Глава 22
Глава 22
Из кабинета её выпустили молча.
Дверь закрылась медленно, с глухим щелчком, будто ставя точку. За спиной остался тяжёлый запах табака, кожаных кресел и чужой власти — пряной, обволакивающей, опасной. Ада шла за охранником, не оглядываясь, но чувствуя, как на неё теперь смотрят иначе. Ни один из тех, кто ещё час назад таскал её за волосы и скручивал руки, больше не посмел бы прикоснуться. Теперь она была «его».
И этого оказалось достаточно.
Она не смотрела по сторонам, но слышала — шаги меняли ритм, разговоры гасли, взгляды скользили ей в спину, как тонкие ножи. Её пометили. Отметили. Отдали.
Где-то за спиной хлопнула дверь, и сквозь полутонкие стены она услышала голос Оушена. Сухой, уверенный. Кто-то ответил ему, и Ада замедлила шаг. Почти остановилась, спрятавшись за колонной. Не специально. Просто ноги отказались идти.
— …с девчонкой всё ясно.
— Думаешь, стоит держать её рядом?
— Стоит. Умная. Ломать не надо — она уже сломана. Просто направим.
Он говорил, как будто выбирал не человека, а орудие. И она — это орудие. Часть механизма. Живая деталь системы, о которой она не знала ещё ничего.
— Куда её?
— Пока что наблюдение. Обучение. Она должна видеть. Слушать. Впитывать. А дальше… разберёмся.
— Ты уверен?
— Я её выбрал. Остальное не твоё дело.
"А я себя не выбирала", — пронеслось у неё в голове.
Под ребрами кольнуло — остро, почти физически. Как будто сердце не справилось с ритмом и на мгновение забыло, как биться. Он сказал «выбрал». Она — выбрана. Не как человек. Как проект.
И ей это... нравилось.
Стыдно было признавать. Отвратительно. Но это значило, что она нужна. Что у неё есть место. Не любовь, не дом, не спасение — а место. Чётко обозначенное, холодное. Как клетка, но с её именем.
Внутри что-то оборвалось. Последний кусок прежней жизни. Остаток наивности, желания быть собой, верить в себя — сгорел, рассыпался пеплом. И она это почувствовала почти с наслаждением.
«Вот теперь я точно потеряна», — подумала она. — «Совсем. Бесповоротно.»
Она пошла дальше, по коридору, не торопясь. Фиксируя в памяти лица — кто кивнул, кто отшатнулся, кто сделал вид, что не заметил. Всё имело значение. Каждая мелочь теперь могла спасти ей жизнь. Или сломать шею.
На секунду она замерла у двери. Слишком знакомой.
Изнутри — голос Оушена. Уверенный, но с хрипотцой, которой раньше не было.
— …она у меня.
Тишина.
Имени он не назвал, но в голосе было что-то... важное. Почти личное. Слишком интимное для такого, как он.
Кому он это сказал?
Кто знал, где она?
Сердце на секунду провалилось в бездну. Грудная клетка сжалась, как будто внутри завёлся зверь, рвущийся наружу. Стены коридора стали слишком узкими, воздух — слишком густым. Всё искажалось, наклонялось, будто мир снова сломался под её ногами.
И в этот момент её будто стиснуло безумие.
Старое, хорошо знакомое. Оно подползло к горлу, зашептало изнутри:
«Сбеги. Убей. Вырви себе сердце, пока они не вырвали за тебя.»
Ладони задрожали. Мир вспыхнул — белый, как удар молнии. Её разум закружился, как в воронке, как тогда, после убийства. Только на этот раз — в тишине. Без крови. Без боли. Только с осознанием: она — вещь. И больше не принадлежит себе.
Но она выдохнула. Глубоко. Слишком долго, слишком медленно.
Задвинула безумие вглубь. Заперла. Пока.
За спиной хлопнула дверь.
Она обернулась. Ещё раз — последний — посмотрела на кабинет, в котором кто-то чужой решил, кем она будет. И пошла дальше.
