Владыка забвения: Пламенное Сердце

Всем было ясно: найденный ребенок не мог быть Мираном. Но никто не решался сказать это Иветте. Она стояла, словно окаменев, и вновь и вновь возвращалась к воспоминанию о том дне, когда нашла его тело у дворца. Дьяволица исцеляла его, выхаживала, растила. Потом Миран стал мужчиной, сумел завладеть ее сердцем... и ушел, оставив после себя пустоту и сотни вопросов.

Убеждать Иви не требовалось. Она и сама видела: перед ней мальчишка, лишь похожий на Мирана. У того были родинки — на руках, шее, спине. Она помнила, как любила целовать их. А этот ребенок был чист, и даже глаза его были другого оттенка. Иветта вздохнула и позволила Гвиневре заняться исцелением: эльфийка справилась бы лучше.

Когда Генерал взглянула на свои окровавленные руки, в ней проснулись сомнения. Может, стоит остаться рядом с этим мальчиком? Но она хотела уйти... Стоило ли теперь? В замешательстве Иви смотрела на алые капли, стекающие с ее пальцев, пока не ощутила на плече осторожное прикосновение.

— Эй, ты в порядке? — негромко спросил Нортон, дотрагиваясь к дьяволице. — С ним все будет хорошо.

— Я пойду помогать остальным, — подавлено сообщила Иветта.

Еще несколько дней на Небесах шла тяжелая работа. Воины Экссолиума поставили лагерь. Нортон воскрешал и создавал новых драконов: многие были так изувечены, что не могли двигаться. Гвиневра с лекарями лечила тяжело раненых и провожала в последний путь тех, кому уже не помогала магия. Люцифер следил за порядком среди ангелов, примкнувшим к экссолийцам. Иветта сверяла списки погибших и выживших.

Руками Нортона были воздвигнуты котлы, палатки, еда и одежда. Одиноко сидя в шатре при свете свечи, он радовался самому чувству, что может быть полезен, что на него опираются. Но с каждой новой просьбой внутри завивался червь сомнения: не слишком ли охотно все тянутся к нему лишь ради выгоды? И пусть на лицах сияли улыбки, пусть многие склонялись перед ним, он замечал, как иной человек рассматривал чашу, сделанную им с усердием, и уже через миг отковыривал цветной узор с ее стенок. Тогда Норт стал спрашивать прямо — чего бы люди хотели. Но и это не приносило покоя. Как ребенок с новой игрушкой, человек бегал, восхищался, а на завтра бросал и искал другое. И в тот миг Мессия понял: смертные существа непостоянны.

За все время в Экссолиуме он видел слишком многое. Мужчины клялись в верности — и завтра уходили к другим. Отцы целовали детей — и проходили мимо, будто они чужие. Женщины пряли интриги, мешали более юным, вместо того чтобы делиться мудростью. Дети дрались, а родители оставались глухи. Все это повторялось снова и снова.

С каждым днем Нортон все острее чувствовал: он делает мало, он делает плохо. И все же продолжал исполнять каждую просьбу, пока хватало сил. Только так его любили, ведь человеку не нужен тот, кто не приносит пользы.

Не верилось Нортону, что с Небесами покончено. Столько лет он шел к свободе, к избавлению от оков, к миру для каждого — и вот, когда цель достигнута, в сердце его ничего не дрогнуло. Ни торжества, ни радости, ни облегчения. Не было счастья и в глазах выживших: ужас войны навсегда отпечатался на их лицах. Бойня, начатая из-за прихоти верхов, унесла слишком много невинных жизней. Больше всего жалко было детей. Потому, видя, как Иви заботится о найденном мальчике, Норт не осуждал ее.

Но мысли не оставляли его. Слова Сатаны и Эридана возвращались вновь и вновь. Оба знали большее, оба скрыли правду, и это тревожило его сильнее, чем пережитое. Сможет ли он спуститься в Ад, чтобы узнать ответы у Сатаны? Норт ясно помнил, как тот некогда перенес его на поверхность, но дороги обратно он не знал.

