарушить тонкую ткань покоя, которая начинала обволакивать меня.

Его рука легко, едва касаясь, скользнула по моим волосам, поглаживая их кончиками пальцев.
Эти прикосновения были такими осторожными, такими ласковыми, что моё тело невольно расслабилось, словно его тепло проникало в самую глубину моего существа.

С каждым движением его пальцев я чувствовала, как из меня уходит напряжение, как сердце начинает биться медленнее, ровнее.
Будто он невидимыми нитями вытягивал из меня всю тревогу, всю усталость, всю боль.

Я не могла видеть его лица, но знала: он смотрит на меня.
Неотрывно, с той самой тихой, нежной преданностью, которая была редкостью в этом мире.

Моё тело словно начинало вибрировать, откликаясь на каждое его движение.
Не физически — где-то глубже, там, где хранились мои самые ранимые чувства.
Как будто его прикосновения настраивали меня на волну тишины и покоя.

Сон тянул меня вниз, медленно, мягко.
Я почти позволила себе утонуть в этом тепле, почти отдалась забвению, когда вдруг...

Где-то на краю сознания, словно вспышка молнии в безлунную ночь, пронеслась тревожная мысль.
Том.

Я дёрнулась едва заметно, больше внутренне, чем телом.
Губы сами сложились в едва слышный шёпот — слова вырвались прежде, чем я осознала их полностью:

— Рафаил... — сквозь тяжёлую пелену сна я шептала, цепляясь за остатки бодрствования. — Пожалуйста... Сотри ему память...

Моя рука нашла его ладонь на простыне и слабо сжала её, как будто хотела передать остаток тревоги без слов.
Том не должен помнить.
Он не должен страдать.

Я почувствовала, как Рафаил склонился ко мне ближе, как его рука аккуратно, почти торжественно, коснулась моих волос, а затем его губы едва заметно прошептали у самого моего уха:

— Хорошо, Эйра.
Только спи...

Его голос был той самой силой, что окончательно развеяла все страхи.
Я позволила себе отпустить всё.
И на волнах его голоса, его прикосновений, его тёплого присутствия я, наконец, погрузилась в сон.

А Рафаил остался рядом.
Тихий, надёжный, оберегающий, как старый дуб, в тени которого можно было спрятаться от всех бурь мира.