Твёрдым шагом. Чужими ногами. С чужим лицом. Как будто всё уже началось.
И как будто конца больше не будет.
---
Вот переработанная сцена с усилением литературного стиля, внутренней безумной надломленности Ады и чуть большей атмосферой гнетущего напряжения. Всё сделано в духе дарк-романа, с нужной лирикой и психозом под кожей:
---
Прошло чуть больше двух недель.
Шоссе горело. Горело не от пламени, а от скорости, от ярости, от того безумного, звериного инстинкта выжить и добраться. Машина рвалась сквозь потоки, высекая пыль и ветер, врезаясь в асфальт зубами шин. Сирены где-то позади выли — требовательные, голодные — но она их больше не слышала. В голове стояла тишина. Звенящая, пугающая тишина, внутри которой жила только цель.
Ада выскочила из машины на ходу. Асфальт принял её грубо — как скатившуюся монету, как мёртвую птицу. Она каталась, летела, грызла губы, сдирала кожу — но не закричала. Колени, локти, руки — всё в крови, в пыли, в обрывках ткани, но она встала, будто и не падала вовсе. Встала и побежала.
Она неслась, словно в ней больше не было тела. Только боль. Только приказ. Только холодная, чистая, как сталь, воля. Мир вокруг казался тусклым, будто размытым в акварель. Она едва различала дома, цвета, лица — только силуэты и направление. Её собственное дыхание было не её. Оно шло рывками, будто внутри кто-то другой — тварь — дышала вместо неё.
Переулок. Тот самый. Тень. Пыль. И голос:
— Ада!
Резкий лязг засовов. Открытая дверь. И он.
Эмиль подскочил к ней сразу, как будто знал, что она появится именно так — из огня, из улиц, как буря.
— Чёрт... — выдохнул он, хватая её за плечи. — Ты жива? Ты... Ада, ты как вообще?
Она сняла маску. Просто и резко. Под ней — лицо с серой пылью, солью пота и чем-то ещё, что невозможно было стереть. Это лицо больше не умело улыбаться. Оно не прощало. Оно не спрашивало, не боялось.
— Где Грей? — спросила она. Без предисловий. Без права на паузу.
Он замер. Хотел что-то сказать, но она уже пошла. Хромая, в рваной чёрной одежде, в обтянутой коже, будто сама была оружием. На каждом шаге — кровь, след, молчаливая угроза. Люди расступались.
В зале стихло. Совсем. Её появление словно вырубило электричество. Слова погасли, дыхание замерло.
Некоторые просто смотрели. Некоторые — отворачивались. Кто-то замер, сжав зубы. Кто-то сделал шаг назад, потому что знал: она теперь не просто девочка. Она стала чьей-то правой рукой. Оушеновой. Значит, теперь она может приказывать.
Ада не ждала церемоний.
— Что с поставкой? — её голос был ровным. Но под ним — бездна. Та самая, в которую, стоит заглянуть, и уже не вынырнешь.
Грей удивлённо приподнял бровь. Да, перед ним стояла шестнадцатилетняя. Но в её глазах было что-то такое, что заставляло мужчин в два раза старше терять уверенность.
Он медленно поднялся.
— Ты говоришь... от него? — тихо, почти как шёпот исповеди.
Она кивнула.
— Я отвела за собой копов. Никто не знает, что груз здесь. Никто не знает, что вы здесь. Вы живы, потому что я села в ту машину.
Тот сморщился, будто от хлёсткой пощёчины.
— Один из наших слил информацию. Мы думаем...
— Ты не думаешь. Ты доводишь. Поиск — мой.
Все поняли. Это не просьба. Это приказ.
Пауза. Долгая. Густая, как кровь в горле. Но никто не осмелился возразить.
Потом — шаг Эмиля.
— Пойдём... переоденешься.
Он хотел заботы. Она дала ему молчание.
Они шли по коридору, и он что-то говорил — будто говорил сам себе. Про рынок, про погоду, про кого-то, кто снова напортачил. Он не замечал: она больше не здесь.