Совесть же грызла его за смерть Аспидиона. Мог ли он что-то изменить? Повлиять на выбор Эридана? Почему тот избрал именно Гвиневру? Норт надеялся, что с падением Небес перед ним откроются все карты, но судьба лишь приоткрыла одну-две и тут же выставила целую колоду.

Тяжело вздохнув, он провел пальцами по спутанным волосам, заплел их в косу и стянул завязкой из Мглы.

«Слишком легко все это дается... Мне должно быть труднее. Чем я заслужил такую силу?» — думал Мессия, забывая о днях учебы в поместье Гемоку, уроках Сатаны, практике в хижине знахаря, о помощи Гвин. Но мысли возвращались к первопричине, что принесла ему эту власть. «Что же было написано в контракте Сатаны? Он обманул ребенка... Но чего еще ждать от Дьявола?»

Зашелестела ткань шатра, и внутрь вошла Гвиневра, поправляя подол черного платья. Она осторожно присела на край кровати и вытянула ноги.

— Мы только что закончили с последними ранеными и погибшими, — тихо сообщила она.

— Хорошо. Завтра я распоряжусь, чтобы их тела уложили на драконов. Так никому не придется утруждать себя. — пробормотал Норт, ничуть не удивленный ее появлению.

— Неужели ты думал, что мы так долго занимались исцелением? — поинтересовалась Гвин, удивленная тем, что за целый день ее отсутствия Норт общался так, словно видел ее недавно.

— Прости. Время для меня течет иначе... — стыдливо пояснил демон, пряча глаза на платье девушки.

— Мы уже все сделали, если ты не понял, — усмехнулась эльфийка.

Норт удивленно приподнял бровь.

— Не стоило. Я бы и сам смог, — в глазах Мессии блеснула благодарность, несмотря на его слова.

— Ты вообще выходил сегодня из шатра?

— Мой народ просил меня помочь. Я создавал разные вещицы для них.

Гвиневра лишь выдохнула, и в шатре на миг стало тише. Свеча треснула в последний раз и угасла.

— Почему ты не создал сферу света? — Гвин заерзала, не решаясь спросить что-то еще.

— Это напоминает мне поместье...

— Lumen appare. — Она прошептала заклинание и к потолку взлетел шарик из света. — Разве ты не хочешь забыть прошлое?

— Почему ты надела это платье? — перевел тему демон. — Я создавал такие по просьбе людей. Для тебя мог бы сделать что-то особенное.

— Но это ведь тоже хорошее. Ты не обязан угождать каждому. Спасибо и за это. — эльфийка слегка подалась в сторону демона, печально опустив уголки губ.

В глазах Мессии застыл немой вопрос.

— Прошу, расскажи мне, что на самом деле случилось во дворце Триединых. Иветта отмалчивается, целители избегают ответов... Пожалуйста... — взгляд зеленых глаз стал столь жалобным и отчаянным, что Норт не смог отказать.

Он поведал Гвиневре обо всем, что ему довелось пережить. Каждое слово ранило его самого. С надрывом Нортон говорил о том, как блуждал по Нитям, как встретил Сатану, как Темный Бог собственными руками убил свою сестру и отдал жизнь. Гвин слушала, затаив дыхание, и сердце ее рвалось на части. Она искала в рассказе демона хоть крупицу ответа на мучительное «почему», но тот и сам не знал.

Не хватало слов, чтобы эльфийка могла излить глубину своего отчаяния. Вопросы, один тревожнее другого, неслись в ее голове, и бессмертие, некогда звучавшее в сказаниях как дар, теперь воспринималось приговором. Гвиневра не просила его, не стремилась к нему, и потому оно легло на нее тяжелой ношей. Как жить дальше — она не знала; и выбора не было у нее, ибо все замыслы и надежды утратили цену.

Для чего? Для чего только Эридан избрал ее? Совсем недавно он был жив, томился с нею в одной темнице, и они коротали часы, перебрасываясь речами о мирских тайнах. И вот она узнала, что Бог отдал жизнь за нее. А горгон, так же разделивший тяжесть заключения, не возразил против смерти — лишь бы спасти подругу, и в том заключалось мучительнейшее из страданий. Как вынести такое? Как поверить, что ее собственное существование стоит гибели Эридана и Аспидиона?

