Семь дорог

Рассвет еще не успел разогнать ночную прохладу, когда гул голосов под окном вырвал Ки Хуна и Ин Хо из полудрёмы. Четыре утра по деревенским меркам — время священное, и такой шум мог означать только ЧП.

Ки Хун, с трудом оторвавшись от подушки, натянул первую попавшуюся футболку и, потирая слипающиеся глаза, потянулся к двери. Ин Хо уже стоял в дверном проёме, заспанный, но собранный, в помятых брюках от костюма и простой черной майке. Его взгляд, острый даже сквозь пелену недосыпа, был устремлен во двор.

Не говоря ни слова, они оба вышли на крыльцо, щурясь от бледного утреннего света.

Источником хаоса был Чон Бэ. Он возвышался у подножия ступеней, размахивая руками, как дирижер неудавшегося оркестра. Лицо его пылало краской, смесью смущения и отчаяния. Рядом с ним, создавая разительный контраст его бурной энергии, стояла девушка. Она опиралась на компактный розовый чемодан на колесиках, смотрела куда-то поверх крыши сарая, и её поза излучала предельную, почти олимпийскую скуку.

Чёрное каре обрамляло миловидное лицо, а несколько прядей были выкрашены в вызывающе-розовый цвет, словно перья экзотической птицы. Узкие джинсы, безупречно белые кроссовки, мешковатая кофта с капюшоном — весь её вид кричал о городе, о другой жизни, совершенно чуждой этому двору с грядками из покрышек.

Ки Хун, уткнувшись лбом в плечо Ин Хо, боролся с остатками сна. Веки слипались, тело ватное от вчерашнего соджу и работы в поле. Ин Хо стоял неподвижно, скользя оценивающим взглядом по прислонившемуся Ки Хуну — с легкой долей привычного недоумения, но без попытки оттолкнуть. Так и стояли: сомнамбула и его молчаливая опора.

— Наградил же меня Господь племянницей… Чжи Ён — моя кровиночка! Умница, талант, учится на… на… фламинсера!

— Фрилансера, дядя, — поправила Чжи Ён, закатывая глаза.

Чон Бэ отмахнулся, словно от назойливой мошкары.

— Суть одна. Талант! Но не в этом дело, братцы, — он шагнул ближе, понизив голос до шепота, хотя единственной свидетельницей была Жозефина, лениво жующая сено. — Дело в том, что у меня дома — кромешный ад. Она и моя Ханыль — масло и вода! Огонь и порох! Кошка с собакой! Я уже столько всего перепробовал, чтобы их примирить, но сегодня ночью жена поставила меня перед фактом: либо она, либо наш брак.

— Тётя просто не переваривает, что я не вписываюсь в её театр абсурда под названием «идеальная домохозяйка», — парировала Чжи Ён с убийственной небрежностью.

— Мне очень нужна твоя помощь, Ки Хун.

— Конечно, — вышеупомянутый тут же очнулся и выпрямился, как по струнке. — Всё, что угодно, дружище. Чем я могу помочь? Отвезти твою племянницу на вокзал?

— Ну… — Чон Бэ неловко хихикнул и почесал затылок, — там такое дело… — Он выдержал паузу и резко выпалил: — Ты не мог бы приютить её у себя до конца лета?

— Чт…

— Пожалуйста! А я тебе свой трактор дам на десять дней. На пять… Ну, на три. Ханыль всё-таки заметит пропажу.

Ин Хо, молча наблюдавший за спектаклем, испустил тяжелый, многослойный вздох. В нем читались усталость и предчувствие хаоса. Его взгляд встретился с Ки Хуном.

«Ты только посмотри на этого несчастного медведя».

— Она же тише мыши! Чистюля! Весь день в своем виртуальном мире. Вы и знать не будете, что она тут.

— «Тише мыши», — повторил Ин Хо. Его бархатный голос, с утренней хрипотцой, был насыщен скепсисом. Он кивнул на розовый чемодан. — И где предполагается разместить эту… беззвучную гостью? Наше жилье, как известно, ограничено.

— Да хоть в сарае… — буркнул себе под нос Чон Бэ, но поймав взгляд племянницы, полный ненависти, тут же предложил другой вариант. — Ки Хун, у тебя же две комнаты. Пусть в твоей и поживёт. А вы с Ин Хо… — он бросил быстрый, умоляющий взгляд на обоих, — …можете в его комнате разместиться. Кровать-то у Ин Хо большая, царская! Валетом поспите — места хватит. Как в студенчестве! Романтика!