Ада летела где-то глубже, в подкорке. Словно сознание её раскололось. Она слышала, как внутри неё кто-то смеётся. Кто-то скребёт изнутри ногтями по стенкам разума. Её глаза были спокойны. Но мысль одна билась, как мантра:
«Они все умрут. Если надо — по моей воле. Если надо — по моей руке».
Прошлая жизнь — рассыпалась, как стекло. Девочка, которой она была, осталась в пыли на асфальте, когда она выскочила из машины. Там, на дороге, и умерла. Здесь — началась новая.
Эмиль вдруг остановился у поворота. Она очнулась. Медленно обернулась, чуть улыбнулась. Притворно.
Обняла его. Тепло. Почти по-настоящему. Он, глупый, даже обмяк на секунду, вдохнул её волосы.
— Спасибо, Эми. До встречи.
— Увидимся, — ответил он, не зная, что уже потерян.
Она ушла. Стала другой.
В голове — звонкий голос Оушена.
Он ворует. Мы это знаем. Но ты — проверь. Доведи. Реши.
Она не просто заметила. Она знала. Несостыковки. Запахи. Манера врать, не моргнув.
Эмиль был предателем.
Теперь он - её задача.
И она её выполнит.
---
Ада вышла из дома рано. Не обернулась. Не замедлила шаг, не выдохнула у порога, не оглянулась в сторону тускло освещённой кухни, откуда тянуло слабым запахом подгоревшего хлеба. Приемная мать замерла в коридоре, сжалась в собственной тени, на мгновение встретившись с её взглядом — и сразу исчезла, будто призрак. Без слов. Без обвинений. Без просьб. Женщина теперь боялась даже её шагов.
С тех пор, как Ада сказала то, что сказала, — коротко, холодно, с таким леденящим спокойствием, что даже воздух в доме стал тоньше — её больше не трогали. Не приближались. Не касались. Её границы теперь были острыми, как нож.
Девушка быстро натянула толстовку, спрятала кое-что в рюкзак и вышла на улицу. В наушниках гремела музыка, в которой гнев и боль сплелись в идеальный ритм её утреннего настроя. По дороге к школе она встретила знакомого парня - долговязого, с шапкой, натянутой на брови. Он нервно огляделся, она протянула ему маленький свёрток, он сунул ей деньги. Всё заняло меньше десяти секунд. Никаких слов. Миссия в школе - почти выполнена.
Но, как ни странно, Ада не прогуливала. Её шаги всё равно вели к учебному корпусу. Хотя казалось бы - зачем?
Учителя сторонились её компании: кучка обкуренных, вечно с фингалами и дешёвыми сигаретами за ухом подростков - антигерои школьной жизни. Но саму Аду они не трогали. Наоборот - сдержанно уважали. Потому что знали: она читает больше, чем весь класс, задаёт вопросы, слушает, запоминает. Потому что знали: у неё трагедия. Потому что кто-то прошептал, что её отец сидит в тюрьме за жестокое преступление. И все поверили.
Даже Доминик. Даже Дина. Они знали лишь обрывки. Никто - ни один человек - не знал правду.
Коридор школы встретил её шумом и движением. Люди, стены, звонки — всё сливалось в фон. Она шла уверенно, легко, будто её вес был чуть меньше, чем у других. На запястье — змея, свернувшаяся в кольцо. Ороборос. Символ вечного возвращения. Конец, кусающий начало. Жизнь, пожирающая себя изнутри. Это была не просто татуировка. Это был диагноз.
Внутри — всё было слишком живо. Слишком остро. Дрожь пальцев после кофе и рвущего печень алкоголя. Тонкая плёнка пота на шее. Сердце, стучащее не в ритме — а в тревоге. Грань между тишиной и криком.
И вот они — у окна.
Доминик и Дина.
Доминик заметил её первым. Его глаза слегка расширились, он слегка качнулся вперёд, будто что-то внутри подтянуло его к ней, будто инстинкт. Он толкнул Дину плечом. Та обернулась, прищурилась.