Глянув на сочувственное, даже растерянное лицо Норта, Гвин едва заметно улыбнулась и, словно во сне, поднялась, побрела к своей палатке. Все казалось нелепой шуткой, злым наваждением судьбы, вымыслом, — чем угодно, только не правдой. Ведь не могло быть так, чтобы именно ей, бренной изгнаннице из Сильваниума, осмелившейся примкнуть к демоническому Мессии, сам Бог «даровал» бессмертие. Должна быть в этом причина! Несомненно была! Но таилась она в недосягаемой дали.

Вспоминалось ей то время, когда они сидели в кромешной тьме, и лишь слабые огоньки, созданные ее магией, мерцали в углах темницы. Вспоминался невыносимый смрад отхожего угла, голод, скручивающий животы, и жажда, от которой пересыхало горло. От отчаяния Гвиневре довелось превратить мочу в воду — и лишь это дало возможность протянуть еще день. Тогда они верили: Нортон не придет. Или, быть может, пришел, да только Боги уже одолели его.

Аспидион впервые разговорился. Сначала о детстве, о том, как его изгнали из Аскарсиса и случайность передала его в руки бандитов. Жизнь горгона была тяжела, особенно после бедствия в Харразане, и все же с теплотой он поминал свои первые годы в Песчаных Когтях: как ухаживал за шипохвостами, как учился седлать их, и как одна из ящериц едва не прибила его хвостом. Устремив потерянный взгляд в потолок, Аспид говорил с тоскливой улыбкой о том, как впервые увидел Мессию: взглянул на него, а тот не погиб от его взгляда.

Эридан после некоторых раскрытых им же тайн, долго молчал, отвечал сухими фразами, полными загадок. Бог явно не договаривал, но даже это помогало Аспидиону и Гвиневре оставаться в своем уме. Гвин запомнила его как истового почитателя Отца, который уверял, что свыше Богов стоит иное начало. Но еще в нем она разглядела брошенное дитя. В ее глазах Эрид предстал существом, отягощенным ношей бессмертия и чужой целью, воспитанным так, что даже мысль нарушить предначертанное внушала ему ужас. И чем ближе было падение Небес, тем сильнее он закрывался в себе. Теперь Гвиневра знала почему: Бог готовился расстаться с жизнью.

Она сама, быть может, и не привязалась к Эридану столь сильно, но Люцифер — тот изменился. Эльфийка почти ничего не знала о нем и о его отношениях с Богом, но скорбь, написанная на его лице, была безмерна. Даже одежды он переменил на траурные, сотворенные Нортом, — черные, вопреки ангельской приверженности белому.

Наконец, добравшись до палатки, Гвиневра опустилась на лежанку и закрыла глаза. Небеса были свергнуты, но цена оказалась слишком велика; и теперь она не находила себе места. Сколько бед ей довелось снести: смерть родителей, издевательства Терна, пренебрежение на пути к званию Верховной Магессы; даже Обряд Покаяния она выдержала без слез. А теперь... теперь ей хотелось разрыдаться, как ребенку.

Но и на этот раз она не позволила себе слез. Что толку, если до них никому нет дела. Что толку показывать страдания, когда нет рядом того, кто сумел бы их разделить. С каждым вздохом Гвин все сильнее ощущала холод одиночества, входящий в ее сердце острыми ножами.

Она привыкла думать, что чувства излишни и что плачем делу не поможешь. Так наставлял ее учитель, и эльфийка привыкла верить этой правде. Ведь кто, если не смиренная Гвиневра из Дома Фламмарум, удержит других от падения духом. Пусть все видят в ней опору и думают, будто она сильна и добра к каждому. А то, что в тайне Гвин жила иными мечтами, простыми и человеческими — никто не узнает.