Предложение повисло в воздухе. Ки Хун неловко почесал затылок, представляя себя и Ин Хо на одной кровати. Ин Хо закрыл глаза на долю секунды, будто молясь о терпении. Еще один красноречивый взгляд между ними. Альтернативы не было. Чон Бэ сейчас был способен на всё.

Ки Хун громко вздохнул, выражая полную капитуляцию перед неизбежным. Всё-таки с Чон Бэ они дружили с детства и все тяготы делили напополам.

— Ладно… — пробурчал он. — До конца лета… комната твоя, — кивнул он Чжи Ён. — Мы обустроимся с Ин Хо как-нибудь. Но если хоть что-то в доме начнёт меняться… или Жозефина тоже станет розовой, а по ночам зазвучит блэк-метал…

— Не начнёт! Не станет! Не зазвучит! — затараторил Чон Бэ, передавая в руки Ин Хо розовый чемодан. — Спасибо вам, родные! Вы спасли мою семью! Вот, устраивайся, солнышко! Всё будет замечательно, я вечерком обязательно заскочу.

Чжи Ён с легким фырканьем попрощалась со своим дядей и внимательно осмотрелась: её взгляд скользнул по Ки Хуну, по Ин Хо, по фасаду дома, огороду. Задержался на Жозефине.

— Ну, салют, — произнесла она с едва заметным кивком. — Благодарствую за кров. Постараюсь не нарушать ауру вашего сельского эдема. Козу трогать не стану, обещаю. — Она направилась к двери, которую уже держал для неё открытой Ки Хун. — Моя комната где, говорите? Туда? — она ткнула пальцем куда-то вглубь дома.

— Вторая дверь слева, — пробормотал Ки Хун, пропуская её. — Там… по-спартански.

Чжи Ён перешагнула порог, розовый чемодан громыхнул по деревянному полу. Она окинула комнату беглым, оценивающим взглядом: простая кровать, грубый стол, полки с банками, садовым инвентарем и книгами.

— Очаровательно, — констатировала она без тени иронии. — Настоящий мужской мирок.

Ки Хун и Ин Хо снова обменялись взглядами. Мысль была общей: «До сентября. Выжить любой ценой».

Чжи Ён тем временем открыла чемодан, извлекла ноутбук в стильном чехле и розовые беспроводные наушники, игнорируя хаос переезда. Она принялась создавать свой уютный островок в центре внезапно перекроенной реальности двух мужчин.

— Ещё два часа сна, — попросил Ин Хо, прикрывая уставшие глаза.

— Три, — кивнул Ки Хун.

***

Ин Хо лежал на спине, ближе к стене, накрытый лёгким пледом до пояса. Глаза были закрыты, но ровное дыхание ещё не установилось. Дверь скрипнула, впуская полоску света из коридора. Ки Хун стоял на пороге, неуклюже сжимая в руках перьевую подушку.

Он подошел к краю кровати и замер. Взгляд скользнул по неподвижной фигуре Ин Хо, по свободной половине матраса, показавшейся внезапно очень узкой. Тишину нарушал только тикающий будильник в закромах навесных полок.

— Ну… Вальтом?

Ин Хо не открыл глаз.

— Не хочу нюхать твои ноги, Ки Хун.

Ки Хун фыркнул, и напряжение заметно спало.

— Будто у тебя они благоухают Ниной Ричи.

Ин Хо приоткрыл один глаз. Он повернул голову, посмотрел на Ки Хуна, стоящего, как наказанный школьник.

— Это женские духи, болван. Ложись уже.

Ки Хун колебался еще секунду, потом сдался. С облегчением и лёгким стыдом он швырнул подушку на свободную половину кровати, чуть ближе к краю. Матрас мягко прогнулся под его весом. Он лёг на спину, стараясь занимать как можно меньше места. Уткнувшись взглядом в потолок, где плясали тени от веток за окном, он вздохнул. Расстояние между ними было в ладонь, но казалось пропастью. Ки Хун чувствовал тепло, исходящее от Ин Хо, слышал его дыхание.

— Что думаешь насчёт…

— Спи, Ки Хун, — прервал его Ин Хо. — Или я задушу тебя.