Ада шла сквозь толпу, как нож через воду. Её никто не задерживал, никто не окликал. И всё равно — каждый смотрел. Потому что в ней было что-то, чего никто не понимал, но все чувствовали. Как запах грозы до удара.
Когда она поравнялась с ними, что-то внутри щёлкнуло. Подмигнула. Самой себе — не в шутку, не в игривости, а словно в откровении. В том жесте было больше правды, чем в любом слове. Как будто маска дала трещину — и оттуда выглянуло что-то реальное. Живое. Опасное.
Доминик не отвёл взгляда. Только чуть приподнял бровь. А Дина — сжала губы, как от боли. Они смотрели ей вслед. Смотрели весь день.
На уроках Ада откинулась на стуле, глядя в окно. Не в небо — в отражение. В своё лицо. В пустоту за стеклом. Учитель что-то говорил, а она чертила на полях тетради фигуры — имена, схемы, маршруты. Система. Сеть. Мир. Кто с кем, кто против кого. Кто — под подозрением. Кто — свой.
Доминик сидел сзади. Неотрывно. Тихо. Как хищник, у которого нет цели, только инстинкт. Его взгляд щекотал ей лопатки. Напрягал. Но не раздражал. Нет. Он... успокаивал. Был чем-то своим. Чем-то, что было рядом даже тогда, когда весь мир горел.
Дина — смотрела исподтишка. Осторожно. Как будто знала, что в этой тетрадной девочке с пустым взглядом спрятано нечто острое. И что если заглянуть — порежешься.
После последнего звонка она быстро вышла из школы, накинув капюшон. Воздух был влажный, серый, промозглый. Люди толкались в спешке. Ада направилась в ближайший магазин, как будто всё было обычно. Внутри пахло дешёвой выпечкой, пластиком и старыми фруктами. Она шла вдоль стеллажей, хватая на автомате пару батончиков, колу, какую-то ерунду для Йена - и при этом думала не о продуктах.
Она думала о том, что нужно устроить встречу с одним из связных Оушена. Дело всталo. И о том, что за ней кто-то следил с утра - не полиция, другой. И о том, что Доминик и Дина... возможно, начинают что-то подозревать.
Но даже тогда, на фоне всех этих раздумий, её пальцы всё равно машинально проверили, нет ли рядом камер.
И в этот момент — она снова почувствовала его.
Доминик.
Он стоял на улице, напротив. Спокойно. Прислонившись к стене, как будто ждал. Как будто знал. Его глаза — прямые. Жгучие.
Она прижала ладонь к стеклу. Улыбнулась. Почти незаметно. Без тепла. Без слов.
И всё же — это был отклик.
Потому что он не просто следил.
Он — чувствовал.
А она... хоть и отрицала, но тоже.
Что-то в ней откликалось на него. Как тонкая трещина в броне. Не опасность. Не угроза. А нечто иное. Возможно — предчувствие.
Что он будет рядом до самого конца.
Ада напряглась. Усмехнулась.
Что ж, день и правда странный.
---
Доминик втянул воздух сквозь зубы, когда Ада — Ада, та самая, чужая и родная одновременно — неожиданно подмигнула. Это был жест дерзкий, почти вызывающий, не из её арсенала. Он длился секунду, но этого хватило: будто короткое замыкание прошло по его венам.
Он резко толкнул Дину плечом.
— Ты видела?
— Видела… — она сглотнула, не отрывая взгляда от её уходящей спины. — Это была она?
— Не знаю. Но да. Это она. Только... будто в новой коже.
Доминик смотрел, как Ада идёт сквозь коридор школы в Бруклине, сером и пыльном, с облупленными стенами и гудящими лампами под потолком. Слишком громкие подростки, запах дешёвой пиццы и жвачки с пола — всё казалось ненастоящим, когда она проходила мимо. Как будто её реальность была другой — темнее, глубже, ближе к огню.
— У неё тату, — Дина прошептала, напряжённо. — На запястье. Змея. Или круг. Не знаю… раньше у неё не было ничего такого.
— Раньше у неё были чистые руки. Помнишь?
— Помню, — тихо.