И засыпая, она думала о чьих-то нежных руках, о тихом голосе у самого уха, который всегда сумеет поддержать, о том, кто не станет пользоваться ее добротой. Быть может, в полудреме ей и привиделось все это в облике Норта, но, зардевшись, Гвиневра поспешно отогнала подобные мысли. Ведь разве мог Мессия, чье предназначение — изменить мир, тратить время на такую малость, как любовь.

В этот час Нортон не спал. Наутро они покинут это место, и пусть оно останется для них памятником прошедшего. Выйдя наружу, демон присел на обломок стены и, окинув руины рассеянным взглядом, поднял глаза к небу. Когда он был еще мал, он думал о Городе Света и о Триединых Богах, что правили смертными, а теперь уже он сидел здесь, на этих самых Небесах, и смотрел на звезды. Что же скрывается выше? Можно ли дотянуться и туда?

Он мечтательно вздохнул и перевел взгляд себе под ноги, где лениво тянулись облака. Все изменилось, и он твердо знал, что добьется своего, но что дальше? Что делать, когда исчезает смысл всей жизни? Чем заняться бессмертному, когда он все испробует? До скончания веков ему быть Сатаной, а потом передать это бремя другому?

Нортон устало закрыл лицо руками. Он не принимал такого исхода, но иного он пока не видел. Потому, стиснув зубы, учился мириться с выбором, что сделал когда-то, будучи еще неразумным ребенком.

И все же, несмотря на то что в будущем его ждут одни страдания, в эту минуту он был по-настоящему счастлив. Ребята стали для Норта семьей, и хотя из нее выбыл Аспид, у него оставались они: Иви — младшая сестренка, и Гвин... Он понял, что не находит слов для их отношений. Товарищи — слишком холодное определение. Подруга — да, но и это слово казалось не тем, чтобы передать все то, что он ощущал рядом с Гвиневрой. Подумав еще, Мессия остановился на том, что она была очень хорошей подругой и членом семьи без определения.

Червленый рассвет обнимал мертвые тела, крепко привязанные к спинам крылатых ящеров. Лагерь понемногу просыпался: люди и ангелы суетились, собирали пожитки, перекидывались словами, неодобрительно переглядываясь с недавними врагами. Прошедшие дни дали возможность прийти в себя, осознать случившееся и даже немного приободриться.

Путь в небе занял еще несколько дней. Нередко приходилось садиться где-нибудь в степи или лесу, чтобы ангелы и тяжело раненые могли легче перенести дорогу. Вперед же устремились Люцифер, Иветта и часть крепких воинов: они должны были известить страну и приготовить достойную встречу победителям. Гвиневра осталась позади. Она помогала лекарям ухаживать за тяжело больными, ибо для таких одного сеанса магии было недостаточно. Поток силы, которым она теперь обладала, пугал ее. Вдруг она не совладает с ним и навредит кому-то?

Разбив последний стан на границе бывших Диких Земель, воины развели костры. Благодаря помощи Гвин большинство раненых уже могло держаться в седле. Тут и там горели костры, а по округе стлался запах жареного мяса. За лагерем темнел лес, поднимавшийся высокими кронами, а впереди лежала равнина. В сумеречной тиши стрекотали стридулы, мелкие крылатые жуки; их голубоватые, светящиеся брюшки поблескивали меж зарослей, словно искры.

Окончив помогать последним пострадавшим, Гвиневра присела на бревно возле догорающего костра. С конца битвы она казалась тусклее обычного, и если после смерти Аспида свет в ее глазах угас, то теперь они совсем остекленели.

— Все уже легли спать, тебе бы тоже не мешало, — донесся из-за ее спины мягкий голос Нортона. — Ты давно не отдыхала.

Эльфийка вздрогнула, шевельнула ушами, но не обернулась. Огорченный тем, что не находил способа помочь, Норт опустился рядом, подобрал несколько веток и подбросил их в огонь. Пламя жадно облизало новую пищу, но не спешило разгораться.

— Зачем мне сон, если я не умру без него? — наконец произнесла Гвиневра.

Нортон, еще подкинув хвороста, уперся локтями в колени, а затем положил подбородок на сцепленные пальцы.

— Я и сам когда-то проходил через это, — с печалью сказал он.