Больше слов не было. Усталость, накопившаяся за день — нервная, физическая, эмоциональная — накрыла их обоих тяжелой, неподъемной волной. Напряжение в мышцах Ки Хуна начало медленно растворяться, дыхание стало глубже, ровнее. Он повернулся на бок, спиной к Ин Хо.

Бизнесмен первым переступил грань сна. Его дыхание стало совсем ровным, глубоким, едва слышным. Ки Хун, слушая этот звук, этот ритм, почувствовал, как последние оковы напряжения спадают. Веки налились свинцом. Он потянулся, нога неловко дёрнулась, случайно коснувшись ноги Ин Хо под одеялом. Тот не проснулся.

Ки Хун усмехнулся про себя. «Женские духи», — мелькнула мысль, уже теряющая четкость. Темнота стала мягкой, обволакивающей. Он больше не боролся — провалился в сон так же внезапно и глубоко, как падает в воду капля дождя.

***

Тёплая тишина вошла в дом вместе с Чжи Ён. Она оказалась незваной, но удивительно душевной гостьей. Розовый чемодан скромно притулился в углу бывшей комнаты Ки Хуна, а сама девушка вплелась в их дни без лишнего шума. Главным местом её обитания стал обеденный стол. Там, напротив Ин Хо, погруженного в рабочие документы на ноутбуке, она сидела, укутавшись в зелёную кофту, и что-то создавала на своем тонком лэптопе — виртуальные комнаты для невидимых заказчиков. Иногда их взгляды встречались поверх экранов: он видел сосредоточенную складочку на её лбу, она — глубокую усталость в его глазах. Не было слов, только тихое жужжание ноутбуков и мирное потрескивание старого дома.

Ужины она пропускала с завидной регулярностью. Сидя на крыльце, поджав ноги, она увлеченно играла в телефон. Ин Хо, проходя мимо с лейкой, как-то разглядел экран: стальные шарики летели по причудливым траекториям, стараясь упасть как можно дальше в цифровую бездну.

Она изредка совершала обходы владений. Обходила грядки с томатами, разглядывая их с видом биолога, изучающего инопланетную флору. Пинала ногой старую шину. Стояла у загона Жозефины, наблюдая, как та жуёт… Жозефина вообще много чего жевала в течение дня. Всего и не перечислишь.

Ки Хун, вспотевший и перепачканный землей, предлагал:

— Хочешь, покажу, как морские узлы вязать? Или сорняки полоть? Расслабляет.

Чжи Ён брезгливо морщила нос.

— Спасибо, нет. Земля под ногтями — это не мой концепт. У меня клиент ждет визуализацию лофта в стиле биофилического урбанизма. Это требует стерильности мысли.

И она разворачивалась, уходя обратно к своему виртуальному миру.

***

Жара стояла невыносимая. Воздух звенел от стрекоз и пчелиного гула. Ин Хо, скинув рубашку и обнажив потный торс, возился с разобранным насосом у колонки во дворе. Грязные руки, разбросанные инструменты, лужица мутной воды под ногами; он копался в механизме, стиснув зубы от раздражения.

Именно в этот момент из тени веранды материализовалась Чжи Ён. Она остановилась в метре, скрестив руки. Её розовые пряди казались ещё ярче на солнце. Взгляд скользнул по грязным рукам Ин Хо, масляным пятнам на брюках и в конце задержался на напряженных мышцах спины.

— Эй, — позвала она ровным голосом, без предисловий.

Ин Хо вздрогнул от неожиданности, чуть не уронив гаечный ключ.

— Ты же богатый, из города. Можешь раздобыть травку?

— Я сделаю тебе скидку на юность и проигнорирую столь глупую просьбу.

— Да бро-ось, я видела в клипах. Все богатые скручивают доллары в трубочки и…

— Чжи Ён, — Ин Хо мягко позвал её по имени, наконец-то отвлекаясь от гидростанции. Он посмотрел на девушку сверху вниз и прищурился. — Будь добра, попроси Ки Хуна поставить чайник на плиту.

— Ты просто хочешь меня сплавить, — она закатила глаза. Всё её внимание переключилось на кур, что гуляли за низким деревянным забором.

Полчаса назад Ки Хун заботливо угостил их арбузными корками.

— А их скоро на суп? Можно будет посмотреть на это?

— Ки Хун не рубит своих курей. Он дал каждой курице имя и называет себя их папой.

— Он им имена дал? — Чжи Ён подняла бровь, думая, что её разыгрывают. Хоть она раньше и не замечала за Ин Хо склонность к розыгрышам, что-то всё-таки у неё в голове не складывалось. — Всем?

