Мемуары ведьмы

Скрипнувшая дверь хижины – словно последний, затянувшийся аккорд в пьесе, в которой я, по всем законам жанра, не должна была стать главным персонажем. Выйдя из сумрака, я вдохнула полной грудью прохладный утренний воздух, напоенный запахом сосновой смолы и влажной земли. Западная дорога – едва заметная заячья тропа, вилась между вековыми соснами, усыпанная толстым слоем прошлогодней хвоей, пружинившей под ногами. Каждый шаг отдавался тупой, ноющей болью во всем теле – болезненным напоминанием о событиях прошлой ночи. Я шла, словно в трансе, измученная физически и опустошенная душевно, с единственным желанием – добраться до дома, сбросить с себя этот кошмар, как старую, пропитанную кровью и потом рубаху. Лес молчал, давя этой гнетущей тишиной, словно прислушиваясь к моим шагам, к биению моего сердца. Солнце пробивалось сквозь густые кроны, рисуя на земле причудливые узоры, но даже это не могло развеять мрака, поселившегося внутри. Создавалось ощущение, что на мои хрупкие плечи свалился весь мир – тяжелый, холодный, безразличный. Прошлый денек и правда вымотал меня в хлам, выжал все соки, оставив лишь пустую оболочку. Я брела по лесу, как побитая жизнью псина: дико уставшая, голодная, никому не нужная. Одежда, изорванная в клочья, цеплялась за ветки, словно пытаясь удержать меня, не дать идти дальше. Тишина леса, нарушаемая лишь шелестом листьев и пением птиц, почти убаюкала, почти заставила забыться, погрузиться в блаженное небытие... если бы не одно мучительное «но». Место укуса зудело адски.

Сначала я пыталась игнорировать эту навязчивую, пульсирующую мысль, заглушить ее, как надоедливую муху, но с каждой минутой зуд становился все нестерпимее, превращаясь в жгучую боль. Сейчас я была готова отгрызть себе руку, лишь бы избавиться от этого ощущения. Я с трудом задрала окровавленный край рубахи, плотно прилипший к некогда открытой ране. Ткань противно липла к коже, и от нетерпения, я резко сорвала ее с покалеченной руки. Боль была быстрой, острой, похожей на удар хлыста, пронзила всю руку от кончиков пальцев до самого плеча. Я невольно зажмурилась, на глазах проступила влага, и я зашипела, похлеще разъяренной кошки. Когда боль немного утихла, я рискнула открыть глаза и взглянуть на рану.

Не выдержав жгучего зуда и тревожного предчувствия, я резко сорвала окровавленный рукав, присохший к коже. "Ну и что там?" – прошептала, с ужасом ожидая увидеть зияющую, кровоточащую рану, возможно, даже гноящуюся. На первый взгляд, все выглядело именно так, как я и боялась: два глубоких прокола от волчьих клыков, темные, почти черные, словно дыры в преисподнюю. Кожа вокруг багровела, пульсировала, будто под ней тлели угли. Отвратительный металлический запах крови ударил в нос. Но, приглядевшись сквозь пелену страха, я заметила нечто необъяснимое. Кровотечение почти остановилось, лишь пара капель алой крови медленно скатывались по руке. Края ран, еще секунду назад казавшиеся рваными, неровными, стягивались прямо на глазах, словно затягиваемые невидимой шелковой нитью. Багровая краснота бледнела, уступая место нежно-розовому оттенку свежей, почти детской кожи. Жжение, сначала острое, обжигающее, как от раскаленного железа, теперь отдавалось тупой пульсацией где-то глубоко внутри, под кожей. Ощущение было таким, будто под кожей копошились сотни крошечных жучков, затягивая раны, сплетая новую ткань. Это было противоестественно, пугающе. "Шрамы – как вишенка на торте, только вот сам торт кто-то сожрал," – мелькнула горькая, истеричная мысль. Сердце заколотилось чаще, в горле пересохло. Что происходит с моим телом? Что со мной сделали эти твари?