Недоверчиво скосив на него глаза, Гвин печально опустила уши.

Пламя все же лениво приняло новое угощение и затрепетало на легком ветерке, бросая теплые отблески на лица. Совсем рядом закружила рой стридул, светясь в темноте. Вдалеке протянулось глухое «гулу-гулу» ночной птицы.

— И как... как ты справился со своим бессмертием? — встретившись взглядом с Нортоном, спросила Гвиневра, и в ее глазах забрезжила едва заметная надежда.

— Я был ребенком... — едва слышно ответил он. — Сатана использовал это. Думаю, никто в здравом уме не стал бы желать того, чтобы у него отняли возможность уйти на покой.

— Обнадежил, — горько промолвила эльфийка.

— С другой стороны, именно все это позволило мне обрести новую семью... увидеть мир. — поспешил добавить Норт. — Я могу заниматься чем угодно, не страшась, что не хватит времени. Мое проклятие привело меня к Иви и... к тебе.

Последние слова Норта заставили Гвиневру украдкой улыбнуться.

— Эльфы и демоны и без того живут долго, — прошептала она. — Нам тяжело продолжать род, природа компенсирует долголетие. Бессмертие противоречит правилам — никогда не умирать. Моих лет мне было достаточно, потому я никогда и не спешила, — голос Гвин прервался на сдавленный всхлип. — Но что мне делать теперь? Все, кого я полюблю, умрут... — ее плечи дрогнули, и она смолкла, не позволяя слезам пролиться.

Нортон не находил слов, чтобы утешить ее. Ведь смерть близких нависала и над ним, и тоже внушала страх. Потому, застенчиво поглядывая на нее, он лишь ненавязчиво коснулся ее плеча.

— Я не умру, Алоцвет...

В тот миг Гвиневру осенило: она не одна. Нортон был с ней в одной лодке, и безмолвная благодарность отразилась на ее лице. Сразу и не пришло в голову, что даже когда века подойдут к концу, у нее останется он. Наверное, и Норта охватывала странная радость — можно ли считать ее правильной, когда рядом страдает подруга? Но Гвин простила бы это, потому что и сама радовалась: она не одна должна будет вынести эти муки.

— И что бы ты посоветовал мне? Как мне принять все это?.. Порою в голову закрадывались такие мысли... испытать свое бессмертие... и... и... — голос ее дрогнул, а глаза затуманились от слез.

Нортон видел, с каким усилием она держалась, запрещая себе всякую слабость. Жалость сжимала его, но он не знал, как сказать ей, что она вправе быть самой собой. Все, чему он был научен в общении, сводилось к переговорам, к учебе, к родственным отношениям и даже насилию. С Гвиневрой же Норт был полностью обезоружен.

— Для начала... — неуверенно заговорил Мессия, — стоит попробовать увидеть все краски этого мира. Меня, например, учили отказаться от чувства времени. Навык не худший, но какой прок, если долгая жизнь обернется лишь мучением... Если удастся отсрочить это, станет легче. Цели помогают.

— Но если их нет?... — пробормотала Гвиневра.

— Начни с малого. С чего угодно. С ярмарки, с новой одежды, с прогулки, с простого ужина... С того, что когда-то радовало тебя. Есть ли у тебя такое?

Нортон склонился ближе, потрепав эльфийку по плечу.

— Объятия.

— Объятия?...

— Да.

— Всего-то?...

— Последний раз мы обнимались с тобой и Иви... Но это было совсем не то... Я... — начала она и осеклась.

Нортон, вслушиваясь в каждое ее слово, надеялся, что вот-вот она откроется ему до конца, доверит самое сокровенное. Но Гвиневра затихла.

— Гвин, тебе не нужно скрывать от меня свои тайны, — ласково сказал Норт. — Я ведь твой...друг. Разве не так? Я пойму тебя.

Она нервно выпустила воздух, помедлила, теребя пальцы. Случайно разодрала кожу у ногтей, и та в ту же секунду затянулась.