— Люси, Клара, Марфа, Белла… — перечислял Ин Хо без задней мысли, ковыряя ключом механизм. — Больше не помню. Но знаю точно, что петуха он назвал Танос.

— Он…

— Идиот? Возможно.

— И ты его всё равно любишь?

Ин Хо выпрямился, осматривая свою работу. Он потянул рукоятку — насос ожил и заурчал, выплевывая струю чистой воды в ведро. На секунду в его глаза мелькнуло удовлетворение.

— Мне интересен его жизненный подход.

— И ради этого ты оставил свою прежнюю жизнь?

— Пожертвовал чем-то ради него.

— Ради Ки Хуна?

Он отвернулся к насосу, сделав вид, что проверяет соединение, хотя насос уже исправно работал.

— Ради подхода.

***

Тёплый вечер на кухне пах свежеприготовленным ужином. Ин Хо аккуратно перекладывал жаркое в глиняный горшок, пока Чжи Ён, подперев щеку, играла в игры на своём смартфоне.

Тишину взорвал Ки Хун, влетевший с пустой пачкой сигарет в руке.

— Она курит! — выпалил он, уставившись на Чжи Ён.

Девушка медленно оторвала глаза от телефона.

— Я?

Ин Хо, не отрываясь от готовки, буркнул себе под нос.

— Она взрослая для твоих нотаций.

— Взрослая?! — Ки Хун аж подпрыгнул от возмущения. — Да ей двадцать один! Глаза-то раскрой, Ин Хо. Она же ещё совсем девчонка, а тащит в себя эту гадость! Ты видела, что там нарисовано?! Мёртвые младенцы! Это тебя ни на какие мысли не натолкнуло?

Чжи Ён вздохнула с преувеличенным страданием.

— Во-первых, я брала твои сигареты не с младенцами, а с раком лёгких. А во-вторых, ты мне не мать.

— Ин Хо!

— Она права, — следующий пожал плечами и накрыл кастрюлю полотенцем. — Ты ей не мать и не отец. И даже не родительская фигура. Что ты от неё хочешь?

Не найдя поддержки, Ки Хун стушевался и скрестил руки.

— Просто зачем тебе это?

— А что? Вы двое бегаете на крыльцо каждые два часа. Ещё и включаете своё деревенское музло — расслабляетесь. Я тоже хочу.

— Слушай, раз тебе скучно… Сегодня в церквушке у каменного моста, отец Канти проповедь читает. Про… ну, про добро там, про терпение. Люди слушают, чай пьют после.

— Проповедь и чаепитие? Серьезно?

Чжи Ён уставилась на Ки Хуна, как на говорящего медведя.

— А что? Живое христианское слово. Небось в городе попсы да гаджетов такого не услышишь.

Ин Хо замер с ножом в руке. Он слегка наклонил голову, оценивая серьёзность его слов.

— Я атеистка с пеленок. Для меня все эти собрания — чистой воды цирк. Клоуны в рясах.

Ки Хун поперхнулся воздухом и покосился на неё исподлобья.

— Сейчас взяла и оскорбила всех верующих… Отец Канти — уважаемый человек.

— Сделай, как он просит, — неожиданно вклинился в разговор Ин Хо. Все взгляды тут же стали направлены в его сторону. — И тогда я дам тебе одни интересные японские сигареты, которые ты просила на днях.

Чжи Ён обдумывала его слова недолго, после чего криво усмехнулась и хлопнула себя по колену.

— Чёрт с вами! Где там этот мост? Куда топать?

Она умчалась к себе в комнату, не слыша, как Ки Хун ей вдогонку кричит:

— Чтобы дома была не позже десяти! — Он посмотрел на Ин Хо восхищённым взглядом. — А здорово ты с ней. Опять твоя «стратегия» в действии, бизнесмен?

Но лицо Ин Хо оставалось беспристрастным и загадочным, когда он подошёл к Ки Хуну и шепнул на ухо:

— Нет. Ты что, не знал, как умеют развлекаться богатые? Мы сворачиваем доллары в трубочку, затем…

Лицо Ки Хуна вмиг побелело от услышанного и горячего дыхания возле ушной раковины.

— Да шучу я. Просто хотел, чтобы ты наконец-то от неё отстал, а она перестала быть такой занозой в заднице.

Ки Хун возмущённо хлопнул того по плечу и отпрянул на шаг назад.

