Мемуары ведьмы

Застыв, я опустила голову, борясь за каждый глоток воздуха. На краткий миг мысли улетучились, оставив лишь звенящую пустоту. Шорох старухиной юбки и приглушенный стук двери резко вернули меня к жестокой реальности. Я осталась одна. Снова лицом к лицу со своими демонами. Виски сдавило, слова старухи, брошенные в очередном порыве гнева, эхом отдавались в голове: «Твои проблемы – это не мои проблемы, девице двадцать лун, а все цепляется за юбку». Знакомая, ноющая боль. Одиночество, а может, и последствия вчерашнего приключения, разрушили последние остатки самообладания. Непрошенные слезы хлынули по щекам, оставляя чистые дорожки на бледной коже. Сырой плащ, который я так и не сняла, давил на плечи невыносимой тяжестью, пробирая до костей ледяным холодом, кожа покрылась мурашками, и тело затрясло мелкой, нервной дрожью. В отчаянии я закрыла лицо руками, тщетно пытаясь остановить подступающую истерику. «Жалость...», – прошептала я, и слово это, словно горькая полынь, растворилось на языке. Проклятое чувство, тенью следовавшее за мной всю жизнь. В детстве – из-за хромоты, доставшейся мне в результате неудачных родов, моей мамаши, в юности – из-за бедности, въевшейся в кожу, как въедается запах дыма в стены нашей хибары. Но больше всего я ненавидела жалость к самой себе. Разъедающую душу, словно проказа, убеждающую в собственной никчемности и уродстве. Рыдания сотрясали тело, выворачивая наизнанку. Сил, чтобы сдерживать этот бурный поток боли, больше не было. Ноги подкосились, будто подсеченные ударом топора, и я осела на шершавый деревянный пол, обхватив колени руками. Стены комнаты давили, словно я оказалась в тесном деревянном гробу, воздух, спертый и тяжелый, давил на грудную клетку, мешая дышать. Только маленькое окошко скрашивало мрак моей телесной тюрьмы. Тонкий солнечный луч, пробиваясь сквозь серые тряпки, некогда бывшие чьей-то рубахой, ложился на пол бледной полоской пыли, как последний привет из мира, где нет боли и отчаяния. Луч казался единственным живым существом в этом затхлом пространстве, безмолвным свидетелем моего падения. В золотистой пыли медленно кружились пылинки, исполняя древний, печальный ритуал. И этот контраст между крошечным островком тепла и всепоглощающей холодной пустотой внутри казался невыносимым. Хотелось выть, исторгнуть из себя всю эту боль, но горло сдавил спазм. Вместо крика вырвался лишь хриплый, клокочущий стон. Передо мной возник образ старухи – всегда холодной, отстраненной, словно высеченной из камня. «Ты – мое наказание», – ее слова, подобно ядовитым змеям, вновь вонзились в сердце. Я зажмурилась, силясь отогнать болезненные воспоминания, но они, словно призраки, кружились вокруг, нашептывая о моей никчемности. Духота в комнате стала невыносимой, но меня бил озноб. Холод шел изнутри, из самого сердца, которое, казалось, вот-вот расколется на тысячи острых осколков. Время потеряло всякий смысл. Я почувствовала себя разбитой куклой, которой поиграли и выкинули в кострище. Сколько я так просидела – час, вечность? – не знаю. Внезапно тишину нарушил скрип входной двери, и тихое «Агнесс» вырвало меня из оцепенения.

«В баню», – прозвучал бесцветный, лишенный интонаций голос, режущий по нервам. «Иди в баню», – повторила старуха уже более резко.

Я медленно подняла голову, пытаясь сфокусировать взгляд на размытом силуэте в дверном проеме. Старуха, высокая и статная, словно древнее изваяние, стояла, небрежно подперев косяк рукой. На ее лице застыло привычное выражение – смесь безразличия и скуки.

«Зачем?» – прошептала я, голос хрипел и дрожал, словно сухие листья на ветру.

«Чтобы смыть с себя эту грязь», – старуха закатила глаза, а затем, разведя руками, с отвращением обвела мою скрюченную фигуру. «От тебя воняет, как от кабачного мужика. Кровью, потом и грязью».

Возразить хотелось, да сил не было даже головы поднять, не то, что пререкаться со старухой.

– Иди, говорю, – она сделала шаг вперед, ее тень легла на меня, словно могильная плита. – Вода горячая. Может, хоть мозги тебе на место поставит.