— Меня никто не обнимал так, как я того хотела... Все романы, все друзья... Все казалось неискренним или случайным, как недавние объятия на Небесах. Последний раз я могла по-настоящему расслабиться в них еще в детстве... но и то помню это очень смутно... Это глупо, да?

Медлил с ответом Норт не потому, что считал ее слова глупыми, а потому, что в сердце поднялось странное желание исполнить ее простую мечту. Не вспоминалось ему, когда объятия могли быть тихими и мирными, а не с привкусом страха и гибели. Сердце Нортона робело, смущала близость, и каждый миг рядом с Гвиневрой все сильнее лишал привычной уверенности.

Набравшись смелости, Мессия придвинулся ближе и осторожно прижал ее к себе. Их взгляды застыли, испуганно встретившись в полумраке, но легкий смешок Гвин развеял смятение. Улыбка тронула его губы, заиграли ямочки. Норт крепче сомкнул руки на ее талии. Прижал к своей груди, утонув лицом в алых локонах. Гвин бережно уложила ладони на его широкую спину и облегченно выдохнула, прикрыв глаза.

Прячась у его шеи, Гвиневра с тайным восхищением подмечала резкую линию челюсти и манящий запах тела. Последний раз им довелось мыться в океане, но даже соленая вода не испортила его. В сильных руках Нортона ей становилось настолько спокойно, словно так и должно было быть всегда. Неловкость постепенно уступала место сонной расслабленности, а в груди разливалось приятное тепло. Мысли вновь унесли ее в обыденные деньки, когда в кабинете Нортон склонялся к ней и мягкой интонацией диктовал нужные фразы для отчетов.

Конечно, он всегда был добр со всеми — он ведь Мессия. Но Гвин чудилось, или, может быть, так и было на самом деле: к ней он относился иначе, по-особенному. Странные чувства овладевали ею всякий раз, когда она думала о нем или украдкой наблюдала за ним. Имя этим чувствам Гвиневра не находила. Любовь, как она знала, всегда была стремительной: такой был ее прошлый опыт. Она захватывала, кружила голову, рождала в животе мотыльков и, вывернув нутро наизнанку, оставляла в болезненном одиночестве.

— Норт... я...

— Гвин... я...

Оба начали в один миг и тут же замолкли.

— Говори ты, — улыбнулся демон.

— Просто... хотела сказать спасибо. И что мне... мне хорошо с тобой, — проворковала она, взволнованно заправив прядь за ухо. Но та снова упала вперед.

— Я хотел сказать то же самое, — отозвался Нортон и сам убрал непокорный локон, невзначай коснувшись ее лица.

Не в силах оторвать взгляда, он утопал в ее очах, глубоких, как лесная чаща, где легко заблудиться и никогда не найти дороги назад. Волосы ее спадали тяжелыми волнами, и виделись они ему как реки крови, разлившиеся по ее плечам, — зловещие и прекрасные одновременно. Даже шрамы на лице не отнимали у Гвиневры красоты: напротив, они придавали облику силу и некую величавую правду.

Никто из тех, кого знал Нортон, не производил подобного впечатления. Она восседала перед ним как существо, рожденное самой болью, и в то же время как олицетворение чистоты, несла в себе тьму, но сияла ярче Фебуса. Все, что было в Гвиневре — мнимые уродства, печали, тайны, — не отталкивало Мессию, а напротив. Для него она была прекраснее любого видения, потому как ее несовершенство оказалось совершеннее всякого идеала. Гвин казалась ему давно близкой, и скорбь, некогда сковавшая его в таверне «Старый Гром», теперь растворялась.

Лицо Норта горело, но он не замечал этого, не мог оторвать взгляда. Однако эльфийка вдруг переменилась: посмотрела на него странно, спрятала щеки за прядями волос, опустила глаза и обхватила себя руками. Он смутился этой реакции: неужели так явно было, что он смотрит на нее, словно на диво?

— Извини... я чем-то обидел тебя? — виновато спросил Нортон.

— Нет... я... я хочу спать. Спокойной ночи.

Не объяснив ничего, она поспешно скрылась в своей палатке, оставив Норта одного у догорающего костра.