— Давай, когда тебе нужно будет мне довериться, я буду… — Ин Хо приложил два пальца к подбородку и поднял глаза к потолку.

— Подмигивать?

— Слишком очевидно. Я могу наклонять голову и смотреть тебе в глаза.

Ки Хун закатил глаза, не принимая его слова всерьёз.

— Может, ещё танцевать начнёшь?

— Ладно. Моё дело — предложить.

***

Пыль висела в воздухе старой церквушки, а закат стучался в витражи, изображавшие святых с выцветшими лицами. Здесь пахло ладаном и легкой затхлостью. Обитатели храма были его точным отражением: прихожане с лицами, вылепленными будничными заботами и немудреной набожностью. Их тихий шепот сливался в единый гул, и в этом сонном царстве Чжи Ён чувствовала себя инородным телом. Её черный капюшон был самым темным пятном в ряду, а поза — воплощением отстраненности.

Проповедь началась. Отец Канти вознесся на амвон, его голос зазвучал мерным треском — округло, плавно, с паузами, рассчитанными на вздохи понимания. Он говорил о вечном: о добре, кротком и всепобеждающем, о зле, подкрадывающемся к нерадивым душам, о любви к ближнему, которая была единственным спасением в мире, полном соблазнов и скорбей. Его речь текла, как густой сироп, сладкая и удушающая, обволакивая слушателей наставлениями о моральных устоях, семейных ценностях и спасительной силе веры.

Чжи Ён смотрела на трещину в каменном полу у своих ног, выхватывая отдельные слова — «милосердие», «прощение», «свет» — и чувствовала, как скука тяжелеет в груди свинцовой гирей. Ее мысли блуждали где-то далеко.

— И чтобы мы могли ощутить эту любовь, эту связь с Господом, — возгласил Отец Канти, раскинув руки в широком жесте, — давайте пригласим кого-нибудь из вас, братья и сестры, поделиться тем, как вера осветила ваш путь на этой неделе. Кто желает?

Как по волшебству, лес рук взметнулся вверх. Старушки, седовласые мужчины, молодые матери — все потянулись к невидимому спасительному свету. Лишь одна фигура в конце ряда осталась неподвижной. Чжи Ён вжалась в скамью, натянув капюшон так низко, что виднелся лишь круглый подбородок и сжатые губы.

Но взгляд Отца Канти, опытного рыбака душ, уже скользнул по рядам и зацепился за этот островок сопротивления. Улыбка на его лице стала чуть шире.

— Вижу новые лица. Юная леди в конце! Не робей, дитя мое, выходи, поделись с нами. Господь любит смиренных сердцем.

Все люди обернулись. Десятки пар глаз уставились на черный капюшон. Чжи Ён замерла, на миг ощущая жар на щеках под тканью. Затем, с резким движением, словно срывая с себя невидимые путы, она встала. Походка ее к амвону была нерешительной, но в глазах, мелькнувших из-под капюшона, читалось не смущение, а нечто острое, колючее.

Оказавшись рядом с Отцом Канти, она посмотрела на прихожан. Она сложила руки для молитвы, но не смиренно, а преувеличенно театрально, а затем закрыла глаза.

Ее голос, сначала тихий, но пронзительный, зазвучал в гробовой тишине, нарочито слащаво, подражая интонациям священника.

— О, Боже, — начала она, закатывая глаза к потрескавшемуся потолку, — как же я благодарна тебе! Благодарна за этот дивный мир, полный… — она сделала паузу, — бессмысленных смертей! Да! Спасибо за них! И за голод, который точит детей где-то далеко в Африке. И за войны… о, особенно за войны! Как же они украшают твоё творение!

Отец Канти остолбенел. Его улыбка застыла, превратившись в маску ужаса. По рядам прошел шокованный гул.

— И конечно же, — Чжи Ён повернулась к столу с чайными чашками, приготовленными для прихожан после службы, — как не сказать спасибо за этот чудесный, бодрящий чаёк! Он идеально помогает закрыть глаза на все ужасы жизни. И наслаждаться добром и любовью. Аминь!

Последнее слово она выпалила с такой силой сарказма, что оно отдалось эхом в мертвой тишине. Она резко опустила театрально сложенные руки, и в её глазах теперь открыто горел вызов, смешанный с горькой усмешкой.

На сцене церкви, среди запаха воска и пыли, повисло не благостное молчание, а тягостное, оглушающее недоумение и стыд. Лицо священника пылало.