«Может, из-за слюны того ублюдка?» — подумала я, с отвращением вспоминая горячее, зловонное дыхание зверя на своем лице, острые когти, скрежет клыков у самого уха. — «Или просто повезло? Хотя, с моей-то удачей... вряд ли». Вариант со слюной казался куда вероятнее. Медленно, осторожно, я провернула ладонь, чувствуя лишь легкое покалывание там, где еще недавно пульсировала дикое жжение. «Надо бы все-таки промыть, мало ли какую заразу эта псина носит,» — решила я, поднимаясь на ноги, только водоем остался, рядом с хижиной, а фляги с водой у меня в помине не было...Что ж... была не была. Осторожно, стараясь не задеть рану на ладони, я облизала пальцы. Вкус собственной крови, из-за разбитой десны, смешался с моими слюнями. Сморщившись, я провела влажными пальцами по укусам, словно гладила взбесившуюся кошку и потом попробовала на язык. Металлический привкус крови усилился, горьковатая примесь стала явственнее, оставив после себя неприятное, терпкое послевкусие. «Точно, — подумала я, сплевывая сгусток крови, — эта дрянь непростая.

Оно и понятно: лютоволки – не просто звери, а порождение тьмы, нечисть, спустившаяся с северных гор, известных как Хребет Безмолвия. Ирония, однако, заключалась в том, что Безмолвными эти горы были лишь по названию. По ночам, особенно в деревнях, прильнувших к подножию хребта, происходили вещи, от которых волосы вставали дыбом. То девица горька плачет, то волки надрывают глотки, то шёпот льется в уши, что разрывает души. Местные жители эти проклятые места обходили стороной, словно чумные, и даже упоминать о них боялись. Лишь изредка, в темном углу кабака, под покровом ночи и хмельным дурманом, осмеливались шепотом рассказывать леденящие кровь истории о Хребте Безмолвия – истории, от которых кровь стыла в жилах, а разум цеплялся за хрупкую грань реальности. Истории о пропавших без вести путниках, о странных огнях, мерцающих в горных ущельях, о тенях, принимающих облик чудовищ, и о шепоте, сводящем с ума.

Полвека назад эти горы еще были обитаемы и гордо носили имя Хребет А'шара. Горцы, народ суровый, закаленный ветрами и неприветливый, словно скалы, на которых стояли их жилища, тем не менее, открывали дорогу торговым караванам, ценя звонкую монету и возможность обменять свои товары на диковинные вещи из далеких земель. Но однажды по деревням пополз зловещий слух: народ у ашаров начал редеть. Поговаривали о странной хвори, о проклятии, о гневе горных духов. Даже торговый путь, издревле связывающий два континента, прикрыли на время, опасаясь заразы. Да так и не открыли... Деревни горцев, некогда полные жизни и звона молотков, вымерли начисто, словно выметенные невидимой метлой. На хребет, будто оплакивая своих детей, медленно опустился густой, молочный туман, поглотив вершины и ущелья, скрыв от мира следы былого величия. Туман этот не рассеивался ни днем, ни ночью, превратив некогда гордый Хребет А'шара в безмолвный, окутанный тайной Хребет Безмолвия.

Но после того, как хребет стал другим, торговцы, не желая рисковать, проложили новые пути, обходя стороной проклятое место. Старики в деревне, кутаясь в пожелтевшие от времени шали, шепотом рассказывали, что по ночам из непроглядного тумана доносятся жуткие звуки, от которых кровь стыла в жилах даже у самых бесстрашных воинов. Говорили, что это неприкаянные души ашарцев, не находящие покоя в загробном мире, проклиная всех, кто осмелится потревожить их вечный сон. А потом, словно материализовавшись из ночных кошмаров, появились лютоволки – твари, рожденные из тумана и проклятий, с глазами, горящими адским, неземным огнем. В народе их прозвали стражами тумана – безмолвными, беспощадными хранителями Хребта Безмолвия. Они стали охранять подступы к горам, разрывая на части любого, кто осмелится приблизиться. Так что теперь не только непроницаемый туман, но и эти чудовища, словно воплощение древнего проклятия, отпугивали любопытных от загадочных гор. И лишь самые отчаянные, ослепленные жаждой наживы или славы, либо самые глупые, не верящие в древние предания, рисковали сунуться в те края. Но никто из них не возвращался, чтобы рассказать, что же скрывает молочная пелена Хребта Безмолвия, навеки оставаясь пленниками тумана и его стражей.