С трудом поднялась, цепляясь за шершавые стены, как за спасительную соломинку. Собрав в кулак остатки мужества, я побрела в сторону бани, по пути сбрасывая с плеч ненавистный, пропитанный сыростью и отчаянием плащ.

Баня была небольшой, срубленной из темных бревен. Густой, влажный воздух, пахнущий березовыми вениками и дымом, обжигал легкие. Старуха молча указала на лохань, полную темной воды, и сунула мне в руки шершавый, как наждак, глиняный кувшин. Затем, неожиданно, ее взгляд, обычно холодный и безразличный, как лед, остановился на моем лице. Наши глаза встретились. В ее пронзительно-голубых глазах, казалось, промелькнуло что-то неуловимое. Не жалость, нет. Скорее, усталая, почти вековая печаль. Как будто за этой маской суровости и безразличия скрывалась своя, глубоко запрятанная, невыносимая боль. На долю секунды мне показалось, что, между нами, сквозь зияющую пропасть непонимания и обид, протянулась тонкая, невидимая нить. Но старуха тут же отвела взгляд, словно испугавшись собственной слабости, обнажившейся на мгновение. Ее губы дрогнули, и она, отвернувшись, пробормотала себе под нос что-то неразборчивое, похожее на древнее проклятие или, быть может, на отчаянную молитву. Резко развернувшись, она вышла из бани, оставив меня наедине с пульсирующей тишиной, прерываемой лишь треском поленьев в печи да размеренным стуком капель, падающих с потолка в лохань. Тяжелые, медленные капли, словно маятник, отмеряли время в этом задушливом пространстве, пропитанном запахом дерева, дыма и мыльного корня.

Оставшись одна, я сбросила с себя остатки одежды и, обнаженная, медленно опустилась на край грубо отесанной лохани. Тяжелый вздох, словно вырвавшийся из самой глубины души, нарушил тишину. Огонь в печи потрескивал, отбрасывая причудливые, пляшущие тени на бревенчатые стены, превращая их в ожившие полотна неведомого художника. Горячий пар, клубящийся над поверхностью воды, обжигал кожу. Погрузив ноги в обжигающую воду, я не спеша сползла по стенке лохани и, наконец, с блаженной дрожью погрузилась в воду с головой.

Мир вокруг исчез, растворился в тумане. Остался лишь шум воды в ушах, да ощущение жгучего, обволакивающего тепла. Закрыв глаза, я пыталась раствориться в этом тепле без остатка, забыть о колючих, словно занозы, словах старухи, о давящем, удушающем чувстве одиночества, о собственной никчемности и прошлом дне, который будет сниться мне в кошмарах.

Горячая вода начала понемногу успокаивать. Мышцы расслабились, боль в сердце немного утихла, превратившись в тупую, ноющую пульсацию. Вынырнув на поверхность, я открыла глаза. Над головой, сквозь щели в закопченном потолке, виднелось темнеющее небо, усыпанное мириадами звезд. Маленькие искорки, словно алмазы, рассыпанные по черному бархату, мерцали в вышине, манили своей недосягаемой красотой. Это зрелище, такое далекое и безмятежное, внезапно наполнило меня странным, щемящим чувством покоя.

Я вспомнила рассказы карги о древних богах, живущих на небе, о том, как они наблюдают за людьми, как радуются их победам и скорбят об их поражениях. Лет в восемь, я свято верила в эти сказки. Сейчас же, глядя на холодные, далекие звезды, я почувствовала, как что-то теплеет внутри. Если бы они действительно существовали... видели бы они меня сейчас, здесь, в этой маленькой, дымной бане? Усталая улыбка тронула мои губы. ««Сказки»», —прошептала я, и слово это, словно легкий вздох, растворилось в густом, влажном воздухе.