***

Ин Хо, погруженный в анализ рыночных тенденций на планшете, поднял взгляд не сразу, а лишь когда её тень скользнула по крыльцу. Он отметил не ритм шага, а его аритмию — сбивчивость, тяжесть. Плечи были не просто сгорблены, а сведены внутрь, как у раненого зверька, пытающегося стать меньше. Она миновала его, не встретившись взглядом.

Затем — не шум, а хаотичная симфония: резкое шуршание ткани, глухой стук предметов, падающих куда попало. Это был звук не сбора вещей, а бегства.

Ин Хо замер в дверном проеме, наблюдая. Чжи Ён стояла спиной, сметая вещи в зияющую розовую пасть чемодана. Её руки дрожали. Свет лампы выхватил влажный блеск на скуле — одинокую каплю, которую она даже не попыталась стереть.

— Чжи Ён, — его голос был не громким, но обладал плотностью, способной прорезать хаотичные звуки — Проповедь оказалась чересчур… каталитической для твоего мировоззрения?

В проёме возник Ки Хун. Его спокойное лицо мгновенно сменилось тревогой.

— Чжи Ён? — он посмотрел на Ин Хо с быстро-растущей агрессией. — Чё ты ей сказал, что она плачет?

Ки Хун инстинктивно двинулся к ней, но Ин Хо был точнее. Его пальцы замкнулись на чужом запястье не грубо, но с неоспоримой твердостью.

Ин Хо вернул внимание к Чжи Ён; его голос обрёл новую, чуть более мягкую интонацию:

— Чжи Ён, что произошло?

Она повернулась. В глазах бушевала смесь ярости, глубокого унижения и чего-то хрупкого, детского.

— Деревенский совет вынес вердикт: депортация. За сатиру в святая святых. А главная обвинительница — моя драгоценная тётушка. Она развела целую тираду про «сатану», «позор рода», про… Ладно, — она неожиданно для всех всхлипнула. Розовые пряди взбились на макушке. — Потом пришёл дядя, и он был очень зол. Сказал… что мама была права. Что правильно сделала, выгнав меня из дома. И что я безнадёжный случай… — последние слова прозвучали как приговор, вынесенный самым ненавистным судьей — тем, от кого ждали хоть тени защиты.

Ки Хун выдохнул резко, как от удара в солнечное сплетение. Шок сменился вспышкой гнева.

— Выгнала? Твоя мать? — Он смотрел на Чжи Ён, словно видя её впервые, сквозь призму этого жестокого откровения. — И затем Чон Бэ привёз тебя сюда, как нежелательный багаж?

Ин Хо зло посмотрел в его сторону, ведь Ки Хун только после сказанного осознал, как грубо прозвучали его слова.

Чжи Ён больше не боролась. Слёзы беззвучно потекли, смывая последние остатки бравады. Она опустилась на край кровати, спрятав лицо в ладонях — маленькая и бесконечно одинокая в центре чужой комнаты.

Хозяева дома сели по бокам от неё, как молчаливые стражи. Ки Хун открыл рот, будучи готовым излить поток утешений и проклятий в адрес семьи Чон, но Ин Хо остановил его едва заметным, но властным взглядом.

И тогда заговорил он сам. Его голос был низким, ровным, как тихая вода глубокого источника. Он смотрел не на плачущую девушку, а куда-то в пространство перед собой, обращаясь к сути вещей:

— Остроумие — это острый меч, Чжи Ён. Им можно защитить себя или неосторожно ранить. Но наличие меча не делает воина злом. Оно делает его вооруженным. — Его взгляд скользнул к Ки Хуну. — Мы все вооружены чем-то. Ки Хун, например, вооружен патологической верой в то, что Жозефина понимает его монологи о погоде и дает ему дельные советы.

— Ты вообще что ли? — прошипел Ки Хун, но протест был лишен силы.

Ин Хо продолжил и каждое слово обретало вес:

— Суть не в оружии. Суть в том, кто объявляет тебя врагом. Твоя семья сдала тебя под натиском собственных страхов и несоответствию их шаблону. Готовность отречься от плоти и крови ради иллюзии порядка… Это их поражение. Не твое, Чжи Ён.

Девушка подняла заплаканное лицо. Слезы еще блестели, но в ее глазах, таких разрушенных минуту назад, появилась благодарность. Она шмыгнула носом и грубо вытерла лицо рукавом.