Поговаривали, что ашары – видящие, как в старину называли ведьм да знахарей, наделенных даром исцеления и общения с духами. Много калек и страждущих уходило в те горы – кто умирать своей смертью, устав от боли и страданий, кто руки на себя наложить, не видя иного выхода из жизненного тупика. Но бывало и так, что после долгих скитаний по хребту люди возвращались преображенными – посвежевшими, здоровыми, словно заново рожденными. Так и рождались в деревнях у подножия гор невероятные истории, обрастая с годами фантастическими подробностями, превращаясь из простых слухов в настоящие легенды. Одну такую историю рассказывали чаще других, передавая из поколения в поколение, словно драгоценную реликвию. Повествовала она о старике-дровосеке, едва ноги волочившем после падения со склона. Отчаявшись, решил он отправиться на Хребет А'шара, проститься с жизнью, обрести покой в объятиях гор. А через неделю вернулся – прямой, как струна, с нездешним блеском в глазах и привычным топором на плече, будто и не было никакого падения. Рассказывал, что встретила его в горах женщина с глазами цвета горного хрусталя, холодными и пронзительными, словно сама вечность. Напоила его каким-то горьким, обжигающим отваром, да кости ему вправила с такой легкостью, словно они были сделаны из глины. Только вот в концу жизни, молчаливым стал старик, словно язык проглотил, а взгляд его, некогда ясный и приветливый, наполнился какой-то скрытой печалью. А еще поговаривали, что видели его иногда на склонах Хребта, среди горцев, словно одним из них стал, словно растворился в тумане и тайнах А'шара. Вот такие истории ходили про видящих с Хребта А'шара, истории, полные надежды и тревожного предчувствия. И кто знает, сколько в них правды, а сколько вымысла, ведь после того, как молочный туман опустился на горы, никто больше не возвращался с Хребта Безмолвия, чтобы подтвердить или опровергнуть эти легенды.

А еще в тавернах, за кружкой хмельного эля, мужики вполголоса рассказывали, что сам король, обеспокоенный зловещими слухами, лично приезжал в эти края, дабы убедиться в их правдивости. Долго он тут не пробыл, в горы сам не ходил, благоразумно опасаясь неведомой угрозы, но отряд своих лучших воинов отправил – на верную, как все понимали, смерть. И оказались правы. Вернулись лишь двое. Один – без языка, с пустыми, невидящими глазами, словно разум его был выжжен адским пламенем, а душа покинула бренное тело. Второй же, едва пересек границу деревни, упал замертво, будто подкошенный невидимым клинком, и больше не поднялся. Но перед смертью, собрав последние силы, успел прошептать о том, как отряд в непроглядном тумане разделился, как один за другим солдаты исчезали без следа, а в воздухе раздавались лишь ужасающие крики и предсмертные хрипы. Король, говорят, после этого жуткого рассказа поседел за одну ночь, словно сама смерть дохнула ему в лицо. В гневе и страхе приказал он деревни у подножия Хребта сжечь дотла, жителей – переселить подальше от проклятого места, а про Хребет Безмолвия – забыть, словно страшного сна. Словно стереть само его существование из памяти людей.

Вскоре в деревню прибыл королевский гонец, облаченный в черные, траурные одежды. С мрачным видом он зачитал королевский указ: любое проявление колдовства, будь то во вред или во благо, отныне карается смертью через сожжение на костре. А любые контакты или дела с осужденными за колдовство – измена королевству, караемая публичным повешением. И нарекли любое колдовство – Чернью, словно клеймо выжгли на всем, что связано с магией и древними знаниями.

Страх, словно ледяная тень, лег на землю, сковав сердца людей невидимыми оковами. В каждом шорохе ветра, в каждом скрипе половицы слышались шаги палачей. Люди шептались по углам, боясь произнести вслух слова «А'шара» или «видящие», словно это были имена темных богов. Знахарей и травников, которые раньше пользовались почетом и уважением, теперь сторонились, как прокаженных, опасаясь даже взглянуть в их сторону. Старые сказки о Хребте, некогда полные волшебства и чудес, стали забываться, вытесняемые из памяти жуткими историями о гневе короля и беспощадности его «псов» – охотников на ведьм.

Эти самые охотники, прозванные так простым людом, рыскали по деревням, словно голодные псы, выискивая малейший намек на колдовство, на ересь, на любое отступление от установленных правил. Пучок сушеных трав, найденный у старухи в темном чулане, мог стать причиной ее мучительной гибели на костре. Невинная детская песенка, рассказанная у догорающего костра, могла обернуться виселицей для всей семьи. Доносы стали обычным делом, отравив воздух недоверием и предательством. Соседи доносили друг на друга, друзья предавали друзей, дети отрекались от родителей. Доверие исчезло, растворившись в едкой кислоте страха. Даже родные матери боялись собственных детей, опасаясь, что те в детской наивности выдадут семейные секреты, которые люди, ослепленные ужасом, могли растолковать превратно. Мир, некогда яркий и полный красок, стал серым, безрадостным, пропитанным запахом пепла и страха.