Вода в лохани потихоньку начала остывать. Вынув руку, я взяла тяжелый глиняный горшок и механически, словно в забытьи, начала обливать водой свои черные, как вороново крыло, волосы. Вода, стекая по волосам, окрашенным сумахом, медленно, но, верно, превращалась в темную, почти черную жижу. Краска, сделанная из трав, никогда не отличалась стойкостью. Взяв мыльный корень, я с завидным упорством принялась оттирать кожу. Кровавые дорожки легко отходили от здоровых участков распаренного тела. Вымыв ноги и руки, обходя свежие раны, я перешла к торсу. Водя руками по груди, растирая мыльную пену, я невольно задевала чувствительные соски. От этих нехитрых движений внизу живота разлилось приятное тепло, пульсировала сладкая истома. По инерции я сжала бедра и, пронзенная неожиданным уколом удовольствия, невольно ахнула. Я ведь не ханжа и не из дремучего леса вылезла. В трактире частенько слышала, как хмельные мужики обсуждают постельные утехи, смакуя все подробности. «Девица – кровь с молоком, а грудь... как наливные яблоки, хороша, чертовка! Жаль, что блудница...» Эти обрывки разговоров, словно калейдоскоп непристойных образов, теперь всплывали в памяти. Только вот я сама никогда не была с мужчиной и не трогала себя там... а мне ведь уже почти двадцать лун. Может, накопившийся стресс, страх, или чувство жгучей несправедливости натолкнули меня на это, но здоровая рука сама собой прошлась по чувствительной груди, плоскому животу и нырнула под воду. Пальцы неуверенно скользнули по бедрам, нащупывая скрытую под водой деликатную плоть. Незнакомое, трепетное чувство волной прокатилось по телу, заставляя дышать чаще. Я зажмурилась, сжав губы, боясь даже пискнуть. Внутри все сжалось, напряглось, а потом разлилось волной сладостного жара. Стыд и любопытство боролись внутри, а рука продолжала свои неуверенные, но уже более смелые движения. И тут громкий стук кулаком об дверь, сработал как бушлат холодной воды. Резко вытащив руку из воды, я испуганно повернулась и залилась алой краской, щеки нещадно пылали, вместе в колотящимся в груди сердцем.

- Ты там что, утопилась?! Сколько можно сидеть в бане? – глухой голос за дверью принадлежал карге. Ну, конечно.

"Вот же ж ведьма старая! Подкралась, как кошка", – подумала я, лихорадочно пытаясь придумать правдоподобное объяснение своему покрасневшему виду. "Скажу, что вода слишком горячая была..."

– Сейчас, сейчас! – крикнула я в ответ, судорожно хватая полотенце и пытаясь вытереть хотя бы капли воды с пылающего лица. – Уже выхожу!

Мысли бешено скакали в голове. Вдруг карга заметит что-то... заподозрит... У нее же нюх, как у гончей. От одной этой мысли меня бросило в дрожь. Быстро накинув на себя тонкую рубаху, я наскоро завязала волосы и, сделав глубокий вдох, открыла дверь. Карга стояла, скрестив руки на груди, и буравила меня своим цепким взглядом.

– Что так долго? – проворчала она, прищурившись. – Воду всю выплескала, небось?

– Нет, – пролепетала я, стараясь не встречаться с ней взглядом. – Просто... задумалась.

Карга хмыкнула, не поверив ни единому моему слову, но все же отошла, пропуская меня на свежий лесной воздух. Легкие с жадностью впитали прохладный вечерний воздух, приятно контрастирующий с жаром бани.

– Тряпки и спирт найдешь у печки, – бросила карга, не оборачиваясь. – Как закончишь, стрелой несешься в трактир и отрабатываешь вечер. Я договорилась с Хансом.

– В трактир? – Голос сорвался на шепот. Разносить пивные кружки среди озабоченных мужиков – мечта, а не работа.

– А ты думала, что потерянный мешок с травами тебе сойдет с рук? – Карга резко обернулась, ее глаза сверкнули злым огнем. – Я просмотрела твои вещи. Мешка нет, значит, и трав нет. А микстуру готовить надо. Заработаешь и купишь у Хельги, все ясно?

Я молча кивнула, чувствуя, как ком подкатывает к горлу. А вот и ответочка от Карги, прям как по методичке. Перспектива провести вечер в трактире, среди пьяных мужчин, вызывала омерзение. Но выбора не было. Просто так, травы мне не отдадут.

Взяв себя в руки, я направилась к избе. У печки, как и сказала карга, лежала стопка чистых тряпок и бутылка со спиртом. Механически протирая тело, я пыталась отогнать от себя тяжелые мысли. Закончив с обтиранием, я надела чистую одежду, потуже завязала волосы и надела чепец. Выйдя из избы, вдохнула полной грудью прохладный вечерний воздух, пытаясь унять дрожь.

Трактир «Капитанская дочка» был недалеко, и с каждым шагом мое сердце билось все быстрее. В голове крутился только один вопрос: "Как бы пережить этот вечер?". Ответа не было. Оставалось только идти вперед и молиться всем богам, чтобы эта ночь закончилась как можно скорее. Скрипнула вывеска, и я зажмурилась на мгновение, собираясь с духом и открыв дверь, переступила через порог.