— Мне нужно умыться.

Когда дверь в ванную закрылась, Ки Хун повернулся к Ин Хо. Его взгляд был сложным сплавом восхищения, остаточной ярости и глубокого вопроса.

— Ты редко говоришь так открыто о таких вещах.

Ин Хо не ответил сразу. Его взгляд был прикован к пустому месту на кровати, где только что сидела Чжи Ён. В его обычно непроницаемых глазах читалась глубокая, знакомая усталость.

— Потому что я вижу сломленного ребенка, которому недодали любви. Её вызывающее поведение — это не злонамеренность. Это крик о помощи, который никто не услышал до сих пор.

***

— А что ты сказала, если не секрет? — спросил Ки Хун, смотря, как Чжи Ён и Ин Хо сидят рядом на крыльце. Он курил, Ин Хо воздержался.

Чжи Ён фыркнула, коротко и беззлобно.

— Ну, примерно то же, о чем всё время кричат новости. Только в лицо святому месту. Спросила, как так выходит, что их всемогущий Бог смотрит на всё это сверху: на детей, которые умирают от голода прямо сейчас, на войны, где люди режут друг друга во имя Его же, — она махнула рукой, как бы отмахиваясь от тяжести собственных слов. — Сказала, что благодарить Бога за это — как благодарить поджигателя за красивый огонь, пока твой дом горит. Довольно цинично, да?

Ки Хун хотел что-то сказать — может, возразить, может, успокоить, но не нашёл подходящих слов, потому сделал вид, что очень заинтересован звёздами. Тогда ему на помощь пришёл Ин Хо.

— Твои вопросы не новы. Их задавали тысячи лет и задают до сих пор. — Он сделал небольшую паузу, давая словам осесть. — Легко винить Бога в человеческом безумии. Как если бы отец, давший сыну острый нож и научивший им пользоваться, был виноват в том, что сын пошел и кого-то этим ножом зарезал. Бог дал свободу — страшный дар. И мир — это поле, где мы, люди, постоянно роняем этот нож, бьемся им о камень, а иногда режем друг друга и себя. Голод, войны… это не Божье попустительство. Это человеческое неумение, жадность и страх. Следствие той самой свободы, которой мы так дорожим и так бездарно распоряжаемся.

— Это… — Чжи Ён прищурилась, обдумывая услышанное.

— Бог не обещал нам рай на земле, Чжи Ён. Он предложил путь. А мы вечно сворачиваем, спотыкаемся и виним в этом того, кто нас направляет. Твоя боль от несправедливости мира — правильная боль. Но адресовать её стоит не тому, кто дал свет, а тем, кто упорно гасит свечи.

Ки Хун молча докурил сигарету, потушив окурок о забор. Искры посыпались на землю, плавно затухая в темноте. Он смотрел то на Ин Хо, то на Чжи Ён, понимая, что стал свидетелем чего-то важного — не спора о вере, а попытки одного раненого духа протянуть руку понимания другому, сквозь колючую проволоку скепсиса.

Слова Ин Хо не оправдывали Бога в её глазах, но они сняли с Него обвинение в прямом злодействе, переложив тяжесть ответственности туда, где она, возможно, и лежала — на человеческие плечи.

— Эй, богатый дядя из столицы, — голос Чжи Ён вернул себе привычную хрипловатую нотку. — А что насчёт того вознаграждения? Я свою часть сделки выполнила. Где мои легендарные японские сигареты?

Ин Хо не сразу повернулся к ней. Сначала его взгляд скользнул в сторону Ки Хуна: его глаза медленно округлились, полные немого вопроса и нарастающей тревоги: «Ты что, серьезно?!»

Тогда Ин Хо сделал это. Он медленно наклонил голову в сторону Ки Хуна и долго смотрел ему в глаза. Тот самый обговоренный жест. Верь мне. Всё в порядке.

Ки Хун позволил себе расслабиться, сражённый внезапной интригой.

Ин Хо, не отводя взгляда от Ки Хуна, медленно засунул руку в карман брюк. Его пальцы нащупали что-то, и он извлек пачку. Небольшую, стильную. На ней красовались изящные иероглифы и нежная веточка сакуры. Цвет упаковки — матово-розовый, почти в тон прядям Чжи Ён.

Чжи Ён ахнула от неожиданного восторга.

— О, серьезно? Вау! — она почти выхватила пачку из его руки, любуясь дизайном. — Выглядит круто!