Откуда мне все это известно, спросите вы? Объяснение до банального просто: моя старуха – редкая скряга, каких поискать. Собственных средств у меня не было, а карга, будь она неладна, выдавала деньги лишь на самые необходимые расходы. Хлеб да вода, вот и весь мой рацион. Поэтому приходилось крутиться, подрабатывать в деревенском трактире, разнося кружки с хмельным зельем и выслушивая пьяные россказни. И, знаете ли, незаурядная внешность в этом деле – большой плюс. Надев чепец и притупив взгляд, становлюсь незаметной, словно мышь. Могу часами стоять рядом, и никто меня не увидит, не услышит. А вот уши развесить, ловя каждое слово, каждый шепот – это всегда пожалуйста. Да и кто бы мне запретил? Я даже выучила пару песен, которые мужики распевают на пьяную голову, подвывая и стуча кружками по столу. Сама собой вспомнилась одна из них, и я, подражая хрипловатым голосам завсегдатаев трактира, тихонько напела:

Эй, хозяин, налей-ка нам эля,

Пусть развеет он сумрак ночной!

Есть история, братцы, для вас,

Про Хребет, окутанный тьмою.

А'шара он звался когда-то давно,

Жили там горцы, суровый народ.

Но туман опустился, густой и седой,

И пожрал он весь горный народ...

– Ах ты ж, паразитка такая! – пронзительный крик старухи разорвал тишину вечерних сумерек. Я от неожиданности поперхнулась, закашлялась, и уставилась на нее во все глаза, словно увидела привидение. За своими рассуждениями и невольным пением я совершенно не заметила, как ноги, сами собой, принесли меня к дому. Старуха, моя, стояла посреди двора, закутанная в старую, выцветшую шаль, с развевающимися по ветру черными волосами, у висков которых, седина, как бравая подруга оставила свой мимолетный подарок.

– Где тебя черти носили, я спрашиваю?! – не унималась карга, ее голос, хриплый и пронзительный, разносился по всей округе, выглядела она признаться воинственно, словно разъяренная фурия. Но потом она резко замолчала, словно онемев, когда я, понурив голову, пересекла половину двора. Ее глаза, прежде горящие яростным огнем, округлились, а морщинистое лицо вытянулось от удивления. С завидной, скоростью она начала осматривать меня с ног до головы, словно пытаясь найти объяснение моему внезапному появлению.

Мы так и стояли молча, словно две каменные статуи: она смотрела на меня, а я на нее, чувствуя, как ледяные мурашки бегут по спине. Наконец, старуха, словно очнувшись от транса, отошла от порога и коротким кивком головы пропустила меня внутрь. Я, едва передвигая ноги, со стоном начала развязывать узелки на тяжелом, промокшем до нитки плаще. Она за все это время не проронила ни звука. Молчание затягивалось, тишина, словно тугая удавка, постепенно перекрывала воздух, наполняя небольшую избу тяжелым, гнетущим предчувствием.

«Нет, это надо заканчивать. Нужно опередить её, иначе её бесконечная тирада меня просто убьет», – подумала я, лихорадочно соображая, как бы сменить тему и избежать очередной порции нравоучений. Но не успела. Старуха, словно прочитав мои мысли, окинула меня презрительным взглядом и вынесла свой беспощадный вердикт.

– Эту рубаху не спасти, снимай, – констатировала она с ледяным спокойствием, указывая длинным, костлявым пальцем, на котором, словно издевательство над моей нищетой, красовалось массивное изумрудное кольцо, на мое заляпанное грязью платье. – Опять на деньги тратить. Совершенно никакой от тебя пользы. Одна морока.

«Подождите, и это всё?!» – мысль, словно молния, пронзила мой ошеломленный мозг. Ни криков, ни упреков, ни привычных красочных проклятий. Неужели старухе в кои-то веки нечего сказать? Неясное, тревожное предчувствие, словно сеть паутин нависло надо мной, она просто так это не оставит.

P.s: Дорогие читатели, проды будут выходить по мере моих возможностей. У меня сейчас в разработке две истории, которые будут выходить одновременно. "Мемуары" сейчас активно редактируются, я скурпулезно соединяю работу, исправляю ошибки. Прошу сильно не ругать.

Если вас интересуют какие-то моменты по книге, пишите и комментируйте. Я буду рада почитать и ответить на ваши вопросы.