Но Доминик заметил не только тату. Его взгляд впитывал каждую деталь, как будто разгадывал код: лёгкие тени под глазами, сжатые губы, дрожащие пальцы. И шаг — не просто твёрдый, а будто автоматический. Он был уверен, она считает свои движения, как офицер, проходящий мимо минного поля.
Ему стало плохо. Не физически. А где-то в груди, глубоко. Почти физически.
— Что ты делаешь, Дом? — Дина посмотрела на него с тревогой. — Ты выглядишь… одержимым.
— А я и есть, — хрипло выдал он, не отводя глаз от коридора, куда ушла Ада. — Ты не понимаешь. Она — как нерв, который сросся с моим. Если с ней что-то не так — я чувствую. Я знаю.
— Это… нездорово.
— А она? — Доминик криво усмехнулся. — Она сама — нездоровье, Дина.
Он не сказал, что заметил ещё утром, как Ада мельком встретилась с каким-то наркоманом у автобусной остановки. Они обменялись чем-то быстро, на лету. И он, этот парень, убежал, будто его подожгли.
Он не сказал, что с самого утра следил. Что теперь каждый день строил вокруг неё. Что она — его навязчивость.
---
Он вышел из школы на несколько минут раньше. Нью-Йорк был влажным и глухим в тот день: гудки машин, сигналы метро, запах бензина и пыльного воздуха. Он знал маршрут, знал её ритм, знал, как она сжимает плечи, когда слышит полицейскую сирену где-то вдалеке. Он знал, что она заходит в тот убогий магазин на углу Фултон-стрит не потому, что там хорошие продукты — а потому, что его камеры давно сломаны.
Он стал напротив, прислонился к стене и ждал. Смотрел, как она вошла. Смотрел, как медленно двигалась меж полок, словно по шахматной доске. Смотрел, как проверила зеркало, отражающее кассу. Он не просто наблюдал — он вчитывался в неё, как в молитву. Слова которой не знает, но повторяет снова и снова.
Когда она вышла, затянулась сигаретой и пошла, он двинулся за ней — на безопасной дистанции, в тени.
---
Он сразу понял, куда идёт Ада. Дом Дины находился в старом кирпичном здании, чуть на отшибе от центра. Район не считался опасным, но и уютным не был — сваленные коробки у мусорных баков, выцветшие граффити, чёрные стеклянные глаза окон. Доминик знал этот квартал: они сюда иногда заходили после школы, когда Ада была... другой. Смеялась. В ней тогда не было этой чертовой бесконечности во взгляде.
Сейчас всё было иначе.
Он вошёл в подъезд почти сразу после неё. Поднялся на этаж выше, дыша как можно тише. Пол скрипел, стены пахли сыростью и старой краской. Он затаился между пролетами. Наверху — её шаги, лёгкие, но не неуверенные. Он знал, как она двигается, когда её что-то гложет: сжимается в плечах, делает короткие вдохи. Так и было.
— Ну давай, — прошептал он. — Покажи, что ты теперь задумала.
Он слышал, как она осталась стоять у двери. Он представил, как она кусает внутреннюю сторону губы — привычка с детства. Представил, как пальцы у неё дрожат, сжимая пластиковые пакеты.
Он слышал, как скрипнул пол. Как кто-то подошёл изнутри.
И в этот момент он понял, что никогда не отпустит её. Ни за что. Даже если она сломана. Даже если опасна. Даже если смотрит так, будто готова разорвать. Он всё равно будет рядом.
Потому что где бы она ни шла — его сердце всё равно выбирало идти следом.
---
Дина открыла дверь, ожидая снова увидеть подругу матери с бутылкой или услышать её злобный вопль. Но вместо этого — перед ней стояла Ада.
Пахло сигаретами и улицей. Куртка была чужая, тёмная, потертая, на плече — засохшее пятно грязи. Под глазами — усталость, но взгляд... взгляд был другой. Непривычный. Он будто резал. Ада смотрела на неё, и в этих глазах, полных безмолвия, было что-то одновременно далёкое и родное. Будто она вернулась не из другого города — из другой жизни.