Быстрыми движениями она сорвала целлофановую упаковку, отогнула фольгу… и замерла.

Внутри пачки лежали белые цилиндры с фильтром. Однако вместо табака наполнением служила обычная розовая жвачка.

Наступила секунда абсолютной тишины. Чжи Ён уставилась на содержимое, её брови поползли к волосам, а рот приоткрылся от изумления.

И тут грянул гром. Это был Ки Хун. Его сдержанный смех сначала прорвался хриплым всхлипом, а затем перерос в настоящий, гулкий, раскатистый хохот. Он схватившись за живот, тряся головой и стуча кулаком по колену.

— О-о-ой! — Чжи Ён закатила глаза и с наигранным восторгом начала хвалить своё новое приобретение. — Япо-онские! Ро-озовые! Ха-ха! Ин Хо, ты такой гений! Блеск…

Ин Хо пожал плечами и едва заметная искорка удовлетворения мелькнула в его обычно непроницаемых глазах.

Вид Ки Хуна, который смеялся так искренне и громко, как давно, наверное, не смеялся, был слишком заразителен. Она тоже рассмеялась.

Тишину вечера, еще хранящую отголоски недавнего смеха, разорвал нервный скрип калитки и тяжелые шаги. Чон Бэ вошел во двор, но не своим привычным размашистым шагом. Он шел медленно, плечи были сведены, голова низко опущена, как у человека, несущего неподъемный груз.

Ки Хун, только что успокоившийся после приступа хохота, увидел его первым. Что-то внутри него щелкнуло. Все воспоминания — о слезах Чжи Ён, о жестоких словах её семьи, о её одиночестве — вспыхнули ярким, яростным пламенем. Он сорвался с места, как сломанная пружина, и через секунду был перед Чон Бэ. Его руки вцепились в мятый воротник рубашки друга с такой силой, что тот аж отшатнулся.

— Какого чёрта ты здесь делаешь?

Чон Бэ не сопротивлялся. Он висел в руках Ки Хуна, его глаза были полны стыда.

— Ки Хун… Погоди… — он хрипел, пытаясь отдышаться. — Я виноват. Смена была адская, Ханыль орала, потом этот скандал в церкви… Голова гудела и я наговорил лишнего. Я люблю свою племяшку, она же… она как дочь мне! Я просто болван.

— Да уж, болван…

Ки Хун не отпускал, но его хватка чуть ослабла. Ярость в его глазах смешивалась с недоверием и обидой за девчонку, которая уже стала частью их странного маленького мира.

— Поехали домой, солнышко? Пожалуйста? Прости дядю, дурака старого. Обещаю, Ханыль больше не станет тебе докучать.

Все взгляды устремились на Чжи Ён. Она стояла, слегка отклонившись назад, к Ин Хо, как будто ища незримой опоры. Ее розовая прядь упала на лоб. Она смотрела на Чон Бэ долго, оценивающе, а потом… усмехнулась. Коротко и беззлобно.

— Долго злиться — не мое кредо, дядь. Ты извинился. Принято.

Чон Бэ вздохнул с таким облегчением, что чуть не рухнул.

— Вот и славно! Идём домой?

Но Чжи Ён не сделала шаг навстречу. Она осталась сидеть на крыльце, подле Ин Хо. Ее взгляд скользнул по лицу Чон Бэ, потом перешел на Ки Хуна, все еще напряженного, но уже отпустившего его воротник, и остановился на спокойном, непроницаемом лице Ин Хо.

— Не-а. Я остаюсь здесь.

Ин Хо, довольный, как мартовский кот, помог ей подняться и зайти в дом.

Ки Хун последовал за ними, но, остановившись на крыльце, решил повторить слова Ин Хо, которые тот сказал в доме. Но повторил, как смог.

— Слова — это меч. А меч — это патология. И вообще, каждый из нас вооружён. Понял?

— Чё?

Чон Бэ приподнял одну бровь, не понимая, что Ки Хун хотел этим сказать.

— Чё? Чё? Домой иди, вот чё! И трактор мне свой завтра пригони.

Дверь за ним закрылась. В этот вечер дом был полон тепла и любви.

И храпа. Для Ин Хо стало неприятным сюрпризом, что Ки Хун храпит и лягается во сне ногами. Но и это стерпеть можно, ведь…

«Дорогих людей мы терпим, не взирая ни на что. И закрываем глаза на все трудности.»