— Дина, — выдохнула она. Голос хриплый, низкий, будто давно не говорила вслух. — Возьми Йена и выходи. Сейчас. На улицу. Без вопросов.
И Дина не спросила. Она просто поняла. Что-то в лице Ады — сдержанное, ледяное, знакомое — говорило: она уже всё решила.
Из коридора донёсся голос матери, хриплый, рвущийся в крик. Дина кивнула. Ада знала. Ада слышала. Конечно.
— Йен! — крикнула она, — быстро, обувайся!
Мальчик метнулся в прихожую, как маленький солдат по тревоге. Только когда увидел Аду — остановился, глаза распахнулись, лицо вспыхнуло:
— Ада!.. Ты... ты пришла?
Она наклонилась, почти незаметно коснулась его щёки:
— Конечно пришла. Кто же тебя бросит, малыш?
Она снова звучала как та, прежняя. Как старая песня, которую ты думал, что забыл.
Дина сглотнула, заметив пакеты в её руках. Один — особенно тяжёлый, как будто внутри было нечто большее, чем просто вещи. Ада кивнула на него:
— Только этот возьми. Остальное неважно. Пока что.
— Ты как будто... — Дина не договорила. Хотела сказать: «ты как будто снова моя сестра». Но не сказала. Вместо этого просто взяла пакет и сжала его, будто он спасёт её от трещащего мира вокруг.
Ада тихо выдохнула:
— Я скучала, знаешь. Даже когда думала, что не способна больше скучать.
— Я тоже, — прошептала Дина. — Сильно.
Они взглянули друг на друга, и в этом взгляде было детство. Грязные коленки. Куклы, переодетые в ведьм. Тайные вечеринки на чердаке. А теперь — страх, взрослость, выживание.
Они ушли вместе. В тишине. В какой-то странной гармонии, будто всё снова стало на свои места. На мгновение.
---
Доминик теперь прятался за кустами. Как идиот, как мальчишка, играя в выдуманную игру в детстве. Только это было не игрой.
Он видел, как Йен обнял Аду за талию. Видел, как Дина уселась рядом, убирая волосы за ухо — жест, такой же, как у Ады. Близнецы, разделённые не ДНК, а судьбой. В этот миг они были похожи до боли: и осанкой, и жестами, и даже сдержанной печалью во взгляде.
— Я не справляюсь, — услышал он тихий голос. Ада. — Я пытаюсь... правда. Но я уже не я. Я смотрю в зеркало — и не вижу ничего. Пусто.
— Но ты здесь, — ответила Дина, её голос дрожал, — ты пришла. Значит, ты есть.
— Я боюсь себя, — прошептала Ада. — Больше, чем всех.
Йен заговорил о каком-то мультфильме, и на секунду Ада рассмеялась. Смешно, сухо, но всё же по-настоящему. Она обняла его одной рукой. А потом... будто выключили свет. Всё в ней обмякло. Осанка стала жёсткой, холодной.
— Мне нужно идти, — коротко.
— Ада...
— Не сейчас. Позже.
И ушла. Просто встала, даже не обернулась. Как будто боялась, что, если остановится — сломается.
Доминик вышел из кустов, как из тени собственных чувств.
— Дина... не пугайся. Это я.
Она вскинулась, но тут же расслабилась. Они не удивлялись уже ничему.
— Ты следил за ней?
— Я не могу иначе. Она... ты видела, какая она?
— Странная. И настоящая. Я не могу объяснить, — голос Дины дрожал. — В ней будто две. Та, которая нас любит, и та, которой больше нет.
— Ты знаешь, — прошептал Доминик, — когда вы сидели рядом... вы были одинаковые.
Дина отвела взгляд, стиснув зубы.
— Она всё ещё моя. Даже если станет чудовищем — я всё равно её не отпущу. Я обещала ей, когда нам было девять, десять и все последующие года.
— Она наша.
И в этот момент — впервые за долгое время — они поняли, что любят одно и то же потерянное солнце. Слишком яркое, слишком обожжённое. Аду.